Стало тихо. Вдруг некая фигура очертаниями проступила на стене подземного обиталища, и сиплый слабый голос воззвал:
- Наза-ар! Назарко-о!..
- Й-эссь, вашбродь!
Но голос вдруг хрюкнул, сбился, завыборматывал полувнятно:
- M'apportez vous de tristes nouvelle? Пс-стт… L'ennemi est-il en ville? Je vous aime! Ne mе tourmentеz раs… Quе diаblе!.. Nаdinе, Nаdinе… Ах, Боже, каналья, негодница… Mаis il fаit quе са finissе… Vivе l'Russе l'еmреrеur! Толкуй, толкуй, с-собака!.. Еllе а еtе аlitее lа раuvrе еnfаnt… Jе suis un hоmmе fini… Назар, Назарка-а!.. а vоs рlасеs!
- Йе-эссь, вашбродь!!..
- Где ты, мой дру-уг?! - облик потеряевского барина стал размываться, и провыл уже откуда-то издалека:
- Шашки подвы-ысь!.. Vivе! Vi-ivе!..
- Так точно-с, батюшка барин! Сделае-ем!!..
АБОРИГЕН
Отставной милицейский майор, бывший начальник Маловицынского уголовного розыска Федор Иваныч Урябьев вышел на прохладную веранду. И из вознесенного высоко над тихою улочкой застекленного гнезда дальнозорко оглядел доступные взору окрестности: дома, дворы, огороды, палисадники, привычно собирая информацию о неправильных поведениях неправильных людей. Ага, вот! - выскочил из ограды, оглядываясь, и воровато побежал между грядками некий низкорослый тип в форменной фуражке, синем мундире с погончиками. Перелез через забор - и уже спокойно, вразвалку, порулил по другой улице. Ах ты, чувырла, проказница, проститутка! Недаром и прозвище-то твое - Верка-вертолетчица.
Урябьев вздохнул, вернулся в избу. Стукнул в дверь маленькой горенки:
- Зоя, доча, вставай! Заря деньгу родит!
И вспомнил - уже вдогонку - как тридцать лет назад, в шестьдесят пятом году, сам так же выпрыгивал утрами из избушки распутной Пудовки. Ах, было время! Когда и водка пилась ненасытно, и бегалось на танцы, и на девок тянуло безмерно. Но девку - ее еще в те времена взять надо было, а Пудовка-то - вот она, растопырка, всегда готова, как пионерка! Н-да…
Мимо прошла Зоя, недовольно буркнула:
- Ну, папка! Не даст выспаться.
- А ты гляди на меня! - весело закричал Урябьев. - Рано женился, рано вставал, мало ел - никогда не жалел!
- Ой уж, ой уж! - отозвалась от умывальника дочь. - Не ври-ко давай. Все ведь наврал, сознайся!
- Чего это я наврал? Была нужда…
Хотя что уж тут кривить душою: наврал, наврал, Федор Иваныч! Уж о своей-то ранней женитьбе мог бы пожалеть! Демобилизовался, ехал домой на автобусе - а Валька-то и окажись на нем кондуктором. А он - чуть хмельной, глаза вразбег, четыре года почти не видал девок (где увидишь - Дальний Восток, морские части погранвойск!), старшина второй статьи, - ну, и пошло-поехало: подсел, ха-ха, хи-хи, ой, да не тронь; нет, ты послушай, что скажу… а где ты живешь?.. Нинку Антипову знаешь? - Ну, дак мы в одном классе… Договорились, короче, увидеться вечером. А вечером что? - правильно, дембеля положено встретить, и отметить это дело, как подобает. И он, залив уже глаза, побежал на свидание, и притащил эту Вальку, и гулял, и проснулся на третьи сутки в чулане, на одной с нею койке. И она, поднявшись, шумела, плакала, что он сделал ее женщиной, остается лишь одно: покончить жизнь самоубийством, отец с матерью не пустят на порог, выгонят вообще на улицу. Тут все и решилось, расписались через месяц; это уж потом Федор узнал, что Валентина вовсе и не была девушкой, а жила раньше с Юркой Куной, с Петькой Пеннером, еще с одним хохлом-самосвальщиком, что был в командировке. А сколько т а м было люда из автобусного парка, где работала - поди угадай! Но к тому времени, как всплыли все эти дела, поздно уж было о чем-то жалеть, чесать в затылке: родилась Зоюшка, заюшка, сам служил участковым, - и Валентина жила тихо, боялась