Каким чудом ей удалось увернуться от летевшей в голову сковородки, до сих пор загадка. Ни слова не говоря, Федун отправился спать. Нина сдавленно начала всхлипывать у себя за занавеской.
Взвейтесь кострами
Ночь прошла, будто прошла боль…
Ворзонину вспомнилась строчка из песни, которую в детстве они распевали на комсомольских вечерах. Ночь действительно прошла, только боль осталась. А вместе с болью - целый ворох проблем, разрешить которые не представлялось возможным. Итак, он остался один на один с полной неизвестностью. Кедрач его предал, Изместьев исчез непонятным образом. Сейчас, в таком состоянии, он не сможет внятно ответить ни на один из вопросов, которых, надо признать, становится все больше.
Поднявшись с кушетки, на которой продремал, если можно так назвать болезненное забытье, несколько предутренних часов, Павел почувствовал резкую головную боль. Требовалась срочная психологическая разгрузка. Иначе невозможно работать. Он достал сотовый, начал набирать номер. Потом вдруг вспомнил, что медсестра могла быть еще здесь. Дрожащим пальцем нажал кнопку на селекторе.
- Наталья! - ему почему-то очень захотелось назвать медсестру по отчеству, но, как назло, вспомнить его все не удавалось. Чтобы официальности в тоне было побольше, никакого панибратства. Дистанция - прежде всего.
- Да, Павел Родионыч, - подала голос девушка. - Я здесь.
- Вот именно. Она еще здесь! - выпалил он подобно пушке Авроры в далеком семнадцатом. - А где должна быть? Отвечай немедленно.
- Да… где? Где я должна быть? Не знаю… Дома, наверное. Уже утро… Вы так и не спали, Павел Родионович? Разве можно в вашемположениии… - заквохтала девушка, суматошно поправляя макияж и закалывая выбившиеся из-под колпака за ночь пряди.
- Не болтай ересь, - оборвал он ее. - Это не имеет никакого значения. А вот за то, что ты вспомнила, где должна находиться, - умничка! Дома и с мужем! - Ворзонин начал задыхаться от столь вопиющей "непонятливости" среднего медперсонала. - Ублажать его давно пора! Он, наверное, заждался. Ночь прошла целая! Скучает, бедняга, а ты здесь валишь мне вермишель на волосы из дуршлага.
- Какую вермишель? - обиделась медсестра, но потом, словно прозрев в одночасье, заключила. - Все, я поняла. Я пошла. До свидания, Павел Родионыч.
Оставшись один, Ворзонин взглянул на часы, потом набрал на сотовом номер, долго ждал, отсчитывая гудки. Наконец, откашлявшись, заговорил:
- Олеся Николаевна, доброе утро. Это Ворзонин. Я знаю, что для очередного сеанса еще рано, но на днях… уезжаю на симпозиум в Швейцарию. Потом сразу же в отпуск. Сами понимаете, как это бывает… Да… да… Уверен, что лучше предвосхитить, нежели потом наверстывать. Да, да… Очень рад, что вы меня понимаете. Марина как себя чувствует? Очень рад, очень… Как раз завтра я уезжаю, а сегодня у меня большое окно. Да, к тому же, как мне кажется, это будет последний сеанс. Думаю, на этом закончим. Пусть сегодня подходит часикам к десяти утра. Хорошо, жду.
Спрятав сотовый в карман, он спустился в терапевтический блок, уселся в кресло и зажмурился. Скоро она придет, и тогда… Хоть какое-то снижение напряга, хоть какая-то расслабуха. Конечно, много не успеть, но все же, все же.
Он схватил трубку внутреннего телефона, одновременно щелкнув по клавише компьютера. На экране появилось изображение приемного покоя. Вахтерша была занята вязанием.
- Сергеевна, сейчас подойдет девочка… Ну, пусть не сейчас, минут через сорок… Ты ее знаешь, она ко мне каждую неделю ходит на сеансы. Знаю, что по понедельникам, ну и что. Обстоятельства, Сергеевна. Не задавай глупых вопросов! Тебе приказано пропустить. Твое дело маленькое. Ясно?
