Верно сказано: что рассуждать о каком-то там горе, когда работа стоит! Тем более, что и горе-то было не за горами. И для Васи, и для Зои, и для самого Федора Иваныча. И не какое-нибудь там, - а самое что ни на есть настоящее…
- Нет, глухо… Вообще чепуха, непонятно: какая-то картина, булава этого борца за народное счастье… Сколько он ею, интересно, черепушек тому народу расколол?
- Опять отвлекаешься. Скажи прямо: есть улики? Отпечатки, то-се?..
- Все по нолям. На стенах ничего конкретного нет, стекло на стенде разбито твердым предметом. На полу - тоже бесполезно. Лийка колупается, шебуршит, да видно же - бесполезно.
- А Гильза?
- Роса же пала. Кинулась сначала к пруду, потом - на центральную улицу, с нее - в милицию. Смех, ей-богу! Она, скорее всего, по нашему следу шла, только в обратную сторону.
- Х-хехх… Бывает. Сам-то ты как?..
- Прямо с ума сойти. Разве к Рататую наведаться: он все ворье контролирует. Я звонил домой, сказали - спит еще. Но с охранником перемолвился - так он меня на смех поднял. Музей, мо, народное достояние - кто же из наших на него руку поднимет? Для нас, мо, власть, культура, история - тоже слова непростые, мы общественым мнением тоже дорожим… Так что ищите, мо, среди залетных, бродяг, алкашей отпетых, кому уж совсем все до балды. В-общем, мнение такое: пьянь беспросветная. Залез по дури, схватил, что под руку попалось, и - аля-улю! Очнулся, заховал все, или утопил, сидит теперь, трясется… Ну как нам на него выйти, скажите? Если он такой неконкретный. Нет, это висяк.
- Может быть, может быть… Но вот что объясни, милок: ведь тут и сигнализация была! С ней-то как быть? Ее недавно меняли, мне Зойка хвасталась!
- Всему можно найти объяснение, - Вася почесал затылок. - Мало ли что… В-общем, разговор наш тоже неконкретный: сейчас что угодно можно предположить. Сигнализация… ну что сигнализация? Ведь и алкаши не всегда алкашами были. Чему-то учились, чего-то кумекали: среди них и хорошие специалисты попадают, сами знате! Будем искать. Что можем - сделаем. По криминалу пройдусь, агентов поспрошаю, с шоферами потолкую: не подвозили ли залетных, - в оперативной работе новых методов не изобрели, в ней как было все конкретно, так и осталось. Жалко Зоюшку, конечно… ну, так что же поделаешь! Перепилит она теперь мне шею…
- Ничего, потерпишь, - хмыкнул Урябьев.
Вася покинул крыльцо, свернул за угол, - улетел по своим делам. А отставной майор отправился в музейный зал, профессионально фиксируя обстановку.
Там шла ревизия: Зоя с заведующим отделом культуры сверяли наличие экспонатов. Тут еще много было бумажной работы: опись, акт…
- Портрет Вани Охлобыстина, повторившего подвиг Павлика Морозова, его биография и описание геройского поступка, - зачитывала Урябьева по каталогу.
- Да… номер… номер сорок третий… есть!
Толстый палец завотделом ткнул в старательно выписанное неведомым художником лицо крулолицего мальчика с горящим взглядом, галстуком на шее. "Э… - подумал старый оперативник. - Пустозвоны…".
Никогда Ваня Охлобыстин не был пионером, и не совершал подвига Павлика Морозова. Это Федор Иваныч знал точно: он много раз бывал в той деревне, и от верных людей знал всю подноготную кровавой истории.