мужа-милиционера. Так она прожила тихо четыре года, а потом влюбилась в инспектора пожнадзора лейтенанта Ваню Полуиванова, и сбежала к нему. Тот и всегда-то был не дурак поддать, а тут от новых чувств оба так ударились в употребление веселящих, бодрящих напитков, что не смогли уже отработать обратно: употребляли и употребляли, пока не скончались в одночасье оба от большой дозы нитхинола. Федор Иваныч горевал поначалу: Зойку-зайку отдавать матери он, конечно, и не подумал, да та не больно и жаждала соединиться с малюткой: они в ту пору приохотились с Ваней исполнять дуэтом в огороде разные песни из репертуара популярных певцов Нины Дорды, Майи Кристалинской, Владимира Трошина и Эдуарда Хиля. И не раз Федор Иваныч Урябьев, возвращаясь поздно со службы, тоскливо слушал их визгливые полусвязные крики:
- Йя не ве-эрю, что быв-вай-эт
У лю-убви кор-роткий ве-эк!
Д-дажже вре-эмя атступай-эт!
Йе-эсли щя-аслив ччелове-эк!..
Сам он больше не женился, в явные половые контакты тоже не вступал, чтобы не давать поводов для слухов и провокаций, довольствовался в этом плане своими агенками - из тех, кто почище.
А Зоя росла на руках у деда, у бабы - родителей Федора Иваныча. Они стали хиреть, болеть, когда она уж кончала школу; потом умерли, один за другим, - остались отец с дочкой одни: с семьей Валентины никогда не водились, у Федора не было ни братьев, ни сестер. Да и служба в уголовном розыске научила быть осторожнее с людьми. Иной раз и вышел бы, и потолковал с кем-нибудь по душам, а подумаешь-подумаешь - и откажешься, Бог с ним!
Правда, наметилась по этой части крупная подвижка: у Зои объявился жених! Да и кто, вы подумайте: лейтенант Васенька Бяков, сам опер из уголовки! Как получилось: провожали Федора Иваныча на пенсию, и всем дали по поручению: тому купить то, другому достать другое, третьему организовать еще там чего-нибудь; Васе выпало помочь Зое по дому, чтобы девка совсем не умаялась. Они настряпали тогда пельменей, наделали студня, винегрета, - и все получилось славно, вкусно! Конечно, такая совместная работа способствует сердечным делам.
Сели завтракать. Повар из Федора Иваныча был никакой, да и Зоя не слыла привередой по этой части. Кружок колбасы, пшенная каша, молоко. Ели молча: о чем говорить, все давно сказано! - лишь привычные отцовы прибаутки обрамляли трапезу. Перед тем, как сесть за еду, Урябьев говорил:
- Попробую нову новинку на стару брюшинку!
А встав, стукал себя два раза кулаком по брюху:
- Вот тебе спасибо, вот тебе другое - выбирай любое!
Затем, собравшись, оба вышли из дома. Дочь сразу обогнала отца, делая вид, что страшно торопится. Он усмехнулся ей вслед: ишь, музейщица! Тоже, работница… И зашагал вдоль неширокой улицы, пересекающей всю слободку. Слободка та стояла на взгорке, с нее виден был весь городок. По верным сведениям, известным отставному майору, жили в нем и честные люди, и честные не очень, и совсем нечестные; хитрые и простодушные; вороватые; простофили; "лица судимые", как они числятся по учетам, - но и они были разные: "не имеющие преступных установок" - шофера-аварийщики, растяпы, по вине которых стряслась какая-нибудь беда, мужики-драчуны - да мало ли в законах разных стран статей, поворачивающих человеческую жизнь по правилу: "Не думал, не гадал, а нечаянно попал!" И - убийцы, насильники, воры, грабители, мошенники, вымогатели - это уже совсем другой народ, со своими понятиями. С ними надо безусловно бороться. И садить, садить, садить! Так мыслил всю жизнь суровый милицейский служака. И как ведь хотел отдохнуть, отойти на пенсии от всей этой гадости! А нет - мозг продолжает и продолжает работать в прежнем направлении. Видно, по инерции. Да кто его знает!
