Через неделю, оформив дела, связанные с прибытием, подремонтировав на скорую руку начавший ветшать без него дом, Теплоухов уже строгал-колотил в артельской столярке, бежал после смены в садик за женой и дочкой, степенно ужинал, возился с домом, в огороде, в палисаднике… До войны он и не думал, что когда-нибудь эти дела станут для него не надоедливой докукой, а радостным, спорым трудом хозяина. Петро не искал друзей среди фронтовиков, не скорешился и с Сашкиным сожителем-инвалидом, все норовящим затащить его к себе. Лицо его отошло, помягчело, - только снова дергалась губа, когда кто-нибудь начинал говорить о войне. "Навиделся, наслышался, хватит!..".
Летом сорок шестого родился мальчик: Илья, Илюшка, Илико, по имени умершего первенца. Они пошли регистрировать его, и расписались сами, до этого считались "состоящими в отношениях сожительства". Отношения эти считались как бы браком вне закона: случись что с мужиком - и кому что докажешь? Иной раз получалось даже так: играли свадьбу, ходили в церкви вокруг аналоя, жили, рожали и растили детей, а приходила похоронка с фронта - и начинались чушь и гадость: пенсию не оформляли, льгот, как семье погибшего, не давали, да начинали еще утеснять, а то и гнать из избы жадные и наглые родственники: ты, мо, тут ничто, никто, и звать тебя никак - пошла вон! Кое-кто пытался оформить брак задним числом, по церковным учетам, но батюшка справок не давал: я, мо, соединяю людей перед Богом, до остального мне дела нет! - а если удавалось достать выписку, то в районных канцеляриях над нею только смеялись. Вот ведь какой образовался разлад: в двадцатых-тридцатых годах церкви ликвидировали, венчаться стало негде, а новые порядки еще не переварили; растерянный народ нашел, как всегда, лучший выход: не венчались, не регистрировались, сходились и жили. Много, много трагедий пережили непросвещенные маловицынцы на сей почве! Это у Анико и Петико все обошлось благополучно - ну, так не всем же так повезло! Она лишь на одном настояла: остаться под прежней фамилией. Мужа Анико уже полностью придавила в те поры, и, хоть жили они душа в душу, всем руководила жена. В садике ее, впрочем, звали Анной Ивановной, чтобы дети не ломали язык, - да так и осталось для всех.
В первую же ночь по возвращению из роддома ей явился необычный призрак - поп Акакий. Она не знала, что он давно умер, не знала обстоятельств его гибели - и, очнувшись ото сна, стала думать: что бы это могло быть? Наверно, старик окончил свои дни на земле, и пришел попрощаться. Вроде бы, так нормально. Но ведь он не был ей роднею, даже далекой, вообще возник из неизвестных земель, не знали даже, из какого селения. И поведение его во сне было странным: он не махал рукою, выплывая из марева, и вновь уходя туда, - стоял себе в ряске и шапочке у ворот храма, и манил идти за собою. Она пошла, через небольшой зальчик, мимо аналоя - прямо к дверце, за которую ей нельзя было заходить. Но поп отворил дверь, и простер руку в крохотное помещение. Оттуда лился свет; непонятная дрожь подступила к телу; озноб, страх. Жест Акакия был, однако, неумолим, - она заглянула, и увидала стоящую возле алтаря пожилую женщину с тонкими чертами сурового лица. Черный плат на голове, темные одежды со странными узорами. Священник исчез: так бывает в кино с испорченной лентой: стоял, и нет его. Анико потянулась к алтарю: так захотелось туда, так много сулила эта встреча… Но женщина внезапно повернулась, вскинула руку - дверь захлопнулась, и Анико оказалась в полной темноте. Какие-то шорохи, посвистывания, сквознячки окружили ее. Перед тем, как проснуться, она успела все-таки сообразить, кто была эта женщина - конечно же, равноапостольная Нинико, родственница самого Георгия Победоносца, зажегшая над Грузией свет Истинной Веры, заступница. Анико долго, тревожно думала над сном, пытаясь разгадать, что он значит. Кисло даже молоко в груди от таких дум, - Илюшка плакал, маялся животиком. Уймэ! Как ни думай, как ни раскидывай, выходило одно: надо ехать к родным местам, просить прощения, заказывать службу по святой Нине, попу Акакию, и всем покинувшим этот мир родственникам. Ведь что получалось: так просто уехала, пропала, сошлась где-то вдалеке с мужчиной неясной природы и породы, родила от него детей, пережила войну - и забыла Сванетию, черноватое от близости высоты небо, ореховые деревья у горных речек. Надо ехать, ехать!
