До того времени, когда на их пути оказался автомобиль писателя Кошкодоева, Витя и Олежик провели пять акций, исключительно удачных и в организационном, и в материальном отношении: не спеша выходили на объект, не спеша организовывали захват, с соблюдением всех осторожностей, спустя короткое время выныривали в нужном месте, сдавали технику, и - получи расчет, корифан! Они уже и сами купили по тачке, и отложили кое-что на будущие квартиры: что такое, не бомжи же, в самом деле, имеют право жить, как достойные граждане великой державы! Олежик - тот особенно переживал за сестренку: девочка в нежном возрасте, вот-вот начнет невеститься, а живет - с родителями, взрослым братом в двухкомнатной квартире, - каково ей? А девочка хорошая, способная, всесторонне эрудированная, в техникуме в первых рядах, пишет стихи в стенгазету, занимается еще бальными танцами, в изокружке, - и что, портить ей жизнь? Да он свою отдаст за сеструху. И родителей пора разгрузить, показать, что вырастили достойного сына, способного прожить своим умом.
Как хорошо получилось с этим "мерсом"! Срок заказа уже истекал, оставалась всего-то неделя, и - как назло - не замаячило ни одной годной машины: чтобы и марка с индексом, и колер (краска должна быть только "родная", тут никаких нюансов!), и степень годности, и дата выпуска, и прочая, прочая… Был на примете автомобиль одного директора фирмы, - так сначала побоялись: охрана, сигнализация, то-се; обозначались возня, разные осложнения, - короче, промедлили, а дальше жизнь решила: взорвали мужика, и вместе с "мерседесом". Друзья приуныли: невыполнение заказа могло вообще обойтись без последствий, продлением срока на месяц-другой - но могло и обернуться приличным штрафом, включением разных там "счетчиков", - те, кто сидел во главе этого механизма, знали дело! И вдруг - надо же, такая удача… Видно, недаром верующий Витя поставил накануне свечку и помолился перед образом святого угодника Николая Мирликийского, чтобы просил Господа об успехах их дела.
А дело вышло вот как: в город нагрянул неожиданно Илюшка, бывший Олежиков командир отделения; приехал на "рафике" за лекарствами, на химфармзавод, - но первым делом отыскал, разумеется, кореша, и они договорились сразу отметить встречу на природе, с кайфом, с шашлыками, с шикарными девочками. Все закупили, столковались с шикарными телками - и двинули. Место они приглядели давно, и пару раз уже паслись там: на бережку, тихо, удобный подъезд. Отдыхать-то тоже надо уметь! Как отдохнешь - так и поработаешь. Недаром деловые люди придают большое значение этому мероприятию: сауна для расслабухи, девочки для разрядки… Культурно, за разговорами и музыкой, безо всякого пьянства и мордобоя, мата и прочих гадостей. Есть с кого строить жизнь. Ну, и вперед.
И действительно - оттянулись так, что лучше и не бывает: шашлыки, винцо, хорошее пиво, песни у костра, музыка, любовь в палатках. Было даже грустно уезжать: нечасто выдается такой отдых. От бережка "рафик" пополз вверх по косогору, там через перелесок был выезд на большую дорогу - не шоссе, конечно; раньше такую назвали бы большаком; по ней какой-нибудь час на нормальной скорости - и ты, считай, в Емелинске. Илюха вывернул руль, мотор взвыл на откосе, - с сразу бросился в глаза чернильный "мерс", приткнутый возле обочины. Олежик с Витей ахнули: бат-тюшки! Такой, словно его оставили тут специально для них: искали-искали по заявке без малого два месяца, а он - вот он!..
- Стой! - крикнул Витя. - Останови, Илюха. Мы тут выскочим.
- Куда, зачем?!
- Есть одно дело в этих местах, ты не вникай, дуй дальше. Девочки не дадут заблудиться: покажут, подскажут…
- Надолго? Вечером-то увидимся?
- Едва ли… Ты не вникай, жми - и все. Если объявимся, мы тебя найдем. А если нет - ну, не последний день живем! - Олежик полез целоваться с давним корифаном. - Извини, брат: такое важное дело, что просто - ыхх! - он чиркнул себя ладонью по кадыку, выскочил из машины. - Пока-а!..