Это было в декабре 1936 года, как раз после принятия Сталинской Конституции. Отец с матерью уехали празновать Николин день в другую деревню, а двенадцатилетнего Ваньку оставили дома одного: хозяйничать, смотреть за скотиной. Он с утра бегал с ребятами, вернулся к обеду, смотрит - изба отперта, следы к крыльцу, на крыльце. Ваня смело (бояться он еще не умел) зашел в дом, увидал открытый голбец, шумнул: "Э, кто тамока озорует? Ну-ко вылезай!" Вылез дядька Тимоха в заплатанном зипуне, с мешком картошки. Мамкин брат - как раз из деревни, куда уехали мать с отцом. "Я, Ваня, - сказал он, - у тятьки с мамкой спросился. Они наказали: ступай, мо, возьми. Прибежал - а тебя и след простыл. Да-ко, думаю, нагребу пока…". "Ну дак бери! - отозвался шустрый пацан. - Раз велели. - И тут же заметил ехидно: - Как ты так живешь, дядя Тимоша? Ищо Рождество не настало, а ты уж картошку займовать побежал. Свою надо было ростить". Тот потемнел лицом, однако ничего не ответил: вылез, закрыл голбец, и пошел из избы, волоча мешок. Закрылась дверь; немного погодя мальчик услыхал какое-то шебуршанье из сеней. Выглянул - дядька Тиимоха выгребал зерно из сусека и ссыпал в другой мешок. "Ну-ко перестань! - крикнул парнишка. - Иди давай! При тятьке с мамкой приходи! Убирайсь!" - "Умолкнешь ли ты, гаденыш! - отвечал дядька, распрямляясь. - Запади, сморчок!" Он взмахнул рукою, и острым топором ударил Ваню по голове. Потом рубанул еще раз - для верности - и потащил тело в огород. Там закидал его снегом, вернулся в избу. В те времена главным показателем справного хозяйства были в сельской местности две вещи: самовар и швейная машина. У Охлобыстиных имелось и то, и другое; убийца выбрал машину; запихал ее в мешок, и покинул избу родной сестры.
Вернулись под вечер тятька с мамкою: что такое?! Изба отворена, выстыла, в сенях кровь, валяется топор… Тело нашли быстро: Тимоха закидывал его наспех, еще теплым, снег подтаял. Вызвали участкового, тот нарядил гонца в Малое Вицыно… Тут уж нагрянула орда: начальник милиции, следователь, оперативники, прокурор. Для тихого, очень спокойного в криминальном отношении района это было, конечно, выдающееся злодеяние.
Преступление раскрыли быстро, особенно даже не напрягаясь, - да убийца и не пытался скрыться, замести следы: куда ему было скрываться? В лес? Замерзнешь там ночью в сугробах со своими мешками. Илм пустят по свежему следу злых собак, и те разметают на клочья. Нет, уж лучше уйти старым путем, - авось пронесет! И он, горбясь под тяжестью награбленного добра, потопал в свою деревню, в худую избенку; картошку спустил в голбец, зерно ссыпал в корчагу, а машинку спрятал в углу на повитях, прикрыв барахлом… Его видели, конечно, многие, один мужик даже подвез на санях. Ночью Тимоху взяли, и отправили в райцентр, по месту следствия и суда.
Не подлежит сомнению, что дядя Тимоха являл собою тот тип ярого злодея (с личностными отклонениями, чертами, особенностями), который выплескивает из своей кипящей массы деревня, - не только русская, зачем грешить? И даже не в деревне тут дело, если копать глубже… Человек не любит работать, - но хочет жить не хуже того, кто работает хорошо. Зависть и злоба - отнюдь не лучшие качества, - а если позволить им еще и развиваться, поставив в обстоятельства, когда закон или не действует, или даже поощряет злодейство? Когда бесконтрольная власть возвышает негодяя до такой степени, что дает почувствовать великую сладость: распоряжение жизнью и смертью.
В коллективизацию лодырь и бедняк Тимоха полностью изведал все соблазны властных полномочий: ему дали маузер, красную повязку на зипун, - с ними он ходил по дворам ненавистных ему людей, распоряжаясь судьбами. Ему не так важно было отобрать барахло, сколько - показать, что его все должны бояться, и печальной будет судьба того, кто не подчинится хоть единому жесту.
