РИТА И СПЕЦИАЛИСТ
Рита и ее муж видели одинаковые сны.
Когда ночью он вдруг приподнимался на локте и начинал торопливо и подробно, как будто не спал вовсе, шептать про то, как Иисуса Христа допрашивал Понтий Пилат, и какой у стражника был перебитый нос, и как журчала вода в фонтане, – Рита вспоминала, что сама только что этот сон видела, цветной и ужасный. Или когда ей снилось, как ее уволок на карнавал дьявол с кривым, как после инсульта, лицом, и она просыпалась, и муж тоже просыпался, потому что она по-другому дышала, и он это сразу чувствовал. Она рассказывала ему свой сон, и он говорил, что видел то же самое.
Он был специалист, то есть инженер с дореволюционным образованием, нужный кадр, поэтому его не трогали. Рита была просто машинистка в тресте. А когда уже всех начали трогать, он стал писать роман из времен римского императора Тиверия и отдавал Рите перепечатывать, главами. Потом отнес в журнал "Красная Новь".
– Вы, товарищ, вообще-то кто? – спросил его редактор.
– Специалист, – ответил он.
Он и следователю так отвечал, и психиатру.
Рита ходила его навещать в больницу. А когда выписали, забрала к себе.
Один раз он проснулся и сказал:
– Ты обратно к мужу не уйдешь?
– Нет, нет, что ты, – сказала Рита, но спросила: – К какому мужу?
– Ты была женой наркома, ты убежала ко мне, – сказал он, глядя в потолок и поправляя круглую шапочку; он был лыс, и у него по ночам мерзла голова. – Это было в марте. Ты шла по улице с мимозой в руках. Маркий желтый цвет.
– Да, да, – сказала Рита.
Она прикрыла глаза и вдруг увидела особняк в переулке, машину "паккард" у решетчатой ограды и себя в парижской шляпке и в пальто бутылочкой. На тонком синем драпе была желтая мимозная пыльца.
– Это Ермолаевский переулок, – прошептал муж. – У наркома в наркомате завелись вредители. Азазель и Абадон. Наркома взяли. Ты улетела на метле. Голышом.
В дверь постучали. Рита вскочила, набросила халат, зажгла свет. Он тоже встал, застегнул пижаму.
– Будете понятыми, – сказал мужчина в военной форме. – Вот вы, гражданин, кто?
– Я специалист. – И он показал на свою ночную шапочку с узорчатой буквой "S".
Рита что-то прошептала военному на ухо, сунулась в ящик стола за справкой.
Военный прочитал бумажку.
– Понял. Отдыхайте, граждане.
– Не выключай свет, – попросил он, когда дверь закрылась. – Пусть горит всю ночь.
– Не надо, – сказала Рита. – Зачем свет? Тебе нужен не свет, а покой.
ПТИЧИЙ ГЛАЗ
Долговязый плохо одетый мужчина вдруг остановился у входа на эскалатор. Шагнул назад, задрал голову и стал смотреть на список станций. Николай Маркович обошел его и оглянулся. Мужчина покачивался, вслух соображая, куда ему ехать. Николаю Марковичу показалось, что человек сильно пьян, может упасть вниз и сшибить его. Был поздний вечер, народу в метро было мало, пустая труба эскалатора уходила в дальнюю глубину. Он решил пропустить этого алкаша вперед. Но тот стал разматывать шарф, стоя на месте, как будто нарочно тянул время.
Николай Маркович быстрым шагом сошел вниз. Потом оглянулся. Пустая труба уходила в дальнюю высоту.
Подошел поезд. Николай Маркович вошел, сел и боковым зрением увидел, как этот тип впрыгнул в соседний вагон.
На следующей остановке в поезд набилась туча какой-то дикой молодежи: наверное, где-то кончился концерт. Они орали и толкались, но Николаю Марковичу так было гораздо спокойнее.
На пересадке Николай Маркович увидел, что неприятный попутчик идет в том же направлении.
Николай Маркович строго сказал сам себе, что это чистая случайность. Наплевать.
Поэтому, когда тот уселся напротив, Николай Маркович стал его рассматривать. Женская стеганая куртка на кнопках, поношенные брюки и разбитые ботинки. Низкий лоб, длинные редкие волосы и блестящие черные глаза. Птичьи. Пристальные, но бессмысленные. Он смотрел перед собой, не мигая. Потом вдруг откинулся вбок и захрапел. Но, когда Николай Маркович выходил на своей остановке, он вдруг подхватился и выбежал следом. И побежал к тому же самому автобусу.
