Выглядел он отлично. Загорелый, возмужавший, пропитанный духом Средиземноморья и студенческой свободы – видно было, что на этот раз жизнь в Италии шла ему только на пользу, от него веяло уверенным воодушевлением человека, нашедшего свое место. Он сыпал итальянскими словечками и весь вечер веселил нас всякими историями. Его подруга была с ним. Еще до их появления мы с женой поспорили на счет нее – жена говорила, что это должна быть та же девушка, что была у Гриши с самого начала (почему-то ей хотелось думать, что между ними настоящая любовь, способная преодолеть все преграды), я же утверждал, что это не так. У меня есть одно наблюдение на этот счет: если один из двоих переживает перетряску наподобие той, что пережил Гриша, а жизнь второго в это время течет без особых изменений, то первый никогда не возвращается в прежние отношения. Совершенно уверенный, что окажусь прав, я с легкостью согласился в случае проигрыша отвести жену в ресторан, который нравился ей крабовыми котлетками в каком-то необыкновенном соусе и не нравился мне какими-то необыкновенными даже для Москвы ценами. Мы надеялись, что правда ненароком выяснится в разговорах за ужином, но этого не случилось. Жена бросала на меня вопросительные взгляды, я пожимал плечами. Неловко было любопытствовать, но я все-таки улучил момент и спросил Гришу, та ли это девушка, что была с ним еще до всех этих событий. Оказалось, что нет, другая. Они познакомились на курсах итальянского языка, а потом решили ехать вместе учиться. Я победно глянул на жену. Она вздохнула с такой грустью, что я понял: выиграть-то я выиграл, но в ресторан мы все равно идем.
В подарок у Гриши мы попросили какую-нибудь из его картин. Он преподнес нам две великолепные акварели, мы так и ахнули, когда он извлек их из папки.
– Нравится? – с довольной улыбкой спросил он.
Пейзажи, если присмотреться, не были ни мастерскими, ни безупречными с точки зрения акварельного искусства, но именно этим и притягивали взгляд. Прозрачные цвета, нанесенные на влажную бумагу самым кончиком кисти, соседствовали с сочными жизнерадостными пятнами, и все вместе они создавали ощущение хрупкости и одновременно праздничности, живости, какого-то подъема. Видно было, что писались они в минуты вдохновения. Была тут и трепетная нежность листвы, и солнечная яркость полей, и итальянская поэтичность местности, но самое главное, здесь был художник, и чувствовалось, как эти края дороги его сердцу. Глядя на акварели, думалось не о природе и не об Италии. Думалось о любви.
Оформлены они были с большим вкусом. Плотные паспарту бледно-василькового цвета подчеркивали пронзительную свежесть неба, а строгие золоченые рамы вторили сияющей теплоте красок и придавали рисункам серьезность и вес. Такие пейзажи можно встретить в Италии где угодно, особенно в Тоскане, но что-то подсказывало мне, что в них есть нечто очень знакомое. Посмотрев еще раз на очертания домов и крыш, распластанных в долине, на кусок старинной лестницы с каменными перилами и стоящие на переднем плане деревья, постриженные шарами, я вдруг узнал эти места – ну конечно! Это было Фьезоле.
Дизаветина загадка
Среди пассажиров бизнес класса она была как белая ворона. Видно было, до чего ей не по себе – как будто человека с маленькой зарплатой завели в дорогой магазин, где ему все не по карману. Наверно, гостила у богатых друзей, и они купили ей обратный билет, решил я про себя. И от нечего делать принялся перебирать в голове фразы, какими можно было бы обрисовать такой персонаж в романе. Какие ее черты сразу дают понять, что она чувствует себя не в своей тарелке? Трясущиеся руки? Напряженная поза? Испуганный, моргающий взгляд, каким она смотрела на нас, преспокойно развалившихся в креслах в ожидании посадки? Но это может говорить о том, что человек попросту боится летать. Может, одежда? Тоже не то. Одежда ее, конечно, не отличалась ни качеством, ни вкусом (черная юбка до пят волочится по полу, на шее шарф цвета вареной колбасы), но и это еще ни о чем не говорит. Пожалуй, все дело было в том, как она держалась. Своим видом она словно хотела показать, что попала сюда по случайности и сама понимает, как это глупо; была б ее воля, она бы летела эконом классом, рядом с такими же, как она, и ни за что не стала бы беспокоить уважаемых людей своим присутствием. Именно эти слова читались в ее лице, когда она с неловкой улыбкой протягивала свой билет работникам аэропорта и когда сидела в вип-зале и смотрела на всех жалостливыми, просящими прощения глазами, и именно от этого вид у нее становился совсем уж простенький и неуместный. Я знал, что такого рода люди, несмотря на покорность и признание превосходства других над собой, внутри своего мирка бывают на удивление требовательны и даже жестоки; смиренность их обманчива, и я уже пустился фантазировать о том, на кого могла бы распространяться деспотичность этой женщины, как вдруг она повернулась и посмотрела прямо на меня. Извиняющееся выражение на мгновенье исчезло с ее лица, она смотрела пристально, будто хотела что-то выяснить на мой счет, и, не успел я понять, что бы значил этот взгляд, как она отвела глаза и принялась перекладывать вещи, словно бы говоря мне, что разговор окончен. Я бродил среди магазинов, разглядывая всякую всячину, когда она снова попалась мне на глаза. Моей первой мыслью было отойти подальше и выбросить ее из головы, и я бы так и поступил, если бы она не опередила меня, метнувшись в сторону, словно застигнутая на месте преступления. Похоже, она избегает встречи со мной, с чего бы это? Я посмотрел ей вслед. Она шла, оглядываясь; ей-богу, что за странная женщина, можно подумать, что я преследую ее! Вполне может оказаться, что она не в себе, решил я и переключился на покупки – никогда не брал хамон в аэропорту, а тут подумал, почему бы не побаловать своих и не привезти немного лакомства к сегодняшнему ужину. Скоро нас пригласили на посадку.
