Красивый стол получился. Стулья – свои и соседкины – почти одинаково выглядят, это приятно. Запеченным мясом пахнет на весь дом.
Оделись, причесались. Присели на диван. Закурили.
Половина седьмого. Хорошо успели, правда.
Без четверти позвонила Наташа. У Олега мигрень, он валяется с холодным компрессом на голове.
В четверть восьмого позвонил Сережа. Сказал, что они с Настей опоздают чуточку.
В восемь хозяин позвонил Виктору. Тот сказал, что Лера от него ушла. Буквально час назад. "Ты что? Как ушла?" – "Да так, старичок, ногами!" – "Слушай, приезжай, мы тебя утешим". – "Иди ты к черту!" Короткие гудки.
В восемь двадцать приехали Сережа и Настя. Настя сказала, что Халиловы не успевают, они звонили, они сейчас в Шереметьеве, встречают Тамару Дюфи из Парижа, самолет задерживается.
Сели. Выпили, закусили. В половине десятого телефонный звонок. "Что-что? Такси? Нет, не заказывали, вы какой номер набираете?" Настя вырывает трубку: "Да, да, заказывали! – И объясняет: Завтра очень рано вставать. Поэтому мы еще дома, перед выходом, заказали такси на ваш телефон, вы не сердитесь" – "Нет, нет, что вы! Спасибо, что пришли". – "Вам спасибо, так вкусно! Так хорошо посидели!"
Теперь запихнуть все не съеденное в холодильник. Убрать, вымыть и поставить в шкаф посуду. Снять скатерть, развинтить стол, отнести его на балкон, укутать целлофаном.
Пойти к бабушке за ребенком.
А по дороге зайти к соседке, отдать ей стулья.
Да, и еще. В две тысячи шестом году на конференции в Стокгольме встретить седую и красивую Анюту Халилову и спросить:
– Шестого сентября восьмидесятого года ты ведь была в Шереметьеве? Встречала Тамару Дюфи из Парижа? И самолет опаздывал, правда?
– Не помню, – сказала Анюта.
РЕВОЛЮЦИЯ
Жил-был царь. Он жил хорошо, в самом центре, на Литейном. Правда, в старой коммуналке, но это ничего. Потому что недавно в городе началась программа по предоставлению старым питерцам нового отдельного жилья. Хотя неизвестно, где будет это жилье и какое. А здесь хоть комната большая, двадцать шесть метров. Они жил вдвоем с царицей.
Один раз царь вернулся с работы очень расстроенный. Потому что кризис и начальник обещал половину поувольнять. А кто попадет в эту половину, не сказал. Даже не намекнул. Так, мол, некоторые нерадивые господа. Сказал и вышел, дверью хлопнул. Все перепугались.
А дома царица сидит на диване и плачет.
– Ты чего, Сашенька? – говорит царь.
– Продавщица меня обхамила, – отвечает она. – Которая на углу овощи-фрукты.
– Ну, полно на всяких холопок обижаться! – говорит царь. – А что она сказала-то?
– Я хотела яблок купить, которые подешевле, за пятьдесят пять. А они жутко страшные. Я выбираю которые получше, а она говорит, мол, чего это я выбираю. Ну просто чистый совдеп! Я говорю: яблоки-то у вас больно страшные. А она говорит: не страшней тебя! Зачем же, Коля, были все ваши реформы, если опять кругом сплошной совдеп?!
И слезами залилась.
Царь ее утешает, а она его руки отбрасывает.
Тогда он говорит:
– Ладно. Пойду накручу хвоста этой хамке.
Вышли они вдвоем.
А там небольшая очередь.
Царь достоялся, продавщица ему:
– Чего вам, мужчина?
– Вы чего тут мою жену обижаете? – говорит он. – А ну-ка извинись! А то ого-го!
– А вы чего тут разорались? – говорит продавщица. – Не посмотрю, что царь. У нас тут охрана.
– Ах ты, холопка! – говорит царь и яблоком ей по морде.
– Ах ты, гнилой режим! – говорит охранник и ему по башке.
Царь упал. Царица плачет. Народ столпился. Что такое, что случилось?
– Царя скинули, – говорит охранник. – Свобода, стало быть. Революция!