Тут, конечно, возникли свои вопросы, доводящие порою аж до паники: как ехать, если со времени, когда шарабан с нею, братом Датико и Захарией Махатадзе двинулся в сторону Колхиды - не послано было ни единой весточки бабкам, матери, отцу, братьям, подругам… Считала так: все оборвано, и нечего жить старым! Был момент - в войну, когда явились к ней ночью призраки братьев Баграта и Реваза - Анико хотела написать в Грузию: разделить беду, поведать свои скитания и горести. Но не решилась: так тяжело отцу и матери потерять сыновей - а тут еще пропавшая, отрезанная от семьи дочь лезет из неведомых мест со своими несчастьями.
И вот теперь - пришла пора.
Петро отозвался на желание бабы с понятием и сочувствием: да Господи, какой разговор! Святое дело. Возьмем ребят, пусть повидают другие места, бабку с дедкой с материной стороны, дядьев, двоюродных братьев с сестрами… Столько узнаем новой родни!
Трогаться решили в начале апреля: когда нет еще ни огорода, ни сенокоса, ни выгона коровы в стадо, не куплены еще поросята на осень, хозяйство можно оставить на догляд Якова Егорыча и соседей - после сочтемся… Всю зиму Петро брал шабашки, какие только мог: ставил срубы, клал печки, ладил наличники, помогал заготовлять дрова - а куда денешься, дорога дальняя, и деньги нужны немалые: посчитать одни подарки!..
К началу поездки Анико снова была беременна на шестом месяце. Ну и что за беда, как-нибудь…
Еще решался вопрос: писать ли домой, уведомляя о приезде? С одной стороны, вроде положено, чтобы люди подготовились, с другой - неизвестно, как еще посмотрят в ее суровой семье на такую весточку. Скажет отец: "Нет ей сюда дороги!" - и все, и обрубит концы, не увидишь больше каменных домишек под большою горой, бараньего стада в зеленой долине, хищного полета быстрых всадников, кладбища за селом… А нагрянуть неожиданно, да с семьей - это уже гости, тут свои законы, притом маленькие дети на руках, - уймэ, дрогнет самое жестокое сердце.
Всю дорогу Анико нервничала, предчувствуя встречу с родными местами. Рассказывала о детстве, об отце с матерью, о бабках, братьях, плела разные сванские легенды и сказки - о доброй богине Дали, о чудовищах Цхеки-Лаав, Эсрия, Шашар Лахвааэ…
До Зугдиди добрались нормально: когда на железных дорогах ввели трибуналы, поезда стали ходить с точностью до минут. Там вообще можно было уже вздохнуть спокойно: почти на месте! На площади они увидали трофейный "Опель", ждущий пассажиров. Водитель, отставной старшина, видно, из интендантских - кто же еще, кроме их да старших офицеров, мог вывезти из Германии такой предмет роскоши? - заломил громадную цену, супруги мялись-мялись… А куда деваться - ребята устали, Аннушка с пузом, ее тоже надо пожалеть, да еще и подарки, будь они неладны. В купе - это одно, там все можно приспособить, и все места будут твои. На попутный грузовик, чтобы уж до конца, не стоит и надеяться, значит - пересадки, ночевки, трясучие арбы… Подняться до Джвари, в-общем, не так уж трудно, - но дальше?! Неизвестно еще, сэкономишь на такой дороге или переплатишь. Натаскаешься с ребятами, со своей рухлядью, подарками этими: пестерями со сладкой стряпней, корчажкой липового меда, патефоном - его вместе с двумя отрезами послал Петико из Дрездена старый бобыль-белорус, капитан Игнат Самотевич, корешок его еще с московских боев, когда сержантили взводными в соседних ротах. Одним приказом стали младшими лейтенантами, и еще полгода держались вместе - срок для пехоты невероятный! - пока не раскидало в разные стороны; встретились в конце сорок четвертого, в запасном полку, - запили по-черному, и пили, покуда Игната снова не спровадили в эшелон. Как