Полгода проработал пианистом, и был в этом качестве оценен: установив, что Афигнатов не пьет, не курит, не опаздывает на репетиции и представления, не вникает пристально в закулисные интриги, - его двинули в руководство маленьким оркестриком; освоив дирижерский пульт, он прочно за ним утвердился. Пустота, вроде, заполнилась, - даже, казалось бы, сделан шаг к жизненному идеалу: с одной стороны - страдания людей; исцеление и уход за черту, с другой - вечный праздник музыки, пир веселых страстей. Соединив их вместе - патанатомию и искусство - Антон Борисович надеялся уравновесить две эти стороны своего существования. Таким образом, жизнь обретала видимость гармонии. Действительно, утром и днем он трудился, вел лабораторные, заседал на кафедре, писал статеечки, а вечером взмахивал палочкой, марш Дунаевского оглушительно падал на арену, на зрительские ряды, проникал в уборные помещения и конюшни, у всех от него бродила и пузырилась кровь, люди бодро и весело кричали, разгоняя усталости, печали и скуку, лошади били копытом, ревели медведи, а слон поднимал изогнутый хобот. Дирижер склонялся над всем этим, выглядывал из вознесенной наверх оркестровой чашки. Изможденное лицо его с остренькой бородкой высовывалось, нависало над зрителями, клоунами, жонглерами, канатоходцы проходили мимо, носились сосредоточенные акробаты. Бледный пьяница-скрипач жался щекою к инструменту, прикрывая глаза. Эквилибристка с упругими красивыми ногами сыпала воздушные поцелуи.
После работы дирижер бежал сразу домой, в свою небольшую квартирку, бессознательно все еще отбивая про себя: "Пам-пам… пам-парарам-пам… та-ра-ра-ра-а…". Тонкая тень высокой складной фигуры скользила по земле, освещенной луною. День окончен, пора спать. Однако, если он не засыпал сразу, долго мучился. Пытался в это время думать о кафедральных делах, о цирковых, но все они казались ему тогда мелочью, мысли отлетали от них, и снова начинала возникать опасная пустотка. В выходные она вообще разверзалась в пропасть.
Как-то в город в порядке культурного обмена приехал индийский йог - заклинатель змей. Глаза его были всегда полуприкрыты веками, словно пленкой. Он медленно и изящно ходил по цирковым коридорам, мягко мяукая по-своему в ответ на приветствия. Взглянув однажды на него, Афигнатов испытал острейшее желание заговорить с заморским гостем; долгое время не мог осмелиться, и лишь сжимал и разжимал в волнении пальцы, шагая навстречу и ощущая затаенный, прячущийся за пленочками взгляд. Линии их никак не соприкасались: ведь когда выступал заклинатель, оркестр молчал, вообще стояла полнейшая тишина, только гугнивая мелодия дудочки цепеняще летала и плакала в круглых стенах. Из длинного горла кувшина вылезал, гордо поводя головкою, сам Кала Наг - большая кобра по имени Нури. Он вился, падал на костлявое темное тело, ползал по нему, глядел в глаза. Пастишка страшно раздвигалась, расхлопывалась, тонкий нежный язычок полз к губам, к носу, щупал мочки ушей. Следом ползла молодая бойкая супруга, тоже шипела и дрожала, содрогалась перед лицом, - чтобы, повинуясь накатам гугнивой дудки, снова ввергнуться в кувшин. А заклинатель, не дослушав зрительских хлопков, уже бежал за кулисы, через мгновение тащил оттуда любимицу - питонку Муни. Эта гигантская змеища начинала свой танец, - но уже совсем другой, чем танец Нагов: дудочка свистела, и плясал сам заклинатель, Ганга Сингх, и что бы он ни делал - питонка в точности повторяла движения верхней части его тела. Воистину, в ней была загадка природы! Никакого жульничества и особой тренировки здесь быть не могло: ведь иногда по приглашению Ганги на арену допускались небоязливые и тоже танцевали, и Муни танцевала с ними. Она была той весною гвоздем программы.