Народ по улицам побежал веселый. Один великий князь даже красный бант себе на пиджак нацепил. И все на машины тоже красные ленточки привязали, кто к антенне, кто к чему. Ездят, гудят, целуются. Как будто "Зенит" выиграл, честное слово!
А потом пришли большевики, и все стало хуже прежнего. Сплошной совдеп.
ЖАЛКО
Мы сильно поругались. Непонятно почему. Мы были едва знакомы. Встретились на конференции, довольно далеко от Москвы.
У нее был хороший доклад. Поэтому я задал ей хороший вопрос. Мне хотелось, чтобы она красиво ответила. Она ответила очень красиво, но добавила, что я просто не понимаю существа проблемы. Пришлось объяснять, что я имел в виду. Она, кажется, тоже не совсем поняла.
Ведущий секции сказал:
– Ну все, все, остальное на кофе-брейке.
В перерыв я подошел к ней, но не успел рта раскрыть.
– Давайте в другой раз! – сказала она и пошла к какой-то компании. Хотя до этого стояла одна, я это заметил.
Вечером был общий ужин. Она вошла позже других, долго осматривалась. Свободных мест уже почти не было, только на самом краю стола. И еще стул передо мной. Она уселась, пробормотала:
– Добрый вечер.
– Привет! – сказал я.
– Мы разве на "ты"? – сказала она.
– А привет значит на "ты"? Ладно. Приветствую вас! Что вам налить? Да, вот что. Я хотел вас спросить…
– Это я хотела спросить, – перебила она. – Водки немножко. Спасибо, хватит. Это я хотела спросить, чего вы ко мне привязались на секции? Хотели покрасоваться?
– Наоборот, – сказал я. – Хотел, чтобы вы покрасовались.
– У вас не получилось, – сказала она.
На следующий день мы опять поцапались. По вопросам теории.
В самолете, когда мы летели в Москву, наши места оказались рядом, и мы опять говорили о вещах, которые совершенно ясны для меня и абсолютно непонятны ей, и наоборот. Дело кончилось тем, что она обозвала меня верхоглядом, а я ее – чугунной задницей. Она захохотала и опрокинула мне на брюки стакан с соком.
– Послушайте! – сказал я.
– Я не нарочно, – смеялась она. – Вот салфетка, вытирайте сами, а то скажете, что я к вам пристаю.
– Кажется, это вы говорили, что я к вам пристаю, – сказал я. – Ну, не важно. Послушайте, ну не бывает же, что два эксперта настолько друг друга не понимают.
– Вы опять? – сказала она. – Чего вам от меня надо?
– Давайте встретимся, – сказал я. – В нерабочей обстановке.
– Давайте, – без выражения сказала она. – Где? Когда?
– В эту субботу, – сказал я. – В девять вечера. У старого здания МГУ. Где Герцен и Огарев, знаете? А там чего-нибудь придумаем.
Через год мы увиделись снова. На такой же конференции. Она быстро пошла ко мне навстречу.
– Простите, – сказала она. – Я не смогла прийти. Я хотела, правда.
– Ерунда, – сказал я. – Я тоже не пришел. Очень хотел, но вот не вышло.
– Жалко, – сказала она. – А я целый год думала, что вы меня ждали.
– Зато я честно признался, – сказал я.
– А вдруг вы врете? – сказала она.
– Может быть, – сказал я. – Но вы этого никогда не узнаете. Если только вы на самом деле не пришли.
– А вот этого никогда не узнаете вы, – сказала она.
КРАСНЫЙ КОНВЕРТ
Я стал миллионером сразу, как приехал в Америку. Вернее, не сразу, а недели через полторы. Не совсем миллионером, а кандидатом.
Но по порядку. Я приехал, снял квартиру, через несколько дней зарегистрировал телефонный номер. И довольно скоро нашел в почтовом ящике конверт.
Он был с целлофановым окошечком. Оттуда выглядывали жирные буквы:
"Denis Dragunsky! Congratulations! You are a millionaire!"
В письме было сказано, что компьютер выбрал меня из сотен тысяч телефонных абонентов. И назначил мне выигрыш в 10 000 000 долларов. То есть я стал настоящим миллионером. Потому что один-два миллиона – это несерьезно. Налоги, подарки родственникам, то да се… Десять – другое дело.
