Во время разговора подошел второй заседатель - Павел Иванович, мастер леспромхоза. Его выбирали заседателем чуть ли не каждый срок, и он чувствовал себя в суде как дома.
- Что у нас сегодня? - степенно спросил он, важничая.
- Алименты, алиментики, - пропела судья.
Павел Иванович беззаботно махнул рукой: ерунда, мол!
- В общем, да - на сегодня сносно. Вот завтра, друзья мои, придется попотеть: бобровское дело я на завтра назначила.
- Бобровское? - насторожился Мазунин. - Это я слыхал, слыхал. Так что - мы его и судить будем? Почитать бы надо сначала, а то разно говорят.
Лукиных открыла сейф, вытащила толстую папку, положила на стол: "Читайте!" Мазунин взял папку, раскрыл.
Весь день, исключая короткое судебное заседание, кончившееся присуждением алиментов, он провел за чтением уголовного дела по обвинению Боброва Валентина Петровича в преступлении, предусмотреннои частью второй статьи двести одиннадцатой Уголовного кодекса РСФСР…
Дело было так. Около одиннадцати часов вечера двадцатого июня возвращавшаяся из района "скорая помощь" обнаружила километрах в трех от города мальчика, лежащего на дороге. Поза, раны на голове и теле позволяли предполагать наезд. Врач, медсестра и шофер занесли мальчика в машину, сунули туда же валявшиеся рядом удочку и кукан с рыбой - и помчались в больницу. Мальчик умер через двадцать минут на операционном столе. Были подняты начальник милиции, следователь, работники ГАИ. Три машины во главе со "скорой помощью" выехали на место происшествия. Но экипаж "скорой" точно указать место на дороге, где лежал мальчик, не смог - было темно, а сделать "привязку" они в суматохе забыли. Покрутившись, решили уж было оставить осмотр до утра, как вдруг милицейский следователь, капитан Колоярцев, спросил у шофера "скорой помощи":
- Вам встречные машины на дороге не попадались?
Тот подал плечами:
- Попадались, как же.
- Я имею в виду - в районе города, уточнил капитан.
- Попалась одна - но это уже после того, как мы мальчика подобрали, километр проехали, не меньше.
- Какая машина?
- Вроде, самосвал.
Следователь с начальником милиции переглянулись: в этом направлении самосвалы грузы не возили.
- Инте-ре-сно…
- А меня он тоже в подозрение ввел! - вмешалась медсестра. - Гонит, как сумасшедший, даже фары не выкючил.
- Ага. Так. Поехал туда - поедет и обратно, - рассудил следователь и распорядился: поставить машины поперек дороги, чтобы ни обойти, ни объехать. И выключить свет.
Самосвал появился минут через двадцать. Он шел на большой скорости: фары резали темноту, выхватывая из нее выстроившиеся на дороге машины. Но шофер будто не видел их. Казалось, удара не избежать, когда завизжали тормоза, запахло жженой резинок от колодок, кинулись в стороны от дороги перепуганные люди - и самосвал остановил свое движение примерно в полуметре от "скорой помощи". Раздался скрип шестерен - водитель пытался включить заднюю передачу и развернуться в обратную сторону, - но начальник ГАИ, вынырнув из темноты, прыгнул на подножку и, открыв дверцу, вывалился вместе с шофером на дорогу.
Валька был пьян, конечно, икал и матерился. Показания давать отказался наотрез и был задержан как подозреваемый.