уж он там уцелел в сплошной мясорубке последних месяцев, дочикилял до этого Дрездена - можно только гадать, - важно, что не забыл друга, не потерял домашний адрес его. Патефон - все-таки безделка, предмет досуга, а вот отрезы… Да какой материал! Можно было бы построить и костюм Петру, и доброе платье Анико, и штаны дедке Якову Егорычу, и одежку всем ребятишкам, включая Катеринку… Однако же - смогли наступить себе на горло, сберегли для поездки, хоть и жалко было безмерно. Когда еще выпадет купить хорошей мануфактуры по карточке в местном раймаге! А все износилось, у самого из верхней одежи - только и есть, что старая шинель, китель, гимнастерка…
Зато с подарками! А это важно, и гордость при себе: мы, мо, тоже люди непростые, знаем гостевой закон… Особенно Теплоухов тревожился: шут их знает, этих кавказцев, чем живут они - и в этом, и в прочих смыслах… В армии ему доводилось встречаться с разными нациями, среди грузин там тоже было полно всякого люда: шустрые и степенные, порядочные и приблатненные, смелые и трусы, хитрые и простодушные, умные и дурни, каких еще поискать на белом свете… Другое дело, что все они старались держаться друг за дружку, помогали землякам, заступались, не давали в обиду, - ну, так было у всех, кроме русских, пожалуй: те уж гляделись истинными интернационалистами, такому до лампочки, что за человек рядом: свой русак, хохол, армянин, - к чужим-то, пожалуй, относились даже и лучше.
Короче, загрузили "Опелек" так, что он чуть не сел на рессоры. Бывший старшина насупился, но обратного хода договору не дал: слово есть слово.
Машина жужжала, поднимаясь выше и выше. Разошлись на небе облака, и обозначились сахарные головы хрустально отливающих вершин, вечных стражей Сванетии - Ушбы, Тетнульда, Лайле… Анико высунулась из дверного окошка, протянула к ним руки. "Глядите, глядите! - закричала она. - Это наши места! Гляди, Петико!" Муж зевал: все-таки воздух был для его организма порядком разрежен.
Темнело, когда въехали в село. Машина остановилась; Анико, горбясь, поднялась на высокое крыльцо и постучала в дверь.
- Кто там? - послышалось немного спустя. - Это ты приехал на машине? Не знаю ничью такую машину.
- Это я, отец. Ваша дочка Анико. Ме пуди.
- Кто?!! - засов застучал, отодвигаясь. - Что ты… ты говоришь?..
Вышел высокий горец с седой бородой, вгляделся в женщину.
- Это ты… это ты… - обхватил, прижал к себе. - Где же ты была, моя бедная девочка?!.. Эй, Майко! Дети, дети-и! - заревел он. - О-о, бедная девочка!.. Мы думали, что ты умерла, и давно поминаем тебя!
В доме зажужжали, загомонили; скрипели двери, вспыхнул огонь керосиновой лампы. Старый сван, почувствовав выпирающий живот дочери, опомнился вдруг, вгляделся в стоящего возле машины с сыном-ползунком и двухлетней дочкой мужчину:
- Э… твои дети? Муж? Откуда вы? Из Тбилиси? Он не абхаз? Эй, гамарджоба, батоно!
Тут вывалилась толпа: все орали, топали; гортанный хохот улетал вверх, к Эшбе. Петро отдал сына на руки шоферу, и принялся выгружать поклажу.
Наконец старый Ахурцхилашвили спустился к нему, протянул руку:
- Э, гамарджоба! Я Ираклий.
- Э… здравствуйте, папа. Теплоухов. Петя. Петр Яковлич.
- Ха! Русский! - воскликнул сван. - Уймэ, дочка! Где ты его нашла?..
Но Анико уже втащили в дом, та же многочисленная родня разобрала детишек, - грузин и зять его оказались один на один. Ираклий наклонился к патефону, ткнул пальцем жесткий красный корпус:
- Э… это что, батоно?
Петро засучил брюки, встал на колени, и, открыв инструмент, начал степенно налаживать его. Завертелась пластинка, из-под тонко наточенной иглы ударил колокол, и бас запел:
- Вечерний звон - бум! бум!