Правда, я еще был неокончательным миллионером. Оставался всего один шаг. Принять участие в розыгрыше главного приза. Для этого нужна была самая малость: подписаться на два печатных органа из приложенного списка.
Я тогда не знал, что такое junk mail, то есть спам. Не знал, что нормальные люди кидают такие послания в мусорный бак, не читая. Поэтому я подписался на "Washington Post" и на "Time Magazine". И не жалею. Подписка, кстати, была очень дешевая.
Я уж совсем забыл про это, как вдруг через полгода мне приходит новое письмо.
Там написано:
"Денис Драгунский! Вы выиграли!"
И ни слова больше. Интересные дела.
Еще через неделю новое письмо:
"Денис Драгунский! Ждите красный конверт!"
Ого, думаю. Вот это да!
Дней через десять красный конверт приходит. Открываю.
"Денис Драгунский! Поздравляем Вас! В дополнительном утешительном туре Вы выиграли великолепный искусственный бриллиант ценой в 250 долларов! Согласны ли Вы принять выигрыш?"
"Согласен", – отвечаю. Тем более что там приложена открытка для ответа.
Приходит новое письмо:
"Дорогой победитель! Фирма-партнер поставляет нам искусственные бриллианты только в виде готовых перстней. Оправа для Вашего выигрыша стоит 400 долларов. Переведите нам эту сумму и станьте владельцем перстня ценой в 650 долларов.
Таким образом, 250 долларов – Ваш чистый выигрыш!
P. S. Вы вправе потребовать камень без оправы. Мы готовы специально для Вас распилить готовый перстень и извлечь Ваш выигрыш. Стоимость этой дополнительной услуги – 250 долларов".
Вот и вся история.
Газету и журнал, однако, целый год читал с удовольствием и пользой.
TOO FAT OR NOT TOO FAT
Пятнадцать лет назад в Америке очень большое внимание обращали на здоровую пищу. Особенно по части жирности. Я не любитель сала и колбасы, а сливочного масла вообще не ем. Ни на хлеб, ни в кашу. Но все равно это беспрестанное "Low fat!!! No fat!!!" меня сначала немного смешило. Потом привык. Стал, надевая очки, искать на этикетке процент жирности.
Помню, как я гулял по парку в Вашингтоне, и мороженщик-мексиканец совал мне под нос эскимошки и кричал: "Но фат, но фат!" Именно так – "фат".
Вернулся в Москву и буквально в тот же день выскочил в магазин.
Подхожу к прилавку молочного отдела.
Какая-то брынза в незнакомой упаковке.
– Что за брынза? – спрашиваю.
– Берите, берите! – говорит продавщица. – Хорошая брынза. Жирная.
ТРИ ТОВАРИЩА
Один мой знакомый на пике перестройки, в конце восьмидесятых, стал генеральным директором одной могучей фирмы. Как? Да черт его знает. Вроде особо не интриговал. На волне поднялся. Сильно выступал на собраниях, призывал к обновлению. Всего тридцать пять лет! Кабинет сто метров, секретари и референты, шофер. Новая квартира в ведомственном доме. Обслуживание по цековскому стандарту. Поездки за границу в составе государственных делегаций. Член правления всего на свете. Бога за бороду взял.
Но не так-то крепко взял, оказалось. Пошла приватизация, вся экономика изменилась, продукция никому не нужна, куда кидаться – непонятно. Кредит под залог зданий, и все. Съели, как пираньи. Теперь даже вспоминать не хочет это свое славное пятилетие.
У другого моего знакомого история была не такая крутая в смысле падений и взлетов, но тоже занятная. Он себе машину купил, марки "Жигули". Тринадцатая модель. Удачно заработал, плюс родители помогли, плюс у тетки была ветеранская очередь. Классная тачка красного цвета. Мечты сбываются. Девушки просят прокатить. Такое чувство, что все, полный порядок, и всегда так будет. Этак лихо. На фоне пеших друзей-приятелей, коллег и товарищей по работе.
Среди которых был парень, который потом выдвинулся в гендиректоры. Ему очень хотелось. А этому, на машине, уже ничего не хотелось. Вернее, хотелось, но не так сильно, как до "Жигулей" тринадцатой модели, – каковые потом все изъездились и окончательно проржавели.