"Рафик" запылил по дороге. Друзья дождались, когда он скроется за поворотом, и двинулись к "мерсу". Олежик провел пальцем по запыленному боку, и щелкнул языком: ах ты, голубушка!
- Ну что - уля-улю? - спросил он.
- Нет, будем ждать водилу. Надо ведь открыть дверцу - а у них замок сложный, с моими цацками, - Витя хлопнул себя по карману, звякнул набор ключей и отмычек, - долго будем возиться, еще засекут: техника-то для здешних краев непривычная, и любопытных тоже навалом! А испортим замок? Ты что, братец! Потом - разве ты забыл? - хозяин не должен иметь возможности давать информацию в течение ближайших трех суток, пока машина не окажется вне пределов всякой досягаемости.
Олежик кивнул; вынул пистолет, дослал патрон. И тут же из подлеска вывалился некто с уверенным властным лицом, отягощенным, впрочем, уже некоторыми брыльями; сверхмодные блестящие штаны, зелено-желто-голубая футболка "I livе I" с большим пурпурным сердцем. Ну и кент! Впрочем, некогда пялиться, заниматься базаром. А этот еще стал залупаться: "Я писатель земли русской!" Что он этим хотел сказать? Писатель, читатель… А машину между тем ждут люди: они заказали, волнуются. Будет болтать! И Олежик выстрелил.
На тело они не стали тратить времени, оставили, где лежит. Лишь достали из кармана кента ключи, и сели на сиденья.
- Сказка! - сказал Витя, покачавшись на своем.
- Ага. Давай, гони! Надо глянуть, как она в ходу.
Легко, нежно уркнул мотор, - Витя аж зажмурился.
- Как кошечка. Ах ты, моя лапа…
Вкрадчиво внимая новому водителю, "мерседес" плавно пошел над землей.
- Не печалься о нем, моя милая, - сказал Витя, поглаживая руль. - Зачем тебе трястись по этим пыльным, грязным проселкам? Только обдерешься, захрипишь, потеряешь здоровье. Лучше полетим в сторону юга. Там хорошие дороги, теплые ночи, добрые хозяева, - они не станут тебя обижать. А? Не понял. Он что-то говорит в ответ, ну-ка переведи!
- Ну как же. Я все слышу.
В Виндзор, мое сердце!
Здесь счастья мне нет.
В Виндзор, мое сердце,
Любимой вослед!
Понял курс? Ат винта-а!
- Понял, жму… Слышь, Олежка: а чего ты кенту контрольного выстрела не сделал?
- Странный ты. Я же христианин.
- Ладно темнить… Что-то раньше я за тобой такого милосердия не наблюдал.
- Глаза у него, - ответил, помолчав, Олежик. - Вроде как вспотели… вроде как он за спиной у меня чего-то увидел. Ну и… не поднялась рука. Ты не волнуйся, он вырублен надежно, на пару недель - это уж гарантия. Пусть живет. Тоже ведь не дело: каждого до смерти мочить. Что мы - маньяки, преступники?
Витя важно покивал: конечно, нет! Преступники - это разная шваль, шелупонь, гимзящая в грязных вонючих тюрьмах, лагерях и пересылках. Немало повидал на службе этой рвани, и все внушали отвращение. Просто смешно - сравнивать их, хозяев жизни, с подобною публикой.
Отмахав километров двадцать, они свернулм в лес: надо было осмотреть "мерс", заполнить бланки документов на проезд до пункта сдачи, сменить номера: в Олежкиной сумке всегда имелись пара запасных. Вскрыли багажник; чемоданы с барахлом - хоть и добротным, импортным. Еще плотно окутанная мягким тряпьем фанера. Друзья разрезали бечевку, развернули: картина, мля! Старинное, правда, письмо, это видно: девчонка в панталончиках стоит на веранде, или террасе; сумочка, огонек вдали на фоне леса.
МИЛЫЙ ДРУГ
- Что с вами, милый друг? - персты Мелиты коснулись мягкой Валичкиной щеки. - Какой угрюмый, потерянный вид. Нездоровы, что ли?
- Оставьте! - дернулся он. - Это, в конце концов, переходит все пределы. Что за удовольствие: выставлять меня идиотом перед самим собою? "Ах, милый друг! Ах, мой дорогой Валентин! Ах, бесценный Валентин Филиппович! Не затруднит ли вас, мое сокровище!..". Вы хоть понимаете значение слов, которые произносите, в русской речи: милый, дорогой, бесценный?.. Не понимаете - не произносите. Я… зачем вам нравится злить меня, черт побери, - что за необходимость?