И, стоя над проснувшимся райцентром и глядя на то место, где круглилась подмытая теперь прудом и осыпавшаяся в его воды танцплощадка, Федор Иваныч вновь увидал себя в разноцветной толпе, шаркающей подошвами по выщербленным доскам. Какие парни толклись рядом! - друзья, кореша, земели… Как пили! Как дрались под деревьями маленького парка!
А потом - словно буйный жестокий дух дунул на толпу грудящихся среди небольшой площадки юных дрочил и пьяниц. И они унеслись: кто в тюрьму, кто в могилу, кто в некие "высшие сферы", и их стало не достать ни плечом, ни кулаком, ни криком; кто к тихим домашним лежбищам и седалищам.
СТРУКТУРА МОМЕНТА
Известный писатель-детективщик и фантаст Вадим Ильич Кошкодоев распахнул окно в номере, потянулся и сладко пожмурился. Глянул вниз, с четвертого этажа - "Мерс"-шестисотка стоял на месте, целехонький, возле подъезда гостиницы, в ряду машин, таких же чистых, приземистых, рассчитанных на добрые дороги. Впрочем, что удивляться - стоянка была под контролем, и он внес администратору деньги за охрану.
А под окном - самый центр областного города Емелинска: шумит, мельтешит - ах, родная сторонка! Сколь приятно наехать сюда из столичной суматохи.
Хорошее утро. Хотя здесь - тоже дым, загазованность, разная экология… Но опять же - не сравнить с Москвой, там с этими делами вообще полный мрак, только на даче можно отдышаться.
Нет, надо скорее рвать и отсюда. Сегодня не удастся, сейчас - визит в областную секцию партии народно-радикальных реформ, потом - в галерею; не ехать же, на ночь глядя! Но завтра с утра, прямо с самого раннего утра - это обязательно.
Кошкодоев был родом из Малого Вицына, и звал его своей малой родиной. Там в музее целый стенд был отведен знаменитому земляку, автору сценария известного фильма "Час смерти придется уточнить", посвященному работе славных органов, книг "Пленники шестнадцатого океана", "Бросок на аммиаковую звезду", "Плазменная переделка".
Сам он родился там в конце войны: отец, фронтовой лейтенант, приехал в отпуск из госпиталя, расписался с бывшею одноклассницей, пожил сколько-то с нею, и снова отбыл в места боевых действий, и погиб вскоре в Венгрии. Рос полусиротой, - но тогда было много безотцовщины, это не считалось ни позором, ни особенной бедой. Жил у бабушки, тихой и богомольной, - мать со временем притулилась к однорукому вояке-инвалиду, переехала к нему, родила еще ребенка; Вадик существовал на отшибе от той семьи. Нормально учился, водился больше с сосредоточенными, упертыми ребятами, - а в восьмом классе обнаружил вдруг способности к стихотворству! Ходил по школе, расчесывая угри, бормотал, рвал бумагу. После школы, послесарничав год в "Сельхозтехнике", ушел в армию. Вот там-то отцы-замполиты живо приспособили его к делу: взвалили на него "Боевые листки", подключили к дивизионной газете, - и, встречая на своей территории гостей, комполка говорил порою: "А ведь у нас есть и поэт!.."; тотчас ефрейтор Кошкодоев являлся, и начинал читать о березках, "стоящих ракетно", о суровых и нежных комиссарах, о девушках, ждущих солдата… Такая тематика нравилась чинам, и ефрейтору жилось неплохо. Он вступил в партию, - а за полгода до дембеля заявил политработнику, что для поступления в Литинститут ему не хватает кое-каких нюансов в послужном списке. Тут же его назначили комсоргом батальона, скоренько протащили до старшего сержанта. Замполит все многозначительно поглядывал, похмыкивал, разводил турусы, делал намекм, - и добился-таки своего: в самой окружной газете появились стихи солдатского поэта, ст. сержанта Кошкодоева, посвященные капитану Балаболенко - о том, как необходимы бывают порою советскому воину "замполита суровое слово, замполита суровый приказ".