Вечером, после представления Афигнатов шел коридором цирка и увидал спящего прямо на полу, на коленях, Гангу Сингха. Видно, заклинатель очень устал во время своего номера. Рядом стоял заткнутый кувшин, а на полу огромным толстым червяком простерлась Муни. Она тоже спала, положив на колени хозяина плоскую голову. "It's bеаutful!" - увидав такое, вскричал ученый и дирижер по-английски. Питонка зашипела, а индиец сразу открыл горящие глаза, мяукнул: "Bеаutiful, beautiful!" - и протянул вверх к Антону Борисовичу тонкие длинные руки. "Where dо уоu leava?" - спросил Афигнатов скорее от неожиданности, необычности обстановки этой встречи, чем из любопытства. Ганга радостно затараторил по-английски; в совершенстве знавший этот язык Антон Борисович отвечал ему, и тут же между ними возникли дружба и взаимопонимание. Оказалось - индийца после представления должна была увозить в гостиницу цирковая машина, но сегодня куда-то исчез шофер, заклинатель совсем уж было приготовился спать на голом каменном полу, - и спал бы, если бы не музыкант. По-русски он понимал совсем немного, всего несколько слов, поэтому Афигнатов оказался для него кладом. "Но как вы могли даже подумать остаться здесь один? Ведь полная темнота, бетонный пол, сквозняк…". И услыхал в ответ, что подобные условия как нельзя более способствуют достижению желанного индийцу состояния некоей дхьяны, при которой объект сосредоточения полностью овладевает умом; этой ночью Ганга собирался пройти ступенями четырех дхьян, а именно: уравниванием благих и дурных эмоций, устранением дурных эмоций; преобладанием нейтральных эмоций; устранением всех эмоций.
Услыхав такие речи, Антон Борисович Афигнатов очень удивился с попросил Сингха их объяснить. Они шли по летним садикам возле домов, и индиец разъяснял алчущему цирковому музыканту суть йоги. Муни то тащилась за ними, то шуршала в акациях, когда они присаживались на скамейки, то гонялась за полуночными котами. К утру наш Афигнатов был уже близок к состоянию шротаапатти, вступления в поток, или становления на стезю духовного совершенствования, ведущего к выходу из сонсарического бытия. Так начался его путь в Йогу.
Новое учение Антон Борисович постигал серьезно, страстно и методично; сразу выяснилось, что в городе, кроме него, есть еще несколько йогов-одиночек, - вскоре они объединились под его руководством, дабы совместно постигать пленительную дхарму. Индиец-заклинатель вскоре после знакомства исчез как-то незаметно, - да он и не нужен был теперь Афигнатову. Прежний его жизненный аскетизм, соединенный с жаждою духовного совершенствования, полностью укладывался в систему требований, предъявляемых йогой. И к тому времени, когда с индийцем случился достопамятный скандал, Антону Борисовичу уже не было дела ни до индийцев, ни до скандалов: он постигал. А несчастье с Гангой произошло крупное, всколыхнувшее не только цирк. Дело в том, что от него ушла Муни. Непонятно - почему, по каким причинам. На заклинателя исчезновение любимицы произвело впечатление ужасное: он выл, катался по земле, со страшными криками бегал по улицам, разматывая и заматывая чалму на голове. А в разгар поисков, когда уже все органы, вплоть до рыбоохраны, были подключены к поискам пропавшей питонки, вдруг сам исчез: внезапно и прочно. Его поискали; затем, видно, куда-то пришли какие-то сведения, розыски притихли. В цирке - посудили, закопали тихонько скончавшихся от голода и тоски в темном кувшине кобр, - и все, как прежде, покатилось по своим кругам.