Петух Фофан в невероятном броске закинулся на подоконник, приник к стеклу головою и оглядел избу жутким глазом.
- Кыш! - вскричала Набуркина. - Чего тебе надо, проклятая птица?!
- Ко-ко-о! - клекотнул Фофан, и скребнул окно костистою лапой, поросшей змеиной кожей.
- Вы отвлекаетесь, - голос пожарного директора сделался тих и медлителен. - А вы не отвлекайтесь. Я же говорю о серьезных вещах. Мне кажется, что вся наша эпопея с кладом не только затянулась, но и стала бессмысленной. По сути, мы не продвинулись ни на дюйм. Все эти ваши разговоры, хохотки, прогулки, поездки в город, набеги ужасного фермера, с которым вы когда-то танцевали фокстрот… Мне же в этом нелепом мельтешении попросту нет места: шатаюсь туда-сюда, валяю дурака, совершенно утратил присущие мне оптимизм и уверенность действий… Что за дела?
- Ах, оставьте это! Какой в ваших словах эгоцентризм: я, мне… Хорошее дело: завлечь меня в эту дыру, - и на меня же взвалить ответственность за неудачу. Можно было бы провести это время в городе: там меня знают, уважают как человека и как специалиста. А здесь… что здесь? Я даже не могу реализовать себя как женщина!.. - уже в истерике крикнула она.
Но Валичка был сегодня глух к таким эскападам. Сидел и бубнил, бубнил:
- Успокойтесь, Мелита Павлантьевна. Я же не хочу ни обидеть вас, ни оскорбить, ни унизить. Надо просто разобраться: что, как, почему? И принять решение. Мне тоже тяжело. Поверил вздорной бумаге, бросил работу… легко ли сейчас найти другую? Деньги дешевеют… Вернусь - на что жить? Разводить на продажу рыбок? Но собрать их, снова наладить хозяйство - ох, непростое дело! Конечно, тут и моя вина: зачем я вас в это втянул? И вы не говорите, что вам тут плохо живется: в родных-то местах! Ну, и… еще один вопрос, причем серьезный: вы скажите откровенно, что вам важнее: найти клад, стать обладателем драгоценностей, богатой личностью, - или же реализовать себя как женщина?
- Какой коварный вопрос! - молвила Мелита, подумав. - Я не подозревала, что вы столь коварны. Разве можно задавать его даме? Ведь ей всегда нужно все - и то, и другое, и третье. Мужчины, конечно, более цельные люди. Но ведь в них нет и нашей прелести, верно? Мне не помешал бы этот клад, безусловно. Дело сейчас не в этом. Неужели я, Валентин Филиппович, дала вам повод заподозрить меня в легкомысленном поведении? Отвечайте, не то я вас ударю!
Постников струхнул.
- Возможно, я, э… это действительно… есть преувеличение, э-э… Однако согласитесь, э… Ваши прогулки, э, наряды…
- Что ж! Не скрою: я удивлена! Нет, поражена! Вот где проявилось ваше истинное отношение! Из смрадного, экологически неблагополучного мегаполиса, каковым, безусловно, является Емелинск! - из общества завистливых, строящих козни и хамски воспитанных людей я вырвалась на природу, чистый воздух, столь необходимый при моем слабом здоровье. Туда, где я, чистая и босоногая, бегала по лугам и играла с подружками на берегу быстрой речки… - темная маленькая слеза покатилась по дорогому питательному крему, втертому в подсыхающую кожу. - Как… как вы могли! Над всем самым святым…
- Зачем вы так! - уныло произнес Валичка. - Просто это… мне было обидно…
- Обидно?! За что же? За то, что женщина в самом цветущем возрасте, весьма (да вы разве видите?) недурная собой, притом с высшим образованием, имеющая свое дело в областном центре, позволяет себе пройтись по селу и выехать в район не в темной бесформенной юбке, заношенной кофтенке и стоптанных туфлях, а в модной одежде известных фирм? Этого вы хотели? Ну, признайтесь же!