Даже во времена общественных неистовств есть мера жестокости: ее нельзя перейти, она оберегает высших злодеев от страха возмездия. Но понимают это далеко не все. Не понимал и Тимоха. Иначе - зачем ему было убивать при конвоировании в район раскулаченного мужика, его взрослого сына, и старуху - мать одного и бабушку другого? Он их привез мертвыми в Малое Вицыно, и никак не мог объяснить: как такое получилось? Пытаться бежать они не могли: их бросили сани со связанными руками. Обычно кулаков высылали и отправляли в дальние места без особенных церемоний, хватко и оперативно, не докучая властям; однако тут углядывался особый случай, связанный с активным сопротивлением: мужик с сыном ввязались в драку с милиционерами и бедняцким активом, а бабка стукнула скалкою по голове шустрящего в избе комсомольца. Словом, был чистый террор, покушение, контрреволюция. И отправили их в Малое Вицыно под конвоем усердного Тимохи с его верным другом наганом. А он по дороге всех застрелил. Он объяснял необычайную свою ретивость вспышкою классовой ненависти, и вполне надеялся, что все сойдет - лучше не надо; однако его все-таки притянули за шкирку: три трупа, один - бедной старухи! - на такое зверство все-таки полагалось реагировать даже зачерствевшим в своем жестоком деле чекистам; Тимоха исчез на два года. Явившись в деревню снова, важно объяснял, что все это время трудился "по секретным делам", и пытался взять прежний тон: шнырять, пугать, выявлять, - однако успех был уже не тот: другие люди стали начальством, его активность была им ни к чему. Хвалиться своей бедностью - такое тоже уже не проходило: работай в колхозе! Там, конечно, не забогатеешь, но можешь сделаться передовиком - а это тоже дорога в начальство! Такой насмешки судьбы Тимоха уже не мог снести: он захирел, оборвался, стал побираться и воровать. Но убийца сидел в нем - и вырвался на свободу, когда потребовалось заставить молчать племянника.
Вроде бы, тут и все: случай, как ни страшно говорить, заурядный в полицейской и судебной практике, - им несть числа со времени существования человеческого рода; ан нет! Вмешалась высокая политика, и делу был дан другой ход.
Его вдруг затребовало, и приняло к производству НКВД. Мелькнуло в местной газетке: в деревне Потьме подкулачник-троцкист убил из классовой ненависти школьника-пионера. Потом - большая уже заметка, с жирным заголовком: "Чудовищное преступление троцкистов". Наехала областная пресса, те вообще уже расстарались вовсю: мальчик, мо, был нашим, здешним Павликом Морозовым: пионер и отличник, он ударно работал в колхозе, помогая государству. Узнав о вредительской деятельности своего дяди, он предложил ему немедленно явиться в органы и признаться в своих гадских злодеяниях. На что оголтелая контра среагировала типичным для троцкистов способом. Пошли в газетах письма, отклики, резолюции собраний: смерть вражине, высшую меру извергу-диверсанту! В родной Ваниной Потьме газетки эти читали, кивали согласно: ничего иного, кроме смерти, Тимоха, понятно, не заслуживал. Неясно лишь было: почему вдруг Ванька оказался пионером и активистом? Они там в деревне только слыхали, что где-то есть такие: где-то, мо, в городе, или в больших селах, а чем они занимаются - это мало кто себе представлял. Юный их земляк вообще ни в одной школе не учился: отбегал год в недальнее сельцо, где грамотный мужик учил в своей избе письму и счету, а потом отец сказал: хватит. Не напасешься лаптей на эту учебу! Да еще и учителю надо платить - где деньги-те? В крестьянском деле от лишней грамоты один вред. В своем хозяйстве, и в работе на колхоз он тоже помогал - ну, так ведь и все ребята помогали: в деревне без дела никто не сидит. Но в чем была главная для мужиков заковыка - почему Тимоха оказался вдруг троцкистом? В Потьму приезжал товарищ в диагоналевых галифе, объяснял суть Ванькиного дела, - его слушали в правлении, курили смрадные цыгарки и оглушмтельно пердели. Весть о том, что Тимохе дали расстрел, они приняли одобрительно. Немного озадачило то, что колхоз назвали именем Вани Охлобыстина, и то, что в самом Малом Вицыне появилась вдруг улица Вани Охлобыстина, школа имени Вани Охлобыстина, дружина имени Вани Охлобыстина: это удивляло, конечно, но - мало ли чего не приходится видеть крестьянину на своем веку! У него своя забота: помирай, а зерно сей! И пошли они все к чемору.