Тут уж мы неизбежно столкнулись бы нос к носу со странной пассажиркой, и я не без любопытства гадал, что она выкинет на этот раз – теперь, когда она сама обратила на себя внимание, невольно и я поглядывал за ней. Она сидела у самого выхода и делала вид, что занята обычными делами, открывала и закрывала сумочку, крутила в руках посадочный талон, но я заметил, что при моем приближении она занервничала еще сильнее. Чем больше она пыталась показать, что ей нет до меня никакого дела, тем хуже у нее это получалось. С посадкой задерживали, и все мы нависли над стеклянными дверьми, ожидая, когда же нас впустят. Напряжение росло. И вот, в эти несколько минут до подъема в самолет, я вдруг вспомнил ее. Мне и раньше чувствовалось что-то знакомое в ее лице, как будто она должна была кого-то мне напоминать, но я не мог понять кого. И только сейчас понял: мы с ней были не просто знакомы, мы были родня. Не виделись мы очень давно, по меньшей мере с десяток лет, и она сильно изменилась, немудрено, что я не узнал ее. В последний раз я видел ее на выставке, которую устроил ее тогдашний муж, Тимофеев; в тот год она была только что вышедшей замуж девицей, что называется, в самом соку, теперь же производила совсем иное впечатление, видно, жизнь у нее не сахар. Так значит, она меня узнала? Как многие мужчины, я тешу себя мыслью, что не слишком меняюсь с годами, во всяком случае, не до такой степени, чтобы меня было не узнать. Я невольно оглядел ее заново, как бывает, когда вдруг понимаешь, что перед тобой не тот человек, что ты думал. Она поймала мой взгляд, теперь я не сомневался, что мы оба узнали друг друга, и я уже растянул губы в приветственной улыбке и подался вперед, но тут она отвернулась и уставилась на табло. Нельзя было не понять: она не хотела быть узнана. Сначала я, признаться, опешил. Мы никогда не были по-родственному близки, но и врагами тоже не были, так почему бы нам не перекинуться парой слов при встрече? Неужели она затаила на меня обиду из-за Тимофеева? Когда между ними разразился скандал, я не защищал его открыто, но негласно, все это знали, был на его стороне. Даже если ей стало об этом известно, вряд ли она обиделась настолько, что видеть меня не хочет, спустя столько лет. Возможно, она не хочет попадаться мне на глаза в таком виде? Судя по всему, она сейчас не в лучшей форме. Да и мало ли у женщины причин не желать неожиданной встречи, подумал я. И в следующую минуту у меня камень с души упал – какое облегчение! В такую игру я с радостью подыграю: я не любитель искусственно поддерживать отношения с родней, и меньше всего мне хотелось провести полет за расспросами, удовлетворяя любопытство, по сути, чужого мне человека. Когда мы поднимались по трапу, она оказалась за мной, и я спиной ощущал ее беспокойное дыхание. Я посторонился и пропустил ее, учтиво, но безучастно, как чужой. Она шмыгнула, опустив глаза, и пробормотала "спасибо". Тем самым мы словно бы договорились, что оба сделаем вид, будто не заметили и не узнали друг друга.