При осмотре машины на облицовке радиатора была обнаружена небольшая вмятина. Бобров объяснить ее происхождение толком не мог: "Почем я знаю, откуда она взялась?" Однако механик в показаниях категорически настаивал, что при утреннем осмотре никаких царапин на облицовке бобровской машины не было. Следователь вынес постановление на арест, и прокурор санкционировал его. При предъявлении обвинения Валька виновным себя категорически не признал. По его словам, дело было так: незадолго до конца смены у него заклинило передачу, включились сразу две рабочие шестерни. Пришлось сливать нигрол, снимать поддон, от гонять монтировкой туго сидящую каретку. К восьми часам он устранил неисправность, но устал как собака и захотел выпить Жители дома, возле которого он занимался ремонтом, показали, что около восьми он уехал по направлению к центру. На вопрос, где он был с восьми до одиннадцати часов, Валька отвечал сначала, что был в карьере, однако по показаниям работавшего там экскаваторщика выходило, что приезжал он в карьер только без двадцати одиннадцать, причем сразу развернулся и поехал обратно. Тогда Бобров переменил показания: сказал, что, после того как закончил ремонт, купил бутылку водки, заехал на старую лежневку, но пить там не стал, а уснул под елкой. Проснулся где-то пол-одиннадцатого и решил выпить водку у себя на покосе - там у него была и закуска. Заехал в карьер ("Зачем - и сам не знаю", - признавался он) и поехал на покос. По дороге туда ему и встретилась "скорая помощь". На покосе он один выпил бутылку водки и поехал обратно - вот и все. Виноватым себя не признавал категорически. "Нет, никогда и ни за что", - писал он на постановлениях о предъявлении обвинения, на протоколах допросов, на постановлении об окончании следствия…
Так же категорически отрицал он свою вину и в судебном заседании, которое проходило под председательством Веры Андреевны. Заседали Мазунин и Павел Иванович.
Народу в зал набилось много: свидетели, любопытные, общественный обвинитель, представители автоколонны, родители мальчика - Гриши Пермякова.
Подсудимый был бледный, рано изрытое морщинами лицо его дергалось. Когда зачитывали отрицательную характеристику, он тихо ругался - одними губами.
В общем-то, ничего нового к тому, что было изложено в обвинительном заключении, в суде добавлено не было. Но Мазунин чувствовал нутром особую атмосферу, присущую подобному заседанию, - когда тревога, страх, ненависть и сочувствие добираются до каждого сердца. Он смотрел на Вальку - к концу процесса тот сгорбился, совсем поник. Иногда забывался, клал на барьер узловатые большие руки со следами въевшейся нефти. Его обличали, клеймили, в зале громко всхлипывала мать мальчика, лицо отца перекатывалось желваками. И неожиданно Мазунин задал вопрос:
- Скажи мне, подсудимой, вот что: разве нельзя эту бутылку дома выпить? С закуской, тихонько. А то - на покос поехал, мыслимое ли дело!
- Дома у меня выпьешь, как же! Мне теперь домой хоть не показывайся - каждое слово душу точит.
- Это почему?
- А вон, гляньте на них! - он показал на скамейку, где сидели жена с дочерью. - Одна дома неделями не бывает, другой все больше денег надо! Ежли я раньше восьми домой приду, дак шуму-то - оо! Почто мало робил? Вишь, денег в кубышку она меньше положит. Пацана только жалко, внука…
Дочь заплакала, а жена поджала губы и отвернулась, будто не слышала. Мазунин знал их обеих - заочно, правда. На соседнем станке работал Серега Поморцев - он жил в соседях у Вальки и в курилке отзывался о нем с жалостью.
Бобров женился в сорок втором году, перед уходом на фронт; ему не было еще и восемнадцати в ту пору. Женился глупо, бестолково - где наша не пропадала, мужиком и пропадать веселее. Через месяц после невеселой свадьбы военного времени ушел на войну.
Вернулся через восемь лет. Жена в его отсутствие сошлась с эвакуированным инженером, родила от него дочь и, надо полагать, думать о Вальке забыла. Однако он, отплакав и отплясав свое на встрече в родительском доме, пришел к ней в маленький домик, купленный давно уехавшим инженером. Обошлось возвращение это мирно, будто ничего не случилось. Однако когда Валька приходил домой пьяным, она бросалась на него, как безумная, - била чем попало, царапала, визжала: "Ненавижу! Ненавижу!" Оттого он и приспособился, выпивши, спать в гараже.
Когда девочка подросла, уехала в областной город, в техническое училище. Оттуда ее направили работать на стройку, а два года назад она вернулась с новорожденным мальчиком - Валькиным внуком. Теперь пила, курила. Болталась вечерами по центру со стильными парнишками, и прозвище ее среди них было - Вдова Дуглас.