Вечерний звон… бум! бум!
Как много дум… бум! бум!
Наводит он…
Ираклий расставил ноги, распахнул руки и подхватил по-грузински, задрав к небу лицо:
- О юных днях - бом! бом!
В крраю родном - бом! бом!
Где я любил…
Семенящая мимо старушка остановилась и закрестилась. Слезы лились по лицу старого свана, скатывались по бороде и падали на землю. Еще бы! - чудесная машина принесла сладкое благовестие: древнюю песню грузинской земли, сложенную еще в начале тысячелетия славным здешним святым, игуменом Иверским Георгием, воспитанником знаменитого подвижника Иллариона Туалели.
Ираклий обнял Петико, и они взошли на крыльцо. У патефона мигом сгрудились ребятишки.
- Уже не зреть - бом! бом!
Мне светлых дней - бом! бом!
Весны обма-а - бом! бом!
Нчивой мое-ей - бом! бом!
- Дайте вино! - сказал старик. Он сам снял со стены рог и глядел, чтобы налили дополна. - Выпей, дорогой гость, отец моих внуков. Пусть будут радостны дни твоего пребывания в моем доме!
Петро со страхом оглядел огромную посудину, качнул головою. - Надо выпить все! - услыхал он голос жены. И - всосался. Пил, пил… вино лилось на грудь, голова запрокидывалась все больше. Наконец оторвался, отдал рог тестю, шатнулся - и упал навзничь, еле успели подхватить. И он лег на пол, что-то бессвязно бурча.
- Э-э… - протянул Ираклий.
- Э-э… - сказали остальные.
Анико стиснула зубы. Какой позор! Взяла мужа за плечи, попробовала оторвать его от пола. На помощь беременной сестре пришел младший из братьев, Бесико. Он думал, что сестра попросит отнести пьяного на постель, - но она принялась вдруг задирать ему рубаху. И не успокоилась, пока не стащила ее. Показала на тело: в розовых, как бы отдающих слизью шрамах и вмятинах.
- Видели? Теперь глядите на спину.
Заплакала; притихшие горцы сгрудились вокруг Петико.
- Это витязь, - тихо произнес Ираклий. - Эй, вы! Несите этого человека на постель, - но так, чтобы не потревожить его сна.
Из четверых оставшихся у старика сыновей трое - Корнелий, Шалва и Арсен - тоже вернулись с войны, - и когда Петро, очнувшись, пристыженно вышел в сад, - там шумные женщины готовили пир, а мужчины рассеянно беседовали, нюхая воздух и нервно перетаптываясь, он был поражен: таких знаков открытого почтения и уважения он не знавал, наверно, с рождения.
Хотя назови его витязем кто-нибудь дома, в родном Малом Вицыне - это вызвало бы разве что хохот и насмешки. Фигурой - неказист, сутуловат, простое лицо с коротким курносым носом, большие уши на круглой стриженой голове.
Иная местность, иное отношение.
СУНЬ И ВЫНЬ
За мной, читатель!.. Гм… впрочем, кажется, такие слова уже были сказаны кем-то в литературе. Что же делать мне? Как повести тебя за собою, за изгибами сюжета и судеб, измышляемых неприхотливым умом? Еще есть вопрос, и тоже немалый: а зачем? Ну могут ли быть интересны на фоне больших вселенских событий такие, к примеру, мелкие, даже гадкие где-то людишки, как уголовник Ничтяк, пожарный инженер Валичка Постников, старый прохиндей Крячкин?..
Но что делать автору? Он ведь человек подневольный, ему теперь бросить все это - все равно что застрелиться. Выбросил бы к черту этого Ничтяка, чтобы не путался в сюжете, - ан не тут-то было! Жалко, небось. Тоже ведь живой человек. Тоже, как говорится, мать была.
Итак, Ничтяк. Он кряхтя, плюясь и ругаясь, знакомой извилистой тропинкою двигался от старого пня, от речной долинки вверх к Потеряевке. Глаз его был подбит, щека вздувалась. Сзади брела славная маловицынская прошмандовка Любка Сунь, бывшая жена китайского гражданина. Гражданин этот пожил в городке сколько-то, да и уехал, забыв даже расторгнуть брак. А в Китае его, наверно, даже не спросили, как и где он обретался в прошлые годы. У Любки от китайца остался сын Данилка, с рождения кинутый на бабку, - пацан злой, коварный и вороватый.