- Хорошо, хорошо: простите меня! - взмолился он. - Считайте, что все это расстроенные нервы, тут вы были правы. Но и вы постарайтесь понять: я одинок здесь, не чувствую почвы под ногами, время течет впустую, черт его дери… Потом - и это весьма важно! - я тоже не реализую себя как мужчина: согласитесь, нет ничего более угнетающего… какая-то ложь, двусмысленность во всем… нет, надо уезжать! А куда? Ни денег, ни работы, ни будущего…
Набуркина отсела немного, оглядела, словно бы впервые, возвышающуюся над грубым столом круглую голову, намечающуюся лысинку; выдвинутые вперед от висков, бугрящиеся между ними и носовой складкою кожи, маленькие багровые щечки-скулки, тыльные стороны ладоней в редком светлом пуху…
- Валюша, - тихо сказала она, - иди ко мне, родной…
Тот встал, пожмурился, - и вдруг, басовито взрыднув, вколотился головою в круглые Мелитины коленки.
Снаружи раздались душераздирающие вопли и скрежет. Мелита вскочила, впустила кота. Мохнатый зверь прыгнул через порог, приник мордою к полу, и с невероятной подозрительностью обвел избу желтыми зраками. Кузьмовнины постояльцы отпрянули друг от друга, и чинно застыли в благостных позах.
ВЛАДЫКОЙ МИРА БУДЕТ ТРУД
- Робяте вы, робяте! Што ее вы дерите? Ведь она ж совсем дите! - вопрошал своих наемных работников господин Крячкин, пытаясь вытащить за волосы из койки Клыча голую Любку Сунь. - Пошла вон отседа, шалашовка!
Клыч мычал, стонал, пытался удержать ее за бедра, втиснувшись горбатым носом между больших вислых грудей.
- Не тронь его, - сказал со своего лежбища Богдан. - Он на ней жениться хочет. Нет, правда. Аж очертенел весь. "Ай, сладкий!" - говорит. Вот уж сутки - все харит и харит ее, остановиться не может. Ладно, что мы с Костей, - кивнул он в сторону жующего за столом хлеб Фаркопова, - первыми ее пропустили, а то - совсем бы спасу не было, хоть дрочи…
- Как это - жениться? - удивился хозяин. - У него ведь по паспорту баба числится, четверо детишек, я даже имена помню: Дурды, Берды, Курбан и Мурад.
В помещении висел густой запах обильных грязных совокуплений. Любка сопела, извиваясь; вдруг стукнула Клыча кулаком по курчавой голове и завыла:
- Да отпусти ты меня, черножопый! Мало тебе - всю ведь изватлал!.. Ой, и выберусь ли я из этой гадской Потеряевки?!..
- Нэ-эт! - прохрипел батрак, вынув лицо из грудей. - Нэ уйдешь! Жина будэшь - айццц!..
- Ну конечно, сейчас собралась! Не поеду я к твоим верблюдам!
- Зачэм бэрблуд? Тут жить будэм! Другой жена, дэти сюда привэзу - якши, ццц! У Пэтр Егорищь работать будэм! Он якши бай! Конь, лошадка купим! Э, Егорищь?..
- Но. Ты вон ищо на Зойке-Кружечке женись, нашей шарамыге. Я тебя со всеми женами так отсель попру, што не опомнишься!
- А ему вера дозволяет, - встрял молчаливый Фаркопов. - У них доброму мужику положено как раз три бабы иметь, не меньше. Этому по жизни фарт не шел: семья большая, все братья, все старшие: одному с калымом помоги, другому помоги… Только одну бабу, из худеньких, и смог себе купить. Нанялся у партийного бая за другую работать - а того возьми да и пристрели. Ухнул калым. Подрядился другое стадо пасти. Вдруг - наехали на лошадях, с плетями, - угнали скот, его избили до смерти. Поплелся к хозяину: так и так… А тот: даю неделю на возмещение убытков, потом - тебе сиктым, семью - в рабы. Он там какого-то бродягу поймал, опоил, в свое переодел, да и сбросил со скалы, морду расквасив до неузнаваемости. И - рванул куда глаза глядят, - только в этих местах и опомнился. Ему-то туда дорога заказана, - так он мечтает в Потеряевку семью перевезти. Скучает, все ребят хвалит: смышленые, дескать! Особенно этот… Дурды. Или Берды, пес их разберет. Я-то думаю - никогда он их больше не увидит, ишачат на бая беспощадного… О! о! - ишь, как в Любку впился. Словно мед она им… у нее и первый-то мужик, она сказывала, китаец был.