- Ишь, внука пожалел! - буркнул Павел Иванович. - Да много ему от такого деда толку! Чему ты его научишь - водку пить, да в пьяном виде куролесить? Пусть уж его бабка ростит, так-то больше толку будет!
- Да не любит она его! - вдруг на высокой ноте выкрикнул Бобров. - Так вот и живет: мать на пьянках-гулянках, у бабки - куска хлеба не напросится. Идешь вечером - бежит навстречу, весь зареванный. Эх! Возьму его, бывало: "Не реви, Славка! Двое нас теперь, мужиков-то, - все легче". Я ему и тогда конфет купил… - Губы Валькины запрыгали, скривились.
Мазунин отвернулся к окну, поморгал, заглянул затем в глаза Боброву. Тот выдержал взгляд твердо.
- Вот что мне скажи, подсудимый, - тихо, вполголоса произнес Мазунин. Зал замер. - Ты мальчонку сбил? Твое дело ай нет, говори?!
Валька вздрогнул, но, продолжая глядеть в лицо Мазунину, стукнул ладонью по барьеру:
- Нет!
- Ну, ясно. - Степан Игнатьич осел, шумно выдохнул. - Фф-у…
Потом были прения: выступали общественный обвинитель, адвокат; подсудимый от последнего слова отказался.
Суд удалился на совещание. Вера Андреевна закрыла изнутри кабинет, села за стол и, достав бланк, сказала раздраженно:
- Ну и гусь! Ох, гусь!
- Пошто гусь? - пожал плечами Мазунин. - По нему незаметно.
- Так и юлит, так и юлит, чуть наизнанку не выворачивается, - объяснил Павел Иванович. - Влепить бы ему на полную катушку, а, товарищ судья?
- Многовато будет, - покачала головой судья. - Не судим, фронтовик, да еще семья такая… Как вы думаете, Степан Игнатьич?
- Оправдать - вот что я думаю.
- Оп-рав-дать?! - Лукиных резко повернулась на стуле, закашлялась. - За что?
- Ишь, хватил! - укоризненно взмахнул руками Павел Иванович. - Они пьяные детишек будут давить, а мы - вона! Оправдывай!
- Это еще доказать надо, что он сбил! А ну как не он? Где твердые доказатеьства?
- Впол-не, вполне достаточно доказательств! - отчеканила судья. - Одна вмятина, которой утром не было, чего стоит!
- Мало ли что вмятина. Я, конечно, не знаю, откуль она там взялась. Но одно теперь знаю твердо: не врет он! Ведь он мне как на духу ответил. Не мог он мне соврать, нет! Я как человека его спросил. Человек он все ж таки… да жись такая.
- Разжалобил он вас, только и всего. На это они мастера. Никогда не упускают.
- Может быть. А только по мне - оправдать его надо. Пущай мальчонку ростит.
- Еикак нельзя его оправдать, - голос Павла Ивановича сделался скрипуч, неприятен. - Эдак они нас всех передавят. Это первое. Второе: вы об этом Боброве недавно заметку в районной газете читали? "Когда за рулем пьяный" называется. Попробуй теперь его оправдать. Ого-го, что подымется!
- Да тут разве можно пугаться-то? - рассердился Мазунин. - Человека жись решать, а газетки бояться - это дело? Народ, он все, кроме неправды, поймет.
Вера Андреевна вдруг поглядела на него с любопытством и захохотала. Смех был долгий, с кашлем и питьем воды. Мазунин растерянно сопел.
Отсмеявшись, судья придвинула к себе лист, взяла ручку, сказала сухо:
- Шесть лет общего режима! Ваше мнение, Павел Иванович?
- Точно так! - выдохнул заседатель.
- А как вы думаете, Степан Игнатьич?
- Оправдать! - рубанул рукой Мазунин.
- Придется писать особое мнение.
- Куда же деваться.
Приговор - шесть лет - пошел в областной суд, и его утвердили. Утвердили его и в Верховном Суде, куда Мазунин писал жалобу вместе с адвокатом. В судебных заседаниях он больше не участвовал, на другой день после приговора сказался больным, а сам вышел на работу. Как-то незаметно на его заседательское место избрали другого и кандидатуру Мазунина на выборные должности больше не выдвигали. Так он жил и мучился несправедливостью к чужому человеку, пока года через три вдруг не встретил Вальку возле магазина. Тот сам подбежал к нему, затряс руку:
- Здорово!