Аппарат с трудом выдержал удар трубкой. Да что за народ у него работает!!! Тупица на тупице! Павел сделал несколько глубоких вдохов, чтобы унять внутреннюю дрожь.
"Спокойно, удав, спокойно, сейчас прискачет лягушка, то есть, пардон, Марина. Ты должен выглядеть на ять".
Он прикрыл глаза. Зажурчала вода, подул ветерок, зашелестели листья. Все начало возвращаться на круги своя.
Познакомившись однажды в далекой молодости с возможностями нейро-лингвистического программирования, он заикнулся себе, что с помощью нового метода можно запросто манипулировать, а подчас и конкретно управлять людьми. В том числе и девушками, и даже девочками…
Тот факт, что Ворзонин официально дистанцировался от застойных семидесятых, отнюдь не означал, что он дистанцировался от них во всем. Была одна слабость, одна безответная любовь, о которой не знал никто: ни пациенты, ни коллеги, ни многочисленные любовницы, ни редкие друзья. Потому что декларировать нечто подобное означало поставить себя на одну ступень со своими самыми гнусными из пациентов. Этого психотерапевт Ворзонин себе позволить никак не мог.
Как повяжешь галстук - береги его,
он ведь с нашим знаменем цвета одного!
Он начал готовиться к визиту девочки. Несколько месяцев назад, когда встревоженная не на шутку Олеся Николаевна привела свою одиннадцатилетнюю дочь к нему на прием, доктор проглотил слюну. Эти широкие скулы, чуть припухшие от слез глаза, веснушчатый вздернутый носик… Эти худенькие ножки в белых гольфиках так удачно вписывались в его стереотип. В считанные секунды Ворзонин мысленно дорисовал недостающее: красный галстук, белую блузку, красную юбку, туфельки. А на голову - обязательно пилотку. И научить отдавать салют, рапортовать, маршировать…
Он был далек от иллюзий, отдавая себе отчет в том, что привлекала его в девочке именно незрелость, несформированность и угловатость. Утратив окончательно детскую миловидность, Марина не успела приобрести еще юношеской округлости, всех тех выпуклостей, которые очень скоро будут стандартно, как красная тряпка на быка, действовать на подавляющее количество мужиков страны. Вот, пока не приобрела, пока не превратилась, застыла как бы в промежуточной фазе, доктор и спешил поймать момент, "снять сливки", "собрать нектар" с еще не распустившегося цветка. Находя в этом высший смысл, какую-то запредельную эстетику… Природа как бы находилась в процессе творчества над ней. Менялись черты, все ускользало, и можно было не успеть. А так хотелось, так хотелось…
Лови момент, вожатый! Будь готов! Всегда готов!
В юности он когда-то отработал целое лето пионервожатым в лагере. Те впечатления настолько ярко впечатались в подкорку, что доктор создал целую фонотеку пионерских песен.
Родители Марины разводились. На психике ребенка это обстоятельство сказывалось крайне отрицательно. Доктор долго не раздумывал: сеансы назначил еженедельно. Вскоре они начали напоминать театральные представления с музыкальным сопровождением, декорациями и реквизитом.
- Здравствуйте, Павел Родионыч. Можно?
Марина перетаптывалась в проеме дверей, грызя ногти то на правой, то на левой руке. Ему захотелось тут же распять ее на столе, разорвать на части… Но он бы не смог работать психотерапевтом, если поддавался всем своим порывам, то и дело рождавшимся в мозгу.
- Привет, Маришка, - заставил себя улыбнуться доктор, приглашая девочку в кабинет. - Как ты себя чувствуешь? Как настроение?
- Вроде клево. Мама говорит, что из-за папы у нее начались проблемы, - совсем не по-детски ответила девочка. - Она не любит его, только меня. И нам хорошо будет без него, потому что никто не будет обижать маму. Да и меня тоже.
- А тебя папа… действительно обижает?
- Нет, а что? - почему-то насторожилась девочка. - Но мама…
- Скажи, Мариш, а ты любишь папу? - усаживая девочку в кресло напротив себя, поинтересовался Ворзонин.