Кстати, за это стихотворение, буквально выдоенное из него капитаном, он, как оказалось впоследствии, еще должен был бы поставить замполиту бутылку после дембеля: в основном благодаря ему был проскочен творческий конкурс. Там, в комиссии, испытанные кадры советской поэзии отметили в нем и радостный пафос нелегкого ратного труда, и преемственность комиссарских традиций, и уверенную гражданскую поступь абитуриента. Большего в те годы и не требовалось, пожалуй, для поступления, - да и среди посланных кошкодоевских стихов были, были неплохие: здесь свежая деталь, там - необычная рифма, а вот строфа - вроде простенькая, ничего особенного, а присмотришься - есть в ней дыхание, настроение, и просто какая-то милота…
В поэтическом семинаре он, однако, продержался недолго: не те оказались локти и плечи, не тот уровень таланта, чтобы устроиться в капризной, баламутной стихотворской среде так, как хотелось. Еще он и действовал часто по-солдатски прямо, с наскоком, взывал на собраниях к партийной принципиальности, раня нежные сердца; нет, там ему было явно не место!
Он и среди прозаиков проболтался два курса ни то, ни се: своей темы так и не мог нащупать, еле выдавил несколько рассказов о босоногом детстве, да три вещицы из солдатской жизни. Но институт не спешил с ним расстаться: то, что написано - было сделано крепко, внутренне свободно, не штамповка. "Зорче вглядывайтесь в жизнь! - учили семинарские мэтры. - Пристально, пытливо! Отображайте свершения современников!" Вадим морщился: на хрен всех современников, навидался их досыта! Мучило другое: как, где зацепиться? На чем сосредоточиться? Не придется ли так, несолоно хлебавши, возвращаться в провинцию, ловить там алкогольные поэтические озарения в компаниях газетчиков и студийцев? О, мля!..
Вдруг в Малеевке собрали совещание молодых, пишущих на военно-патриотическую тему; вспомнили кошкодоевских "Замполитов", солдатские рассказики - и послали. Там он на утреннем заседании, жестоко похмельный, отрывисто прочел, взмахивая кулаком, армейские стихи. И, уже заканчивая чтение, вдруг опомнился и встрепенулся: кажется, попал! Люди в форме благожелательно улыбались, иные подбадривали кивками головы: ну же, взмывай круче! - представители редакций сдержанно покашливали, косились с любопытством.
И - что же бы вы думали? - подборка в журнале "Советский воин", книжечка в "Библиотеке журнала", сборник в "Современнике" - крошечный, но все же… Вот так "Замполиты", опять вывезли! Другое дело, что все это было из прошлого, в поэзии он не видел себе перспективы - но ведь начало, тоже штука немалая…
Что самое главное: совещание сыграло и судьбоносную для Кошкодоева роль: он стал вхож в круг "армейских литераторов". При внешней открытости и жизнерадостности, готовности поддать - народ это был хитрый, подозрительный, искатели сионистских происков, буквоеды и нетерпимцы. Притом еще - бетонный практицизм, умение выжать из удачной ситуации все выгоды, до последней капли. И вот как-то однажды впавший в дремучий запой в литинститутовской общаге некий майор (у него шла вторая книжка в Воениздате) после очередной кружки пива за стойкой знаменитой среди литературной студентуры грязной пивной на Огородном проезде хрипанул, мутно глядя на Кошкодоева:
- Эт-за все - шв-валь, гавно! Отставить, забыть!
- Ты о чем?
- А-а… Проза моя. Роты-пулеметы, атаки с ходу, собрания, учения, мать бы их ети… И главное-то - понимаешь - даже не в том, что это неправда. Правда, неправда - кого это харит? Просто она не нужна, вот в чем дело. Трудно из нее в люди выйти. В самой армии она и на хер никому неинтересна, - а на гражданке? Тоже любителей немного…
- Так ведь можно о другом. Или совсем не писать.
- Другого я не знаю. Притом - у гражданских свои правила игры, я туда не полезу. А совсем… нет, пока я кое-какие издательские каналы контролирую, мне это дело кидать не резон. Членство в Союзе заработаю - там видно будет. Жалко, годы уйдут… Не с того начинать надо было.