С автобуса они тоже сошли вдвоем. Было снежно и скользко, тропка узкая. Как только Николай Маркович пытался его обогнать, он шагал быстрее. Как только Николай Маркович тормозил, он останавливался и закуривал. Как будто вел Николая Марковича за собою.
На перекрестке убирали снег. Бульдозер сдвигал пласты мокрого снега в одну кучу. Надо было переходить улицу. Долговязый шагнул с тротуара и провалился в открытый люк. В последний миг он успел зацепиться локтями за края, но выпростаться сил не было, и он в отчаянии завертел головой.
Николай Маркович подошел, нагнулся.
– Колька! – закричал тот. – Коляня! Я Валька Первухин, с нашего двора, узнаёшь? Дай-ка руку.
Николай Маркович присел на корточки и заглянул в блестящие птичьи глаза.
– Первуха, – сказал он, – ты мне отдай сто раз по двадцать копеек, которые у меня отнимал. Куртку мою зашей. Велосипед почини. Фуражку верни морскую, с крабом.
Тот моргал и цеплялся локтями за края. Сверху раздался рык мотора. Николай Маркович успел отскочить. Гора снега наехала и накрыла человека и люк.
Наутро Николай Маркович шел к автобусу и вдруг остановился. В снегу что-то блестело-чернело. Он поддал снег носком ботинка. Это была лакированная кнопка от стеганой куртки. В ней отражалось вчерашнее происшествие.
– Подростковые фантазии, – сам себе сказал Николай Маркович. – Бред, чепуха.
Он точно помнил, что Первуха насмерть разбился на мотоцикле еще в восьмидесятом.
В РИМЕ И В ДЕРЕВНЕ
В старину ордена и медали часто давали по разнарядке.
В мирное время, я имею в виду.
Это была довольно странная штука.
Для меня загадка, например, почему крупный совпис был Героем Соцтруда.
А первый секретарь Союза Писателей СССР тов. Г. М. Марков – дважды Героем.
Товарищ Черненко его наградил.
Поскольку сам был трижды Героем. Одним из пятнадцати на всю страну.
Но это так, верхушечные игры.
Спустимся на грешную землю.
Вот однажды директор завода получил на свой завод один орден "Знак почета" и две медали – "За трудовую доблесть" и "За трудовое отличие".
Всего, значит, три награды.
Но из райкома пришла сопроводиловка, чтобы среди награжденных были:
Рабочие. Инженеры. Коммунисты. Руководители. Ветераны труда. Беспартийные. Комсомольцы. Женщины.
А также было рекомендовано отметить кого-то из представителей братских народов, которые трудятся в этом интернациональном коллективе.
Директор задумался и позвал своего зама. Вот, мол, какая задача.
Зам потер лысину и сказал:
– Сделаем, Петр Никитич. Есть у нас в КБ такой Венедикт Викентьевич Никольский. Семьдесят два года. Живой мастодонт беспартийной технической интеллигенции. Ему надо "За трудовую доблесть".
– Хорошо, – сказал директор.
– Значит, мы покрыли ветеранов, инженеров и беспартийных, – сказал зам. – Едем дальше. Работает у нас на сборке такая Фирюза Искандерова. Двадцать четыре года. Изюмистая девчонка, Петр Никитич!
– Хм, – сказал директор.
– Комсомолка, женщина, – загнул четыре пальца зам, – рабочий класс и узбечка. "За трудовое отличие"!
– Уговорили, – сказал директор. – Ну, а "Знак почета" кому?
– Коммунисту и руководителю, – развел руками тот. – Вам, Петр Никитич!
ФОТОЛЮБИТЕЛЬ
В эпоху наводки на резкость надо было еще вдобавок устанавливать выдержку и диафрагму.
Ах, "Лейки" и "Контаксы", и их советские копии, ФЭДы и "Киевы"! А также всевозможные зеркалки. Хлопотные машинки. Не то что сейчас – нажал на кнопку, и все дела.
Однако люди справлялись, и у них иногда получались неплохие снимки.