Девочка смутилась, надула губки, потом твердо ответила:
- Я хочу, чтобы он ушел. Так всем будет легче.
- Ну, ну, - кивнул Павел, нажимая на клавишу магнитофона. - Все, Мариш, расслабься. И постарайся уснуть.
- Как всегда? - улыбнувшись, спросила девочка.
- Конечно, - кивнул доктор. - Ты же знаешь.
Он подошел к двери, несколько раз повернул ключ в замочной скважине. Когда девочка проснется, она эти подробности помнить не будет, поэтому и опасаться нечего.
Прозвучало несколько фортепианных аккордов, Марина закрыла глаза. Доктор поймал себя на том, что начал глубже дышать и раздувать ноздри. "Здорово же ты изголодался, пионервожатый, если не можешь и пяти минут потерпеть. Стреножь копыта, мерин!"
Через несколько минут девочка с закрытыми глазами, в пилотке, галстуке, блузке и красной юбке маршировала перед ним под звонкие пионерские песни его детства. А он сидел напротив и "ловил кайф".
Периодически Марина останавливалась, отдавала салют и звонко рапортовала:
- Дружина! Равняйсь! Смирно! Председателям советов отрядов приготовиться и сдать рапорты! Наш девиз!
Иногда доктор подползал к пионерке, гладил ее коленки, чуть приподнимал юбочку и любовался белыми трусиками. Кстати, достаточно эротичными для одиннадцати лет. И все это - под Детский хор Всесоюзного радио и телевидения времен его детства:
Звездопад, звездопад…
Это к счастью, друзья говорят…
Мы оставим на память в палатках
Эту песню для новых орлят.
То, что при этом испытывал Павел, не шло ни в какое сравнение с теми пионерскими линейками, когда под палящим солнцем он стоял среди таких же красногалстучных пацанов, мечтая увидеть, какого цвета сегодня трусики у старшей пионервожатой. Уже после отбоя они "сбрасывали напряжение" в туалетах или на лесных тропинках, забывая на короткие миги обо всем на свете.
Несколько лет спустя, на лекциях по психиатрии он узнал, что это была всего лишь юношеская сексуальность, не более, - преходящее увлечение подсматриванием. И что она через несколько лет, как правило, проходит. Как только у юноши появляется регулярная половая жизнь. У него эта самая жизнь вовремя не появилась, и увлечение подсматриванием не прошло. И, что самое странное, он нисколько не жалел об этом.
Он, вообще, - исключение из правил. Не поддается закономерностям, не подходит под категории… Он - уникум, рельефно выделяющийся на фоне серой однородной массы.
Сейчас, заглядывая под короткую девичью юбчонку, он несколько раз "кончал" под нетленные звучащие строки:
Отдаем мы любимой Отчизне своей
И учебу, и труд.
Пионерскую песню, пионерскую песню,
Пионерский салют!
С девочкой в таком состоянии можно было делать все, что угодно, но высшее медицинское образование предполагало знание таких дисциплин, как Судебно-медицинская эспертиза и Уголовный Кодекс РФ. Поэтому доктор вполне довольствовался поверхностными ласками, наращивая и углубляя собственный экстаз. Не оставляя при этом никаких следов.
Словно только что насытившйся кот, он нежно терся щекой о несформировавшиеся девичьи ягодицы, когда зазвучала песня из его любимого детского сериала "Бронзовая птица":
Барабан старается,
Трубач играет сбор,
И нет среди нас белоручек.
Ты гори, гори мой костер,
Мой товарищ, мой друг, мой попутчик.
Марина легонько постанывала, прекратив маршировать и отдавать салют. Он мог ее раздеть полностью, но не делал этого. Какая же это будет романтика?! Какая же будет мятежная юность? Обыкновенная грязная, примитивная педофилия! Он скромно наслаждался аппетитным видом девочки "снизу" под музыку из сериала по роману Вениамина Каверина "Два капитана":
Я плыву к неизведанным далям
Вьюга, шторм не страшат меня
На коне я в бою отчаянном
И на полюсе тоже я!