- А с чего?
- С детективов, с чего же еще… Я бы среди этой банды уже в законе ходил… и бабки, и книги имел, и все… Только туда проникнуть сложно, к этим шмулям. Да и это беда невелика, ходы всегда найдутся. В конце концов, самому под жида закосиить…
Вадима Кошкодоева охватил вдруг озноб. "Вот оно!" - подумал он. С ходу взял академический, устроился стажером в уголовный розыск. Там было поначалу не до сюжетов, - но примерно через полгода слух о литинститутовце, рьяно пашущем оперативную тему, дошел до милицейского генерала, отягощенного замыслами и воспоминаниями. Первую книжку они сделали вместе, и выпустили под двумя фамилиями; пока работали, Кошкодоев, как водится, сошелся с его дочкой (та была разведена и бездетна). Старичина обещал комнату и прописку; Вадим женился. Жизнь, вроде, стала определяться. В МВД любили детективщиков: давали им премии, дипломы, значки, устраивали в свои распределители. Да и работалось неплохо! - такой материал все время был под рукой. Пять книг одна за другой, сценарий - а фильм-то как хорошо пошел! Приложением же к нему - членство в Союзе, квартира, машина, дачка в хорошем месте… И проклятые годы перестройки не коснулись: детектив, боевик, фантастика - это чтиво всегдашнее, никогда не исчезнет! Фантастом Вадим Ильич тоже стал случайно: оба жанра объединялись в одной секции; он сходил на одно заседание, на другое, почитал продукцию, и решил: это тоже для меня, пойдет до кучи! Придумать все можно, а художественная сторона и там не главное. Зато фантастика давала валюту, ее с охотою печатали везде.
Жизнь удалась!
Одна лишь головная боль, трясучка осталась на нынешний день у ветерана жанра: сын. Двадцать шесть парню лет, а он все мается, не может войти в свою лузу. В Литинститут Вадим Ильич его, в свое время, конечно, пристроил, - и рассчитывал на достойное продолжение семейных литературных традиций: что еще надо - все дороги торены, надежно закреплены нужные связи - знай действуй! И надо же случиться - парень угодил не в ту компанию. То-есть они были вроде ребята как ребята, студенты-литинститутцы, там тоже всякого добра хватает, - но уж таким от них несло разрушением, всеми этими андерграундами, постмодернизмами, что приходилось лишь удивляться. И когда дряхленький дедушка-тесть в хорошую минуту развел перед ним турусы-воспоминания - тот вдруг перекосился и сказал, что бесполезно его обрабатывать: детективы он писать все равно не будет.
Оказалось - дитя мечтает войти в Большую Литературу, которая разрушит висящее над страною сонное царство реализма, создаст новую эстетику и овладеет массами. И вот прошло время, а парень все болтается, неприкаянный, ищет новые пути. Хотя многие из бывшей компании уже определились. Взять хоть Сережку Федулина: отец у него был деловой, основательный, все писал романы на производственную тему, выдвигался даже на Госпремию, - да вдруг выпустил две книжки по оккультизму! И хорошо сбыл, и имел добрый навар. И у пацана та же хватка: дотумкал, что в русской, а чуть ли даже и в мировой литературе не отработана почти тема физиологических отправлений, стал отрабатывать - и каких же достиг успехов в кратчайшее время! Начал с цикла рассказиков, где в каждом описан был какой-нибудь вид выделений: люди там испускают сперму, блевотину, мочу, пот, менструацию, гной, кал - различной формы и консистенции. Потом вышла повесть: там выделители компоновались, классифицировались еще по одному-двум признакам: один выделял пот, другой мочу, третий блевал, и т. д. И уже тогда о Сереге стала говорить критика, как о восходящей звезде литературы. А он в те поры взял, да и выдал целый роман! В нем тема выделений была уже поднята широко, полифонически, да и на высоком художественном уровне: в литгазетовской рецензии было отмечено, например, что сцена поедания экскрементов столь щемяща, и захватывающа, и эстетически совершенна, что так и тянет самому присоединиться к трапезе.