Я не о разных Картье-Брессонах, разумеется. Я о простых любителях.
Вот, например, однажды я пришел в гости к одному своему не слишком близкому приятелю. В первый раз пришел. В субботу днем. По какому-то делу, ну и заодно чаю попить.
У него жена дома. Я с ней тоже знаком, кстати. Милая такая женщина. Приятная. Приветливая. Но ничего особенного. Самая обыкновенная. Ну, прическа. Ну, глаза, щеки, шея. Ресницы. Брови, естественно. Ну что тут еще скажешь? Особых примет нет. И нет никакого особого обаяния, очарования, загадочной грусти. Или, наоборот, скрытой энергии. В общем, никакой интересности. Ну и ладно, мне-то что, в конце концов.
Стоим посреди комнаты, разговариваем. Я осматриваюсь: первый раз в доме. Подхожу поглядеть, какие книги на полках.
А на книжной полке, за стеклом, фотография. Без рамки, матовая, черно-белая. Женщина поразительной красоты. Необыкновенное лицо. Нежные виски. Чуть обветренные губы. Нервные веки. Смотрит убийственным взглядом. Страстно-равнодушным. Туманно-пронзительным. То ли зовет, то ли угрожает. То ли тоскует, то ли презирает. С ума сойти можно.
Вдруг понимаю: господи, это же она, хозяйка дома, моего приятеля жена.
Я обернулся и спрашиваю:
– Танька, это ты?
Она со смехом отвечает:
– А что, не похожа?
– Да нет, – говорю, – чудо как похожа. Это ты снимал? – спрашиваю друга.
Он с некоторым раздражением говорит:
– Нет, не я.
– А кто? – спрашиваю бестактно.
– Да так, один дружочек… – говорит он еще более мрачно.
– Ладно, ладно, хватит ревновать! – Она улыбается и обнимает мужа за плечи. И мне спокойно: – Это из другой жизни.
– Ты лучше чаю нам сготовь, – говорит он.
– Сейчас, – чмокнула его в щеку и побежала на кухню.
А мы сели и стали говорить о деле.
Другая жизнь так другая жизнь, ладно, хорошо, бывает, мне-то какое дело.
Но фотографию она не спрятала, вот что интересно. И муж не заставил убрать.
Да и зачем прятать-убирать? Хороший ведь снимок.
КОЛЛЕКЦИОНЕР
– Я вам звонил, я насчет Матвеева.
– Да, добрый день, – сказала немолодая женщина, впуская хорошо одетого старика в прихожую. – Вот, плащ можете сюда. Идемте.
Они вошли в большую темноватую комнату.
– Вот. – Она показала на картину, стоявшую на комоде.
– Вижу, вижу… – Старик взглянул издалека, потом подошел, взялся двумя пальцами за раму, посмотрел на холст с тыльной стороны. – А почему вы думаете, что это подлинный Матвеев?
– Смотрите, какой синий цвет! – подал голос мужчина с дивана. – Настоящий матвеевский синий. Если вы коллекционер, должны понимать.
– Да при чем тут цвет? – сказала женщина. – Эта картина у нас уже лет сорок, даже больше… Я дочь его жены.
– Дочь жены? – переспросил старик.
– Да, от второго брака, – сказала она.
– Его жену звали Лидия Феликсовна, если вам интересно, – сказал мужчина. – Матвеев женился на ней по расчету. Она была старше его на восемь лет. Зато дочка академика вот с такой квартирой. – Он повел руками вокруг. – А Матвеев был никто, ему было негде жить, непризнанный гений из провинции.
– Ишь ты! – удивился старик.
– Это мой муж, я вас не познакомила, – сказала женщина.
– Понятно, – сказал старик.
– Матвеев ушел от мамы в шестьдесят пятом, – сказала женщина. – Как вам картина?
– Почему продаете? – спросил старик.
– Странный, немножечко бестактный вопрос, – усмехнулся мужчина. – Сейчас Матвеев хорошо идет. Потому что умер. Он ведь умер в лагере, в восемьдесят третьем. Не дожил до демократии.
– Ты что! – сказала женщина. – Это легенда. Он вышел на свободу и умер где-то на юге, под Краснодаром. В полном одиночестве. В забвении и бедности. А потом Карабанов написал про него книгу, читали?