Мы летели домой из Барселоны. Стоял конец августа, бизнес класс в это время года всегда бывает полон, и место рядом со мной было единственным, оставшимся не занятым после того, как все pacceлись. Я люблю на обратном пути покрутить в голове мысли, для которых до сих пор не находилось времени, и, если повезет, покидать в блокнот новые сюжеты. Перед глазами еще стояли рыжие шары апельсиновых деревьев, городская набережная и жаркий песок бесконечных пляжей, я сортировал картинки недавних дней и прикидывал, стоят ли мои впечатления того, чтобы достать компьютер и набросать заметки. Меня то и дело отвлекали. На первом ряду расположилась мамаша с двумя детьми, мальчик сидел рядом с ней, старшая девочка отдельно, через проход от них; в эконом салоне летела их нянька. Она поминутно прибегала к своим подопечным, в основном к мальчонке, ползавшим между нашими креслами и норовившим обдать кого-нибудь кашей, которой безуспешно пыталась накормить его мать с начала полета. Из-за няньки шторки нашего салона поминутно распахивались, выставляя нас на всеобщее обозрение, и хотя стюардесса спешила поскорее исправить оплошность, в нашу тихую гавань успевали ворваться неприветливые запахи и взгляды соседей по рейсу. Мамаша, тонконогая, на каблучищах с красной как кровь подошвой, относилась к той категории пассажиров, о которых каждый раз перед полетом молишься, чтобы их не оказалось поблизости. Она громко поучала детей и всячески демонстрировала досаду от того, что дети ее не слушаются. Когда мальчонка тянулся за чужой вещью, она, нет чтобы переключить его внимание на что-нибудь еще, принималась грозить ему пальцем и издалека, через весь салон объяснять, что "это дядино" и "это нельзя". Она упрямо повторяла две эти фразы, пока ребенок не начинал орать, оттаскиваемый няней, а все мы не становились вынужденными участниками очередной такой сцены. И как я ни старался не обращать на это внимания, боковым зрением я все время видел страусиные ноги-жерди, мельтешащие туда-сюда вдогонку за непоседливым чадом. Что тут скажешь, я давно пришел к выводу: каким бы утомительным ни был процесс воспитания и сколько бы ни ворчал по этому поводу родитель, ему все равно хочется, чтобы ребенок занимал его, и чем дольше, тем лучше, а вернее всего – до конца жизни.
Мы только набрали высоту и опрокинули по первому стаканчику, как рядом с мамашей раздались громкие возгласы. На этот раз отметилась старшая девочка, она пролила пакет сока, окатив и себя, и пассажирку рядом. Все трое вскочили на ноги. Стюардесса кинулась на выручку. Ругалась мамаша, хныкала дочь, а когда все наконец стихло, стюардесса со всеми положенными любезностями сообщила мне, что дальше я полечу с попутчицей – залитая соком пассажирка пересаживалась на свободное место рядом со мной. Сначала я обрадовался, подумал, что так даже лучше. Она будет барьером между мной и беспокойным семейством, которое успело облюбовать свободное кресло; то мальчонка рвется заползти на него, то няня привалится, и, если б не стюардесса, каждый раз деликатно выпроваживавшая ее к себе, лететь бы мне в самой гуще пролившихся соков и пропахших подгузников. Но когда я увидел, с кем предстоит держать путь, радость моя улетучилась – на кресло, избегая встречаться со мной глазами, опустилась моя дражайшая родственница собственной персоной.
Более нелепую ситуацию и представить себе невозможно, полчаса назад мы решили разойтись и забыть об этой случайной встрече, и вот нас припечатали друг к другу, усадив бок о бок на следующие четыре часа. Что прикажете делать? Мы оба старались не смотреть друг на друга. На рукаве у нее зияло пятно помидорного цвета, и она, чтобы занять себя чем-то, принялась оттирать его салфеткой. А все-таки хорошо, что мы условились обо всем еще на берегу, подумал я. Теперь мы можем и дальше изображать посторонних. И пока она не передумала, я откинулся в кресле и уткнулся в компьютер, демонстрируя, что предложенные ею правила игры меня по-прежнему устраивают и я предоставляю ей полную свободу от себя.
Не так-то легко расслабиться и предаться мыслям, когда рядом с тобой кто-то сидит натянутый как струна. Мы молчали, но от моей соседки исходили такие разряды напряжения, что казалось, еще чуть-чуть, и она взорвется. Я слышал, как она вздыхала, как тайком поглядывала на меня, наше соседство не давало ей покоя. Понимаю, она чувствовал себя глупо, не позволив мне подойти к ней, а теперь оказавшись рядом, но не мучиться же из-за этого всю дорогу! В мыслях я молил ее взять в руки журнал или газету и перестать наконец сверлить меня глазами, но какой там. В самолете она сидела с тем же виноватым выражением лица, что и в аэропорту; всякий раз, когда к ней приближалась стюардесса, она встречала ее улыбкой не менее вежливой, чем у самой стюардессы, и чуть не кланялась в пояс, когда благодарила за обед. Видно было, до чего ей непривычно, когда за ней ухаживают. Сидела она смирно, не шевелясь, сложив ладони на коленях и вжавшись в кресло, как будто хотела занимать как можно меньше места. Когда стюардесса предложила ей откинуть спинку, по-видимому, понимая, что сама она ни за что не осмелится сделать это и так и просидит солдатиком весь полет, она испугалась и замахала руками – что вы, что вы, мне и так удобно. После обеда в салоне стихло, детвора спала. И только нам двоим не удавалось отдохнуть. Ей из-за мучивших ее мыслей, мне – из-за нее. В конце концов она не выдержала и повернулась ко мне:
– Извините, что не подошла к вам там, перед вылетом. Подумала, вдруг вы не узнали меня…
Голос у нее был такой же, как и лицо, улыбчиво-виноватый. Да еще это "вы", с чего вдруг такое почтение? Или она хотела подчеркнуть, что я для нее не родня, а человек из бизнес класса? Я кивнул и продолжил смотреть в компьютер, по мне, так пусть бы каждый из нас занялся своим делом. Но она настроилась на разговор.