Ничтяк обнаружил Любку спящей в кустиках возле пруда, - он спустился к берегу, чтобы умыться, унять боль в ушибленном лице перед тем, как пойти на автобус. Видит - лежит баба, рядом пустая посуда, убогая закуска, трусики… Ничтяк крякнул, и с ходу внедрился в нее. Любка ойкнула, открыла один глаз, другой, - и принялась резво подмахивать. Закончив свои дела, он встал, заправился и порулил по тропочке своею дорогой.
- Эй, ты куда? - пискнуло сзади.
- Чего тебе?
- Я с тобой, можно?
Ничтяк остановился, подумал маленько. Бабы себе он здесь не нашел, ездить в город, к Люське-растопырке - больно долгая канитель, подкатывать к кому-нибудь с такой избитой мордой - дело безнадежное, а эта… Ничего. Сойдет. Кормежку дадим, а большего она и не стоит.
Так Любка Сунь оказалась в Потеряевке. Дорогой Ничтяк купил литровую бутылку разведенного спирта, худенькую закуску, - и, не заглядывая к Крячкину, они отправились в луга, к заповедному пню. Там Ничтяк устроил сеанс разврата - так, как он мнится каждому уголовнику. Устав, они валились между корневищами; подползала змея Ука и подслеповато щекотала языком потные храпящие физиономии; выныривал из пня карлик Отетя, грозил кулачком, - но не вмешивался: люди и так много шалили кругом, а нарушать отношения с ними было нельзя.
Наконец к вечеру Ничтяк с Любкою снялись и побрели к деревне. Настроение у вора было пакостное, он боялся встречаться с соратником Крячкиным: ну как, как объяснишь старичине, что случилось вчерашней ночью? Пошел на дело, загадан был большой куш, а вместо того - пустые руки, избитая морда, впереди маячит черт-те что, живи снова под страхом…
Он бил новую подружку, едва она, скуля, догоняла его. Сзади зыбко крался зырь Вамко, выслеживая их. Заметив, что кто-то еще спешит по боковой тропке, - пал на обочину, обретя сразу вид мужика-алкашика. Мимо прошел Иван Носков. Так они четверо и вошли в село, друг за дружкою: впереди Ничтяк, сзади Вамко, посередке - Любка с Иваном. И в конце длинной главной улицы уголовник увидал шествующих навстречу Валичку с Мелитой - видно, с автобуса. Вдогон им поспешала Маша Португалка. Ничтяк мигом ухватил подружку за руку и удернул ее в проулок. Носков - остановился, поджидая. Бедный зырь бухнулся возле забора и застыл бесполезным серым бродяжкой.
Маша же Португалка, догнав Валичку, затеяла с ним такой разговор:
- Эй, Мелашкин мужик! Ты в большом городу живешь, чисто ходишь, много слышишь…
- Чев-ва-а?..
- Да это… Правда то, нет, што царь-батюшко по Руси святой ходит? Вместе с царицей-матушкой?
- Э-э… кто, говорите? Зачем это?..
- Ведь знашь ты, не приставляйся! Должон знать! Ежли уж мы все в курсе…
- Теть Маша, - сказала Мелита. - Он, конечно, знает, он человек очень ученый. Но ты бы сначала сама рассказала, - тогда он, может, и разговорится. А то ведь… не обо всем можно болтать, сама понимаешь!
- Но… Я разве што… Дак сказывают: ходит, мо, по Руси, вместе с матушкой, готовится, мо, на трон заступить. А только мешают ему в том чечены со своим главным атаманом. Потому они свою вражескую веру хотят здесь утвердить, поганую. Битва доложна быть! И как он тех чеченов победит - так и сядет на трон Расейский, и пострелит всю нонешную нероботь да шелупень столичную, а округ себя соберет боярей да князьев. И пеньзии большие даст. Где-то ходит он по Руси, недавно бабы на ферме говорили… А радио, телевизор да газеты молчат про то, скрывают от народа, мать бы их ети. Вот и узнать бы, где оне теперь! Ведь за имя чечены охотятся. У вас там в городе не объявлялись?