– Читал, – сказал старик. – Много вранья, в смысле биографии. Матвеев любил свою жену без всякого расчета. Он вообще не умел рассчитывать. Не сам ушел, а она его выгнала, потому что устала от богемных штучек. Не в шестьдесят пятом, а в шестьдесят седьмом, что особенно смешно. Потом его арестовали за подпольную выставку. Стал сотрудничать с гэбэ. Освободился довольно скоро. Вернулся в прежнюю компанию, стучал на друзей. Из-за него посадили Самохина и Клугмана. Был в полном доверии начальства. Его даже за границу выпустили в составе делегации, в Англию. Тут же сбежал, сукин сын. Жив и прекрасно себя чувствует.
– Еще одна легенда, – сказала женщина. – Вы картину будете покупать?
– Нет, – сказал он. – Не буду. Это не моя картина.
– В каком смысле? – не поняла она.
– Это не я писал, – сказал старик, надевая плащ. – Это Костя Клугман. Всего вам наилучшего. Я, кстати, в семидесятом заходил, за месяц до посадки, но ты не помнишь конечно же.
Он вышел из арки на улицу и пошел к стоянке такси. Вдруг идти стало очень легко, даже удивительно. Он засмеялся, обернулся и увидел на тротуаре свое мертвое тело.
ДЕСЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ
– А когда она замуж выйдет, я ее все равно разведу! – сказала Катя Нефедова своей соседке Нине Самариной. Они сидели во дворе у песочницы; их дети, Леночка и Ваня, лепили куличи. Разговор шел о том, какая Леночка красивая девочка.
– Почему? – спросила Нина.
– Обязательно влюбится в дурачка какого-нибудь, – сказала Катя.
– Странные фантазии, – сказала Нина.
– Это жизнь, – сказала Катя. – Но я не допущу.
Нефедовы и Самарины жили на одной площадке в одинаковых квартирах. Из лифта направо, из лифта налево, в торцах. Они пытались по-соседски дружить, но не получалось. Самариным не нравилось, что у Нефедовых две дорогие машины, что они все время выгружают из багажников красивые пакеты. Нефедовым не нравилось, что Самарины говорят по-французски, что к ним в гости ходят люди, которых по телевизору показывают.
А после этого разговора они вообще перестали общаться.
Лет через восемнадцать Лена Нефедова попросила Ваню Самарина посмотреть, почему машина не заводится. Ваня сел на место водителя, вставил ключ в зажигание. Повернулся к ней. Лена глядела на него близко-близко. Он поцеловал ее. Она сказала:
– Заводи. Езжай вперед. Теперь налево. Еще налево. Во двор. Стоп. – Выскочила из машины, на ходу доставая связку ключей. – Это моей подруги квартира, – объяснила она потом, когда они лежали на кровати и смотрели в потолок.
– Какая ты ловкая, – восхищенно вздохнул Ваня.
– Сегодня такой день, что я точно забеременею, – сказала Лена. – Потому что я тебя люблю с двух лет. Или даже раньше. Родителей беру на себя.
– Своих?
– Могу твоих тоже.
Еще лет через шесть Ваня проснулся среди ночи, повернулся на бок и долго смотрел на Лену. Она была красивая, правда. Но слишком успешная. В двадцать семь лет – управляющий директор группы компаний "Alter Ego". Он даже вздрогнул. Она открыла глаза.
– Ты что? – спросила сквозь сон.
– Я тебе завидую, – сказал Ваня.
– Мне? – Она проснулась, приподнялась на локте. – Ты что? При чем тут? Вот если бы я была доктор наук, тогда понятно.
– Не путай зависть и карьеру, – сказал он. – Завидуют по-другому. Умный завидует ловкому. Богатый – знаменитому. Талантливый – красивому. И наоборот.
– Ничего, – сказала она. – Ты у меня академиком будешь.
– Не знаю, – сказал он. – Вот ты, если бы в науку пошла, точно стала бы академиком.
– Ничего я не ловкая, – сказала Лена. – Уволят, никто не вспомнит. Умру, ничего не останется. А работаю сам видишь как. А ты лениво так книжечку напишешь – и готово, навек в истории. Нечестно.
– Лениво? – Ваня тоже приподнялся на локте.
– Конечно, – сказала она. – Ты ее уже три года пишешь, сколько можно?
– Давай спать, – сказал он.