Но это, повторяем, шло уже мимо Антона Борисовиича. Шествуя железной поступью по ступеням совершенствования, он уже заслужил в своем узком кругу высокое и почетное звание: Гуру, Учитель. Легко ли это было! Физический аскетизм, внутреннее самосозерцание и контроль, поездки в глубокие пещеры с целью достижения состояния самадхи; во внешней жизни - развитие четырех безмерных качеств: безмерной дружественности, безмерного милосердия, безмерной радостности, безмерной отстраненности. Легко ли! И шли, шли люди. Кто исчезал, кто задерживался. Кто надолго, кто ненадолго. Но постепенно круг сподвижников сужался и определялся. Проводимая согласно Учению правильная жизнь, правильные сосредоточенные размышления дали хороший результат и в иных сферах деятельности: как-то пошли две трудно дававшиеся статейки, подоспела серия удачных, подтверждающих диссертационную мысль вскрытий; и сама диссертация пухла, близилась к завершающей перепечатке. Оркестр получил почетный вымпел Росцирка. И за это хвалили: не только приватно, но и с трибун, с газетных полос. Кто скажет, что неприятно их слушать, такие похвалы! Жизнь, в-общем, была полна, и Афигнатов был ею почти доволен. Почти доволен. Ибо иногда он все-таки плохо спал, и бывали моменты, когда не только никакая йогова медитация, а и размышления о благоприятных вузовских и цирковых делах не ввергали в желанный сон. Вспоминалось, как в детстве потряс и напугал его внезапно упавший в припадок сидевший рядом в трамвае эпилептик; как в студенчестве с девушкой, на которой потом женился, ездил на электричке к дальнему крошечному полустанку, а потом в лесу перед костром всю ночь просидели обнявшись; или как потрясла его репродукция с картины совсем неизвестного художника: некто в сюртуке песочного цвета сидел в неглубоком кресле перед столиком с изящной статуэткой, и вид имел при этом очень грустный. Репродукция висела в его комнате, пока жена, уходя, не забрала ее. И ведь так просил оставить! Нет, взяла. И так порою пусто без нее, просто безнадега.
Кинодеятель, или деятель кинотеатра, некая Конычева первоначально не представляла для Антона Борисовича ни малейшего интереса. Тайна медитации открыта лишь сильным существам! Потом она поехала с ними в пещеру, вкушать самадхи, опозорилась там, сорвала вообще тщательно готовившийся акт. Однако растерянное лицо, безмерно печальный взгляд, ищущая покорность в облике ввели Афигнатова в заблуждение: он поверил, что эта женщина только и думает о том, как овладеть глубокими и великими истинами. Ему в голову не приходило, конечно, что Лизоля попросту влюбилась в него! Он ходил к ней пить приносимый с собою и лично завариваемый зеленый чай, и втолковывал ей учение о Йоге. Она помалкивала, - лишь глядела на него кротко, по-коровьи, - пока он не опомнился однажды, в момент, когда брал для нее контрамарку у циркового администратора, и не сообразил, что это ведь уже не в первый раз! Оказывается! Влезши молчаливой рыбкою в его мозг, она мутила, грязнила намерения, мельчила помыслы духа, отвлекала на мелкие, ничтожные дела.
Гуру решил порвать с Лизолей.
Явился со своим зеленым чаем, попил его без сахара, сказал, что контрамарки на сей раз не принес, и объявил о своем намерении расстаться с нею, как не прошедшей первоначальных испытаний, а также не обладающей дхармическим глазом, или внутренней восприимчивостью к Учению.
- Что это вы, Антон Борисыч, каким-то глазом меня вдруг стали попрекать? - с обидою спросила Лизоля. - Уж так и сказали бы сразу, что не нравлюсь вам, как женщина, вот и все. Что мне про глаз-то говорить! Я и сама про глаза-то кой-чего знаю.
- Что же именно?
- Карий глаз страстный, синий глаз опасный! А вы контрамарочку пожалели. Убудет от вашего цирка, если лишний раз там побываю. Вот вы ко мне хоть сколько в кино ходите - и копеечки не возьму!
- Но не в этом ведь дело, вы поймите! - плаксиво воскликнул Гуру. - Как может личность, стремящаяся к освобождению, достигаемому сознанием омерзительности субъективных желаний, стремящаяся к высшему состоянию, или чакраварти, заниматься такой чепухой, как унизительное добывание контрамарок! Тьфу, мелочь, низость, и говорить-то об этом непотребно! А вы меня запутали. Вернее, впутали. Прощайте, прощайте! Я ухожу от вас. Пусть ваши добрые деяния формируют хорошую карму.
"Карму! Дать бы тебе сейчас по кумполу. Чтобы знал, как отнимать впустую время у одинокой женщины". Так подумала Конычева, - но не сказала, конечно. А лишь, подойдя к Гуру, толкнула его обратно на диван.