Об одном только жалели первые годы: что не похоронили Ваньшу по-людски. То-есть поначалу-то схоронили нормально: с отпеванием, под крестом, - но не дали и в смерти покоя: наехали какие-то люди, сронили крест, выбросили, поставили на могилку железную гомзулю со звездочкой. Однако привыкли и к ней, и к другим звездочкам на сельском кладбище.
- Ты бы, папка, помог нам, - сказала Зоя Урябьева, отрываясь от своих записей.
- А?! - встрепенулся Федор Иваныч. - Извини, отвлекся… Помог? Да чем же, доча?
- Взял да и отыскал бы эти экспонаты. И преступника тоже. Ты же сыщик, папа!
- Сыщик кислых щей. Кто допустит меня этим заниматься, что ты! В этом деле строгие порядки. Толку вряд ли добьешься, а неприятностей можно нажить - целую кучу! Так что… потопаю-ка я домой.
- А зачем приходил?
- Ну как же! Твое горе… да не переживай! Мало ли, бывает. И потом - преступление всеж-ки, как ни говори! Хотелось глянуть, покумекать…
- Ничего ты, я вижу, не накумекал. Ступай, ладно. Имей в виду: сегодня позже приду.
- Ты гляди! - встрепенулся отставной майор. - Времена-то какие…
- Не бойсь, у меня кавалер надежный.
- Тогда ничего. Василий - прикрытие крепкое.
- Мы в обед хотели заявление в загс подать, да теперь уж - не до того.
- Ну и беда! И завтра, и послезавтра будет день!
- Пока!..
Вечером Урябьев сготовил ужин на трех человек: вместе с дочерью надо было накормить и будущего зятя: что же парень будет уходить голодный, глядя на ночь! - и уселся, потирая ладони, за новую тетрадку воспоминаний Ивана Иваныча Фильшина.
Осенью 43-го года Укрепрайон, просидевший больше года в Московской зоне обороны, кинули на Калининский фронт. Фильшин проштрафился к тому времени, и был командиром отделения в стрелковом взводе. "Мне не нравилась окопная мышиная возня, и я решил уйти в разведку". Вот где была лафа! Народ почти весь подобрался судимый, свой брат, жизнь хорошая: отдельная землянка, отдельная жратва, валяйся хоть целый день - никто не тронет. Не каждый ведь день гоняют на пузе за нейтралку!
Правда, в этом деле им не очень везло: за полгода притащили всего лишь одного солдатика - да и того так застукали автоматными прикладами, чтобы не шумнул ненароком, что доставили уже мертвого. Глядело-глядело начальство на такую отчаянную разведку - да и ликвидировало ее совсем, чтобы не отсвечивала. А Фильшину сказано было так:
- ступай ты, голубчик, старшиною в роту.
ДЕШЕВЫЙ ОТЕЛЬ ВО ФЛОРИДЕ
Давно тьма легла на мир. "Ну и задам я им жару, - думал отставной майор Урябьев, отрываясь иногда от страниц. - Что за порядки: ночь-полночь, а они шатаются неведомо где!" Вдруг стукнула дверь, и на порог явился взъерошенный, красный Вася:
- Федор Ваныч! Зоя дома?
Урябьев стиснул зубы, зажмурился.
- Что ты, Василий! - опомнясь, сказал он. - Вы же должны были вместе прийти.
- Ну да! Мы договорились: только освобожусь - и захожу за нею в музей. Она сказала, что подождет, если задержусь: у нее, мо, тоже много работы, с этой кражей. Я бегал-бегал, глядь на часы - начало девятого. Порулил к музею - там закрыто, и пломба на замке. Ну, думаю! Договаривались ведь. В отдел заглянул: вдруг ко мне пошла. В дежурке говорят - нет, не появлялась. К двум ее подружкам забегал… что же это такое - а, Федор Иваныч?