– Давай, – сказала она. – Все, все, забыли, поцелуй меня.
– Все, все, забыли, – сказал он и поцеловал ее. Приснилась песочница. Мое ведерко лучше, а твоя мама добрее.
ЗНАТОКИ, ГУРМАНЫ, ЗАВСЕГДАТАИ
Мне один старый грек рассказывал: настоящие греки очень ценят настоящий кофе.
Чтоб не просто так, а ой-ой-ой.
Отбор, обжарка, помол, варка.
Вкус, крепость, аромат.
Но, говорил мне этот старый грек, настоящий кофе не умеют готовить здесь. Настоящий кофе можно попробовать километров за тридцать – сорок отсюда. В соседнем городке. Там есть один такой Яннис. У него маленькая кофейня, на четыре столика. И вот этот чертов Яннис умеет делать кофе без дураков. Как надо.
Поэтому ценитель и любитель в субботу садится в машину и едет из своего городка в тот городок. Отсюда – туда. К Яннису, выпить чашечку настоящего кофе.
А навстречу ему едет другой грек. Тоже гурман и знаток. Из того городка в этот. Оттуда – сюда. Он едет к Костасу. Потому что только этот проклятый Костас в своей маленькой кофейне, за тридцать километров – занесло же его, почему он к нам не переберется? – только он умеет делать настоящий кофе.
ИКЕА
Молодожены, сияющие своим молодоженским счастьем, входят в магазин ИКЕА.
Ах, какие там кровати! А какие кресла! Шкафы, столы и стулья. Торшеры и ковры. Посуда! Вилки, ложки и ножи! Лампы! Белье!
А какие уже готовые образцовые квартирки! Все что нужно для работы и отдыха.
Молодожены выбирают себе мебель, светильники, тарелки. Набирают в тележки одеяла и подушки. Картинку на стенку и цветок на окно.
По правилам ИКЕА, забирают вещи со склада.
Грузят их в машину.
Привозят в совершенно пустую квартиру.
Кипит работа. Они собирают кровать ИКЕА, кладут на нее матрас ИКЕА, стелют белье ИКЕА, закрывают покрывалом ИКЕА. Устанавливают шкафы ИКЕА, вешают полки ИКЕА, кладут на пол ковер ИКЕА, вешают люстру ИКЕА. Стол письменный ИКЕА, стол журнальный ИКЕА. Два кресла ИКЕА. Торшер ИКЕА. Цветок ИКЕА.
Он и она, молодые и счастливые, садятся за стол. Она достает чашки ИКЕА, ставит их на салфетку ИКЕА. Зажигают торшер – ИКЕА написано на цоколе лампочки.
Они пьют чай, помешивая его ложечками ИКЕА.
Они улыбаются друг другу.
Встают, обнимаются, целуются.
Подходят к кровати. Раздеваются.
На голых попах написано – ИКЕА.
СТУЛЬЯ
Хороший кусок мякоти надо было сначала достать, потом нашпиговать обвалянным в соли и перце чесноком и длинными морковными гвоздями и запечь в фольге. Сварить аккуратную молодую картошку. Салаты настричь. На закуску разные копченые колбасы, рыба красная, рыба белая, это понятно. Соленья-маринады. На сладкое торт, берлинская сдоба и конфеты. Фрукты. Вино, водка, коньяк, минералка. Все или почти все – предмет поисков или стояния в очереди: не наши дни, восьмидесятый год на дворе.
Дальше. Вымыть квартиру, а до этого разложить все по местам. Квартира маленькая, ребенок тоже маленький, всегда все вверх дном. Раскладывать по местам с умом, а не просто пихать куда попало, чтоб потом искать годами.
Дальше. Выволочь с балкона длинный стол, который хранится там – рама отдельно, ножки отдельно, столешница сбоку. Собрать это сооружение, протереть от уличной пыли (хотя в целлофане, все равно набивается), закрыть клеенкой под скатерть.
Дальше. Перемыть посуду, перетереть бокалы и рюмки, вилки и ножи.
Отвести ребенка к бабушке. Слава богу, десять минут пешком.
Самим вымыться и переодеться. Накрыть стол.
Напоследок зайти к соседке и взять у нее четыре стула.
Потому что большой съезд планируется. Восемь человек гостей плюс хозяева.