- Как вы понимаете ваши "благие заслуги"?
- Ну, это много чего! - отвечал Афигнатов. - К примеру, не воровать, не клеветать, не говорить грубых слов, не болтать вздора…
- Это ясно, понятно! Чего не делать, мы худо-бедно знаем. А вот что делать, делать-то что? Ке фер?
Учитель несколько растерялся:
- Ну, как сказать… совершать исключительно добрые деяния.
- Так, хорошо. Значит, если я не ворую - то уже тем самым делаю доброе дело? Что-то не очень я поняла. Что вы все бегаете тогда, учите кого-то, чего-то обретаете, колготитесь? Придите домой, лягте на пол и лежите, пока не умрете. Лежа и не украдете, и не напрелюбодействуете, и не умрете. Так вы это понимаете, что ли?
- Ну… Ну, зачем же?..
- Ага, ага! Значит, и вы так не думаете! Благие заслуги - это не только не делать злого, а еще и делать доброе, вот что. А что вот вы доброго в своей жизни совершили, скажите? - говорила Лизоля-провокаторша.
Прошло мгновение, и вдруг кровь густо бросилась в худое лицо Гуру: он понял как-то вдруг, что истинно добрых дел он за собою и правда не может припомнить, разве что - играл в цирке, и люди радовались, слушая музыку. Все же остальное - дела такие, ни добрые, ни злые, скорее - обязательные, общежитейские, от которых холодно или жарко лишь самому себе.
- Что же вы мне теперь сказали… - он резко встал, поднял руку, коснулся пылающего лба. - Как вы мне сейчас сказали…
Словно во сне Гуру поднялся с кресла, подошел к окну и взглянул на двор перед Лизолиным домом. Там в кустах стоял донельзя пьяный бородатый старик затрапезного вида и громко пел: "Неужел-ли это я-аа!..". Трое ребятишек сосредоточенно били четвертого; он с воем ужом, наконец, выскользнул от них, и помчался между кустиков и клумб, петляя. Важная мамаша прокатила младенца в коляске. За нею шел еще малыш, и, судя по всему, в ближайшем будущем она рассчитывала подарить свету нового гражданина или гражданку времен перестройки и гласности. На асфальтовой дорожке крупно написано было мелом: "Чичкова - дура!"
НЕ ВСЕ СПАЛИ НОЧЬЮ
Вечером в Потеряевку стали прибывать странные гости; поодиночке, редко по-двое сходили с пыльного автобуса мужики и двигались к деревне. Кто с сумкою, кто с портфельчиком, кто в сеточке нес нечто завернутое в газету или в полиэтилен. Все они спрашивали Богдана, и всех их отправляли на стройку конюшни, воздвигаемой батраками. Мужики несли хомутики. Богдан плакал, принимая подношения, мычал и порывался бежать к хозяину за деньгами, чтобы снова устроить попойку. Но мужики говорили: "Да нет, сегодня - что ты, сколько можно! Сегодня мы в завязе". Прощались и уходили. Явился среди них и тот парень, что жаловался на ужасного обидчика. Оказалось, правда, что фамилия у того совершенно никакой не Бороров, а Вешкуров, а обида была в том, что поставил прогул на работе - в то время как причина была уважительная, связанная с похоронами соседки.
Наконец, ушел последний мужик; Богдан, Клыч и Фаркопов остались одни в стенах фермы, где между стропилами начало уже темнеть небо. Они сидели и глядели на гору хомутиков, и еще на три их мешка, привезенные Клычем. Даже если бы все они прожили не по одной, а по три батраческих жизни, - все равно такого числа хомутиков было не израсходовать.
- Свет-то, оказывается, не без добрых людей остался! - с удивлением произнес Фаркопов, и Богдан подтвердил эту мысль. Молчаливый Клыч крякнул и скрипнул зубами. Они стали собираться. Придя в деревню, в свое грязное, захламленное жилье, поели старых консервов "Минтай натуральный", завалились на койки и лежали, пока не задремали.