А третий на них смотрел и посмеивался. Он вообще плевал на карьеру и материальную сторону жизни. Он был творчески одаренный человек. Ушел с работы и написал повесть. И отнес в самый главный журнал. Тут же напечатали, безо всякой очереди. Его очень хвалили. Некоторые критики даже писали, что наша многострадальная словесность ждала-ждала настоящего большого писателя – и вот дождалась.
Правда, следующая повесть оказалась не такой удачной. Критики говорили, что ничего, неплохо и что надо подождать третью вещь. Но третью вещь он писать не стал. Вернулся на работу в ту самую фирму, о которой шла речь вначале и которая разорилась года через три, и их выселили в одночасье, и он даже не смог забрать из сейфа пачку вырезок с хвалебными критическими статьями.
Потому что он болел гриппом, а когда выздоровел, туда уже никого не пускали. Стояли такие молодцы в черных куртках с нашивками "Охранное предприятие "Альдебаран"".
ПСИХОФАРМАКОЛОГИЯ
В нашем сельском магазине.
Изможденная, печальная неважно одетая дамочка просит продавщицу:
– Дайте мне сладкого печенья. Но не как позавчера – просто так, сладенького, а вот такого, по-настояяяящему сладкого!
Чтоб засахарить беду.
Когда плохо, хочется конфетку. Когда тяжело жить, хочется пирожница. Когда голодновато, хочется хоть чего-нибудь сладенького, хоть шоколадку, хоть сахарку, хоть клеверного цветку.
Не в калориях дело. Ну, не только в них. Все знают, что через полчаса после "сникерса" приходит зверский аппетит. Все равно хочется сладкого. Успокоить страх и отчаяние хоть на минуту.
Выпить водки?
Нет, это другое. Водка – это планы на будущее. Опрокинешь стопку-другую, и все становится ясно и оптимистично. Сейчас вот еще тяпну, а завтра пойду на работу устраиваться. Возьмут! И зарплату хорошую положат. Давай наливай! Ну, эх, за все хорошее. Будем! Будем!
КРАСНЫЕ КАПЛИ
Мальчик летом жил у тети. Тетя снимала дом в деревне. У мальчика была своя комната: кровать, столик, лампа. Окошко в сад.
От деревни было два километра до станции, идти через редкий березовый лес. Между лесом и станционным поселком был заброшенный стадион. Футбольное поле заросло кустами. Беговая дорожка потерялась в траве.
Девочка проводила лето в Прибалтике. У нее там была своя тетя, которая снимала дом в Пярну. Две тети – два лета: это он потом так шутил.
Мальчик писал девочке письмо. Лампа стояла близко, щеке было жарко. Другой щеке было холодно от окна. Залетали толстые ночные бабочки, бились по стенам. Мальчик хватал их рукой и выбрасывал наружу. Давить было жалко и гадко. Они прилетали снова.
Мальчик писал, как он любит девочку. От ночной тоски и давней разлуки он совсем осмелел. Писал про то, как они целовались и как он хочет поцеловать ее осенью. Про ее руки – локти, ладони и пальцы. И даже про ноги, какие они у нее красивые. Длинное письмо ни про что. В смысле, про любовь.
Письмо надо было отправлять на станции, в почтовом отделении. И получать там же, до востребования, потому что в деревню почтальон не ходил.
Через восемь дней тетенька в окошке протянула ему конверт. Он дошел до заброшенного стадиона. Сел на серую деревяшку бывшей трибуны.
Вскрыл письмо. Развернул вчетверо сложенный лист бумаги. Красным цветом было толсто написано: "Глупость и пошлость!" И все. Вокруг бывшего футбольного поля ездил парень на мопеде: один круг, другой, пятый. Треск мотора приближался, потом удалялся. Потом опять и снова. Как в кино. Это он тоже потом подумал.
Мальчику захотелось сделать что-то хорошее. Хоть кому! От станции шла женщина с двумя сумками. Мальчик спрятал письмо в карман, нагнал ее:
– Вам помочь?
– Ну, спасибо, – сказала она, отдав ему сумку. – Ты здешний?
– Мы тут дачу снимаем, – сказал он. – В Романовке.