- Здорово, - вежливо ответил Мазунин. - Откуль здесь?
- Отпустили условно-досрочно, понимаешь. Хватит, говорят, с тебя.
- Далеко был?
- Далеко. На кране работал - суда в бухте разгружал.
- На море, значит?
- Ага.
- Ну и как оно?
- А! - махнул рукой Валька. - Лучше ввек бы его не видать! Вода да и вода. Колыхается все. И погода - дрянь: то холод, то жара. Да я в жару-то купаться как-то полез: прямо с пирса - бух! И как по башке стукнуло, отключился сразу - во, какая вода холодная! Еле откачали.
- Холодная, значит. Оно, конечно, ежли по неволе - какая там красота! А куды деться - я уж тут хлопотал, хлопотал, чтоб тебя оправдать, - да сила солому ломит, слышь.
- Ну и дурак был, что хлопотал! - зло фыркнул Валька. - Мальчонку-то ведь я примял.
Мазунин выпучил глаза, разинул рот:
- Как… Как…
Схватил Вальку за рукав, потащил за собой в проулок. Там спросил, навалившись на забор:
- Да ты… врал все, выходит?
- Выходит, врал! - беззаботно отмахнулся Бобров. - Все надеялся чего-то - больно, знаешь, тюрьмы боялся. Теперь дело прошлое, слушай.
… Тогда, отремонтировав машину, он действительно поехал к гастроному за водкой. На плотине его остановил Костя Бабкин, предложил съездить в лес, где у них рядом были покосы: Костя хотел чистить свой от хвороста, который навалил зимой, заготовляя дрова. Валька согласился, они поехали на покос, немного потаскали сучья и выпили бутылку, что была у Кости. Бобровскую бутылку решили распить дома. Поехали домой. Шедший по обочине дороги мальчик с удочкой вдруг вскинул руку и выбежал на середину дороги. Валька гнал шабко и затормозить не успел. Когда машина остановилась наконец, помертвевший со страху Костя повернулся к Боброву: "Что теперь?" "Теперь молчи вмертвую, понял? - выкрикнул Валька. - Слазь и дуй лесом до дому, а я один поеду. Чтоб от греха подальше…" Сам он - верно - доехал до лежневки, выпил там бутылку и поехал на место, где сбил мальчонку. Не обнаружив его, перекурил на покосе и поехал домой, твердо решив никому ни в чем не признаваться.
- Понял, нет? - весело спросил он Мазунина.
- Понял. Сука ты, Валька. Ить я из-за тебя, можно сказать, душу продал.
- Пошто продал? - удивился Валька. - Ведь если бы не ты, мне, небось, на полную катушку заломили бы!
- Вот то-то и оно! - горько усмехнулся Мазунин.
Тем же вечером он пошел к Косте Бабкину - мужику, с которым Валька ездил на покос. Хотел дознаться, почему он скрыл правду, промолчал тогда. Но тот и слушать Мазунина не стал, послал его подальше, и все.
21
В конце апреля Мазунин начал искать шабашку: надо было заработать денег на отъезд, на обзаведение в новых местах. Тысячу пообещались дать Людка с мужем - за дом, который он им оставлял. Рублей пятьсот было скоплено за зиму. Но полторы тысячи - не Бог весть сколько, и думать не стоит подходящий угол на них заиметь.
Шабашка подвернулась быстро: Андрей Бажин женил сына, и молодые надумали строиться. Отец и сын сами пришли нанимать старика - своей сноровки для строительства было маловато, а Мазунина знали как отличного плотника и печника - честного, старательного.
Строительство начали в мае. Отобрали и привезли лес; выкопали, залили фундамент. Днем Бажины были на работе, Мазунин один сновал по стройке: размечал, подносил материал; тюкался и строгал - готовил задел на вечер. Зато когда возвращались Андрей с Борькой, работа шла ходко: все было отмерено, отрезано - только поднять и положить.