Около ночи Богдан проснулся, вышел во двор. Справив свои дела, вернулся, и тогда заметил, что кровать их нового товарища по трудам пуста. "Э, какой!" - подумал Богдан. Хотел даже сбегать на улицу, покликать Фаркопова: "Эй, друг! Где ты ушел? Иди домой, а то мы будем плохо спать, беспокоиться про тебя!" - но потом раздумал идти, рассудив не без оснований, что мужик тот здоровый, за себя уж как-нибудь постоит в случае чего, ну и пусть бродит по своим делам, где ему надо.
Одиноко спал этой ночью в своей избе-усадьбе Петр Егорыч Крячкин: его постоялец, бывший кореш по колонии, так и не явился ночевать.
Что-то здесь было не к добру.
Потому что ночью этой ограблен был вновь маловицынский районный музей, и похищено живописное полотно: старый портрет девочки на фоне террасы, а также цеп-булава, якобы принадлежавшая ранее разбойному атаману Степану Паутову, известному более под кличкой Нахрок.
ЖЕ ВУ ЗЕМ
Карлика звали Отетя.
Он сидел на скользком теле большой, свернувшейся во сне в клубок змеи, и жевал сладкий корешок. Под потолком небольшого подземелья висел плашмя и что-то злобно бормотал призрак Назар. Грязный жир и кровяные пятна отливали на его рваном кафтане, подсвеченном расставленными в углах гнилушками. Видно, свое нынешнее место ему пришлось отвоевывать в жестоких боях! Это здесь призрак проходил свободно сквозь любое тело, без малейшего беспокойства; там же, откуда он являлся еженощно - все было реально, как в прошлой, человеческой жизни.
- И-и-э-э-э… - хрипел Назар. - Р-ряды сдво-ой! Мясцо, мясцо… Пои-ихав козак на вийноньку-у!..
Два других обитателя - орел Гурра и лиса Маля - дрались на полу за заячью ногу, притащенную лисою из леса. Наконец орел, клекотнув, так шмякнул огневку тяжелым крылом, что она откатилась в угол, - а он закултыхал в свой закуток, когтя пол. Лиса бросилась к карлику, захныкала, стала льститься к нему. Он поскреб твердой ладошкою ее сизое брюшко.
Гриб Хом поднял ручками с глаз липкую пленку:
- Аюшки, аюшки?..
Еще один подземный житель - зырь Вамко, помощник карлика - замотал лохматой башкою, тихо свистнул горлом:
- Тише, тише! Почто же вы кричите, шумите? Разве вы твари? Волки, медведи?!
Он поднял вверх четырехпалую лапку с розовой ладонью, глянул на хозяина. Но Отетя сидел, сгорбившись, и споро работал челюстями. Корешок был очень вкусный. Это Маля принесла, красавица! Карлик сопнул, обнял голову лисы.
- Мясцо, мясцо-о…
Снаружи послышались возня, пыхтенье; открылся лаз, из него вывалилась бабка Авдотья, совершающая облет подконтрольных территорий. Отшвырнула метлу, - присела, зафыркала, занюхалась:
- А, а! Што, што?! Русьским духом пахнет, товаришшы!..
- Аюшки? - отозвался ей Хом. - Люди, люди наверху? Ай, беда, съедят…
Отетя оттолкнул мягкую огневку. Он вернулся недавно с весенних радений, устраиваемых ежегодно карликами в Заповедном лесу, - и не испытывал покуда особенных сексуальных влечений.
- Люди были, - сказал он. - Костер жгли, уху варили.
- А эту-то тварь пошто на них не пустили? - Авдотья кинула в змею камушек. Ука подняла плоскую башку, поерзала язычком, сделала выпад в сторону старухи.
- Ш-ш-шь… З-задушу-у, иди, иди, обниму-у…
- Подь к чемору… Гляди, Отетька… штобы ладом…
Затопал орел, заклекотал, разевая окровавленный клюв.
- А ты, казак? Вот дак вояка. Живыми отпустил!
- Ково?
- Дак этих… Оне ведь, поди-ко, за сундуком набегали!
- Кто знает! - угрюмо сказал Назар.
- Я знаю, знаю! - словно добавочные гнилушки, высветились желтые глаза зыря. - Оне о кладе, о кладе говорили! Беда, беда…