– Жарко-то как, – сказала она. – А мне еще до Богородского. Давай покурим?
– Я не курю.
– Все равно, – сказала она, свернув с тропинки. – Я покурю, ты посидишь.
Сели на поваленную березу. У нее были ноги совсем как у девочки, которая сейчас в Пярну. Только сильно загорелые.
– Тебе сколько лет? – спросила она.
– Пятнадцать, – сказал мальчик.
Она стряхнула пепел, обхватила колени руками, искоса посмотрела на него. Сарафан съехал. Мальчик увидел, что у нее розовые трусы и синяк на бедре.
– Мне вообще-то домой пора, – сказал он. – Тем более что вам до Богородского. Я не смогу вас дотуда проводить. Извините.
– Ничего, нормально, – вздохнула она. – Тогда беги.
Дома мальчик сел за стол, снова раскрыл письмо. "Глупость и пошлость!" Как будто кисточкой написано. И красные капельки на белом, сбоку от букв. Значит, она раздобыла кисточку и тушь. Написала и потом ждала, пока высохнет краска.
Мальчику стало легче. Потом еще тяжелее. Потом снова легче. И опять, и снова. Но к концу августа почти совсем забыл.
РИСКИН И ГРУБЕР
Телефонный звонок в квартире известного генетика Рискина.
РИСКИН: Алло, слушаю вас.
ГРУБЕР: Алло, я могу услышать профессора Рискина?
РИСКИН: Это я, говорите.
ГРУБЕР: Саня, ты?
РИСКИН: Простите?
ГРУБЕР: Саша Рискин? Это Юра Грубер!
РИСКИН: Простите?
ГРУБЕР: Саня! Это я, Юра Грубер! Мы же с одного курса, ты что? Помнишь?
РИСКИН: Да, да.
ГРУБЕР: Саня, слушай сюда. Я только что прилетел в Тель-Авив.
РИСКИН: Да, да.
ГРУБЕР: Эй, ты меня слышишь? Саша! Это я, Юра Грубер!
РИСКИН: Да, да.
ГРУБЕР: Ты меня помнишь? Мы же, кажется, дружили! Ты чего?
РИСКИН: Да, да.
ГРУБЕР: Я только что прилетел в Тель-Авив!
РИСКИН: Да, да.
ГРУБЕР: Вот приехал из аэропорта, стою на улице и тебе звоню!
РИСКИН: Да, да.
ГРУБЕР: Саня, ты сейчас где? Территориально?
РИСКИН: Да, да.
ГРУБЕР (отчаянно кричит в трубку): Саня! Слушай сюда! Я прилетел из Англии! Я там уже восемь лет живу! Работаю на радиостанции Даблью-Эс-Ай! Уорлд Сайенс Информейшн! Я приехал буквально на один день! В ваш университет! Я делаю передачу про генетические исследования! Хочу у тебя взять интервью!
РИСКИН (с неподдельной радостью): Юрка? Грубер? Так это ты? Привет, старик! Сколько лет! Вот это да! Класс! Супер! Ты где сейчас конкретно находишься? Стой, где стоишь, я сейчас приеду!
АНГЛИЙСКАЯ ПАДЧЕРИЦА
– Тебе тогда два годика было, – рассказывала Анна Викторовна дочери Наташе. – Я первый раз после родов на гастроли поехала. И сразу в Англию. Первый раз за границу – и в Англию! Стою у Тауэра и сама себя щиплю, что это мне не снится. Ну, я тебе говорила много раз. А вот этого не говорила. Там в меня влюбился один человек.
– Миллионер? Или принц? – Наташа сидела в ногах дивана; ее престарелая мама полулежала, кутаясь в плед; кругом по стенам были фотографии: портреты и сцены из спектаклей; портреты с автографами поверх манишки – по-артистически.
– Всё! Не буду больше рассказывать! – Анна Викторовна прикрыла глаза и попыталась отвернуться.
– Ладно, мама, ладно… – Наташа погладила ее по ноге. – Кто же он был?
– Ну, скажем так, деятель культуры. Знаменитый? Известный, уважаемый. Богатый? Вполне обеспеченный. Какой был мужчина, умница, талант…
– У вас что-то было?