Домой Мазунин приходил поздно, однако отдыхать не торопился: слонялся молча по дому, по огороду, копался в нем, хлопотал возле любимицы - маленькой чахлой яблоньки. Чаще же всего набивал папиросами карманы и отправлялся к новому другу - городскому поэту Николке Шолгину.
Николка жил неподалеку. Прозвище его было Суета - потому что по любому поводу рад он был изречь: "Это все, мужики (или бабы), суета". Но в чем дело - так и не объяснял, усмехался загадочно. Работал Николка аккумуляторшиком на заводе, жил после смерти матери один, на отшибе.
Стихов Суета писал много. Раз-два в год, обычно к праздникам, ему удавалось их пристроить в районную газету; тогда он важничал, носил номер на работу и по соседям и звал редактора не Михаилом Самсонычем, как все, а Михайлой Кукиным. Но вообще давал свои стихи куда попадется, лишь бы читали - все слава! Писал и по заказу: украшали его творения красочный стенд с фотографиями "Не проходи мимо!"
Ему бы бревна кантовать,
Но в вытрезвителе опять!
И взор не тот, и сквернословит
По пьянке часто сей Коровин.
Ему бы кончить классов восемь,
Но залиты вином все очи.
И так далее.
Еще писал стихи и частушки для выступлений самодеятельности:
Уж как наш родной завод
Замарал обилье вод -
Очистных сооружений
Мы не видим целый год!
И хоть на самом деле очистных сооружеиий не было гораздо больше года, а со дня пуска завода - лет эдак восемьдесят, - Николку это мало волновало. Он жил по другим порядкам, которые окружающие люди усваивали трудно и неохотно. Особенно женщины. К ним Суета относился осторожно, говорил ласково, с придыханием, но женщины почему-то не любили его. Так, дурачком считали. Да и мужики тоже. Мазунин, надо сказать, раньше вообще не обращал на Николку внимания, жумал о нем как о балаболке и никудыхе. Разговаривал с ним редко и только по делу.
Сближение произошло вскоре после возвращения старика из госпиталя. Как-то по дороге в магазин за папиросами он подсел к торчащему на крыльце Суете и за расспросами о заводском житье-бытье вдруг спросил:
- Слышь, Никола, вот что мне скажи: какой душевной смысл ты со своих стихов имеешь?
Николка напыжился и взмахнул было рукой, но Мазунин предложил:
- Давай в избу к тебе зайдем.
В избе он подошел к этажерке, вытащил наугад белый томик, сунул Суете:
- Читай!
- Чего тебе читать?
- А! Что попадет - послухать хочу.
Николка тоже наугад раскрыл книжку и, поднесши ее одной рукой к лицу, отставил ногу, откашлялся и начал:
- Змея почтенная лесная,
Зачем ползешь, сама не зная,
Куда идти, зачем спешить?
Ужель спеша возможно жить?
- Так-с. Теперь, Степан Игнатьич, послушаем ее ответ:
- Премудрый волк, уму непостижим
Тот мир, который неподвижен.
И так же просто мы бежим,
Как вылетает дым из хижин.
- Это, как бы тебе объяснить… - важно помавая рукой, сказал Суета. - Вроде того, что всякое существо бежит - а иной раз и само собой это у него получается.
- Дальше. Дальше давай! - цыркнул Мазунин.
- Заканчивается ответом волка:
- Понять не трудно твой ответ.
Куда как прав рассудок змея!
Ты от себя бежишь, мой свет,
В движенье правду разумея.
- Вот оно как, Степан Игнатьич: в движенье правда-то, оказывается. Истина, значит. Что - красиво книга бает?
- Откуль ты ее прибарахлил? - поинтересовался старик.
- Да пригрел прошлый год одного парнишку - в командировку на завод приезжал, дак на фатере у меня жил - он и оставил. На память, можно сказать, - неохотно объяснил Николка, целясь приладить книгу на место.
- Дай-ко сюды! - буркнул вдруг Мазунин и цапнул книгу из Николкиных рук. Повернулся и пошел к двери, не прощаясь.