– Вы домой?
– Да.
– А ваши где? Не с вами?
– Нет.
– Понятно. Значит, по делам летали?
– Да.
– Вот и я тоже, по делам.
По каким таким делам, должен был поинтересоваться я. Но я не поинтересовался. Она подождала с минуту и сделала следующий заход.
– Давно мы не виделись, да?
– Да.
– С самой выставки. Помните?
– Помню.
– Знаете, сколько лет прошло с тех пор?
– Десять?
Она улыбнулась и покачала головой.
– Сколько же?
– Четырнадцать. В этом ноябре как раз четырнадцать будет.
С выставки-то все и началось.
Когда мне сказали, что моя многоюродная сестра Лизавета собралась замуж, я не сомневался, что жених окажется каким-нибудь квелым очкариком из числа тех, с кем водилась Лизавета в годы аспирантуры. А за кого еще может выйти отличница из семьи профессорши и доктора наук? Удивительно, как вообще она не осталась старой девой. С самой школы мальчишки обходили ее стороной, и на свое первое в жизни свидание она отправилась будучи двадцати лет отроду. Я и сам никогда не был с ней дружен – что может быть скучнее дружбы с отличницей? Сколько ее помню, она сидела в обнимку с учебниками и на таких, как я, посматривала свысока. Ничего удивительного, что в старших классах до школы ее провожала мать – одноклассники грозились устроить ей темную. Наши матери, хотя и были друг другу седьмая вода на киселе, любили друг друга как родные сестры, а мы, их дети, с трудом высиживали за одним столом на семейных праздниках и, когда выросли, старались встречаться как можно реже. Но до меня всегда доходили новости о Лизавете, как, вероятно, и до нее обо мне. На свадьбу ее я, конечно, не пошел.
Уж не помню, как мне удалось отговориться, зато помню, что моя матушка вернулась с торжества взволнованная донельзя: жених оказался вовсе не таким, как ожидали. Он не был ни беден, ни лыс, ни очкаст. Не имел научной степени. Более того, происходил из семьи рабочих и был первым и единственным в своей среде, кто добрался до института и сумел окончить его. Может, это было бы поправимо, принимая во внимание связи моей тетушки в научном кругу, если бы не одно: жених был законченный материалист и к людям науки относился без пиетета. Кажется, все, что не могло тотчас же способствовать приумножению его благосостояния, мало его интересовало. И когда тетушка намекнула, что могла бы устроить его поступление в аспирантуру, он только рассмеялся, сказав, что для нормальной жизни ему и одного диплома вполне хватает. С этим нельзя было поспорить – деньги у него водились. Ну а то, что зять с одним только институтским образованием позорит их глубоко научную семью, его, похоже, совсем не волновало. Карьера его тоже не выглядела разумной, как того хотелось бы новым родственникам; где только он не побывал и чего только не испробовал, зарабатывая на жизнь, а теперь служил в банке. Как он туда попал и что собирался делать дальше, оставалось загадкой. Одно было ясно: доверия он не внушал. Взять хотя бы то, как он провел свою свадьбу. Народ собрал самый разношерстный, впечатление было такое, будто он шел по улице и звал в ресторан всех кого ни попадя. Были там и мужчины в строгих костюмах, подъехавшие на черных Мерседесах, по всей видимости, его товарищи по банку; были и такие, кто только поднялся с постели и сразу на банкет, без всяких попыток одеться сообразно случаю и позаботиться о подарке для молодых. Он всем был рад и со всеми держался приятельски. В середине празднества он вдруг объявил, что пора поддать жару, подхватил на руки невесту и пустился танцевать. Больше за стол его было не усадить. Чихать он хотел на заведенный порядок. Вместо того, чтобы и дальше выслушивать тосты от многочисленных родных, он пил, плясал и веселился так, как веселятся разве что на чужой свадьбе. И этим окончательно поверг в шок всю нашу родню. Что и говорить, он был непредсказуем, непонятен и этим особенно пугал: они не знали, чего от него ждать.