- Это беда… - отец опустился на табуретку. - Это, Васенька, беда…
А Зоя сидела в это время в подвале рататуевского дома, и отвечала на Митины вопросы. Он был вежлив, угощал ее чаем с пряниками, - но железная дверь была затворена; давил потолок, давили серые ноздреватые стены. На одной из них висел украденный ночью портрет. Стоило Зое глянуть в ту сторону, как она начинала плакать.
- Ну полно, полно, - успокаивал ее хозяин. - Вот, ей-богу… Ты лучше посмотри попристальней. Или ты не все мне сказала…
- Отпусти меня домой, паразит! Гадость какая: схватили, привезли сюда… Это вам даром не пройдет! У меня и папа бывший сотрудник милиции, и любимый человек!
- Это мы в курсе. Но и ты меня пойми. Мы родственные души, в конце концов: я тоже люблю все изящное, прекрасное, антиквариат, памятники старины… И вот узнаю, понимаешь, что эта картина - ключ к месту, где закопан клад с драгоценными вещами. А что такое драгоценные вещи? Это перстни, камни, колье, золотые лобанчики. Я и не стал бы туда лезть: возня, головная боль… но здесь вот что: как раз продается, и довольно дешево, отель в штате Флорида. Я уж и так, и сяк - не хватает, и баста! Люди попались хорошие, они согласны ждать - ну так не бесконечно же! Потом, если хороший клад - с него можно купить и не один такой отель! Ты хотела бы отдохнуть во Флориде, киска?
- Да, - слабо молвила Зоя.
- Ну, так и поехали вместе! Только помоги нам - чего тебе стоит!
- Я не знаю. Она всегда была у нас, эта картина, - никто даже не думал…
- А вот теперь давай подумаем. Я тоже попробую включиться, по своим каналам… Побудь пока здесь, у меня в гостях. Мальчики здесь дисциплинированные, никто тебя не тронет… но ты старайся, детка: думай, думай… Только не затягивай, а то - не могу же я их постоянно контролировать, возможен и срыв. Питание заказывай любое - смешно на этом экономить, ей-богу… И не расстраивайся: мы с тобой еще отметимся в том отеле! И закатим та-акую гастроль!
- Лучше домой отпусти, гад проклятый! - визгнула Зоя. Рататуй осуждающе покачал головою, поднялся с кресла и двинулся к двери. Зоя рванулась за ним, - но стоящий сзади Коля Опутя приударил ее слегка в голову дубинкой-"демократизатором", - так, что она свалилась на бетонный пол, жалобно охнув, и принялась глотать воздух.
В коридоре хозяин заметил Опуте:
- Ты гляди, не очень-то с ней…
- Ничего, оклемается. Ты что, вправду за бугор ее хочешь везти?
- Куда везти? Ну, ты даешь!
- Дак ведь… Ну, положим, чего-нибудь напетрит она в этой картине. Дальше-то что? Ее ведь отпускать надо будет. Не боишься ее папаши, вместе с Васенькой преподобным?
- Учишь, учишь вас - а вы все как дети малые… Запомни одно: эта девка отсюда уже не выйдет. При любом раскладе. И не надо переживать по этому поводу: таких, как она, до Москвы раком не переставишь. И уж тем более не стоит волноваться об ее родных и близких. На свете много людей, и каждый со своим горем, - ну чем мы можем им помочь? Так, только посочувствовать.
КЛАД
Не пора ли нам, братие и сестрие, поговорить о том-сем, о кладах, о находках вообще? Ведь сколь удивительна эта штука! Завязано на ней несметное число мировых сюжетов. Причем и написаны-то они столь живо и страстно - словно богатства сияли перед глазами авторов, и был упоителен каждый шаг. Сочинителей можно понять: тоже ведь люди, и не без слабостей. Правда, от реальных сокровищ они одинаково далеки как в начале, так и в конце своих повествований.
Но есть еще жизнь. Она бывает удачнее всяких литературных мечтаний. Хотя - как сказать… Раз на раз тоже не сходится.