Дверь отворилась, и в светлом проеме возникла фигура фермера Ивана Носкова. Он спустился по лестнице вниз - и остановился, словно ослепленный, перед белою фигурой Любви Сунь, лезущей большими грудями на козырек кровати.
- О-о! - протянул он. - Вот так де-евка! Ты откуль такая взялась, красавица? Замуж за меня пойдешь? Давай одевайся - вот не сойти с места, сейчас увезу!
Клыч выбросил из-под одеяла тонкое, жилистое, поросшее крутой шерстью тело; прикрывая срам, он враскорячку подлетел к крестьянину, ухватил его за шкирку, оттащил его к порогу и мощным пинком выбросил вон. Любка восторженно взвизгнула, и вжалась в койку. Батрак вернулся на прежнее место, бережно укрыл ее и прижал к себе. Крячкин заторопился наружу, принялся там толковать с не утерявшим былое достоинство Иваном.
- Надо ехать, - сказал Фаркопов. - Чего я тут, спрашивается, потерял? Девке в торговый, гад, поступать, а я как курва с котелком…
- Эй, работнички! - крикнул хозяин. - Иван-от обрезь на обрешетку привез - давай, выходи, разгрузить надо!
Богдан поднялся, глянул на клычеву кровать: она ходила ходуном. Махнул рукою, и они с Фаркоповым вышли из избы.
Тело Клыча возносилось и опадало в жарких Любкиных узах. Лишь голова не участвовала в этом пире: на ней не отражалось ни единого содрогания. Она торчала наружу и была запрокинута; зоркие глаза невозмутимо глядели в какую-то точку, резкие черты были строги и покойны, крючковатый нос вис над длинной губою. "Ка-а!" - выдохнул рот, - и это был единственный звук, нарушивший воцарившееся в избе вековое спокойствие древних верблюжьих властелинов.
СЧАСТЬЕ ПУЧИТ, БЕДА КРЮЧИТ
Зоя Урябьева рыдала, горько и безутешно. Впрочем, приостанавливалась - чтобы прокричаться.
- Какие жестокие, безжалостные люди! Для них нет буквально ничего святого! Они готовы глумиться, кощунствовать, надругаться над самым дорогим: историей родного края, его уникальными реликвиями! Они хуже убийц! Я буду писать в ЮНЕСКО!..
Оперативно-следственной группе - сержанту Вотяеву с овчаркою Гильзой, эксперту Лие Фельдблюм, следователю Тягучих и оперативнику Васе Бякову, - бурные эмоции музейной начальницы действовали на нервы, - но лишку на них никто не отвлекался, делали каждый свое дело; только порою косились на Васю: ну и невесту ты себе выбрал, братец! Такая шумливая! Он отвечал твердым взглядом: ну и что же, что шумливая? Человек болеет за дело. Как вы думали: пропали исторические ценности, не шутка! Давайте же приложим все усилия для раскрытия этого кошмарного преступления!
Все-таки, когда Зоя выдала слишком уж пронзительную руладу, он не выдержал: подошел, поглядил по голове:
- Зоюш! Ну не надо, Зоюш. Разве же слезами горю поможешь? Надо смотреть, думать, искать…
- Это что же такое?! - душераздирающе закричала невеста. - И ты… ты!!! Весь мир против! Лучше убейте, убейте сразу-у!! Е-е-е!..
- Да ты что! - отшатнулся лейтенант. - Я совсем не против. Я наоборот… а, что толковать! - он махнул рукою, и выскочил из музея. Там на ступеньках крыльца сидел старый маловицынский опер, а теперь отставной майор милиции Федор Иваныч Урябьев.
- Скажите, Федор Иваныч, - обратился Вася к будущему тестю. - Чего она орет, будто случилось самое страшное несчастье в ее жизни?
- Потому и орет, что настоящего горя не знала. Вы не мешайте, пусть выплачется.
- Вы думаете - это необходимо, чтобы каждый конкретно через настоящее горе прошел?
- Смотря как его понимать… Эх, да не тем у тебя, Василий, мозги заняты! Вот что лучше скажи: нашли чего-нибудь?