В голубой океан улетаю,
Под землею я уголь рублю,
По дорогам опасным шагаю,
Жизнь отдам я за то, что люблю!
И вот, когда, казалось, доктор погрузился на самое дно неги, закрыв глаза и перестав дышать, вокруг что-то изменилось. Он не сразу понял, - что, по инерции продолжая мурлыкать. Но это была уже не она. Не Маринка. Хотя внешние данные остались прежними.
Девочка мертвой хваткой держала его за усы, выговаривая при этом не своим голосом:
- Ты что, Самоделкин, обалдел? Ты же репутацией рискуешь! Тебе это нравится? Ну, ты фрукт!
- А-а-а-а! - закричал Ворзонин, пятясь от девочки, хватаясь за кушетку, опрокидывая небольшой столик на колесах. - Чур не я! Чур! Чур меня! О-о-о-о-о! Мама моя-а-а-а!
- Смотрите на него, он про маму вспомнил. - Продолжала натиск девочка, отпустив его усы. - А кто тебя просил надоумить проститутку отсрочить аборт? Любитель пионерских песен. Ты всех подвел, дохтур!
- Я… я… не знал, - растерянно лепетал Павел, пытаясь подняться на ноги, но ему это не удавалось. Ватные ноги предательски скользили, он елозил на одном месте, словно кто-то его приклеил к паркету.
- Ты знаешь, во что ты вклинился? Кто тебе разрешил такие опыты ставить? Думай, как выпутаться из всего этого! С будущим шутки плохи, заруби себе это на носу! Никаких импровизаций!
- Кто вы?? Какое будущее? - зажмуриваясь, как от молнии, прикрывая лицо руками, спрашивал Ворзонин. - Кто вы?
- Кто я? Марина Гачегова, вот кто я, Самоделкин! Быстро говори, что ты заложил в подкорку Изместьеву! Живо!
Будучи в забытьи, Ворзонин сбивчиво отрапортовал все, о чем просила девочка. Она задавала один вопрос за другим, а он отвечал, словно сломленный советский разведчик в застенках гестапо.
Откуда она могла знать про то, что на вторые сутки эксперимента у Изместьева была остановка сердца? Про сценарий Кедрача, про 1984-й год и пробку от шампанского? Откуда? Кто прокололся?!
Внимательно выслушав своего доктора, подросток неожиданно опустился на четвереньки, и в один прыжок оказался около зашторенного окна, повернул личико назад:
- И не вздумай сбегать… - прохрипел напоследок, сверкнув зелеными глазами. - Из-под земли достану! Ты - мой, Самоделкин! Заруби это на носу! Готовься к встрече Изместьева как следует!
Звон разбившегося стекла отрезвил Павла. Он поднялся, шатаясь, подошел к разбитому окну, сквозь стекло которого только что "выпрыгнула" девочка, сорвав без труда темно-синие занавески с гардины.
Марины Гачеговой нигде не было.
У торгового комплекса "Метро" работали киоски, возле которых толпились несколько человек. Рогатые троллейбусы томно ползли по Шоссе Космонавтов. Никто, кроме психотерапевта Ворзонина, не слышал звона битого стекла, никто не видел девочки…
Дрожащими пальцами он кое-как достал из пачки сигарету. Закурив с третьего раза, глубоко затянулся и выпустил в воздух струю синеватого дыма.
В кабинете никого, кроме него, не было.
Что происходит? Куда делась Марина? Туда же, куда и Изместьев? Вздор! Кроме шуток. Что он скажет ее матери? Как-то надо разруливать ситуацию. Но как? Он не представлял.
Даешь продовольственную программу!
В эту ночь супруги спали порознь: Акулина постелила себе на узком деревянном сундуке за печкой. Муж, как ни странно, не протестовал.
Зато на следующее утро разбудил не выспавшуюся, с синяками на тощих бедрах жену в половине пятого, велел быстро одеваться. Кое-как "продрав" глаза и опрокинув без аппетита в желудок крынку молока, Акулина выскочила на мороз и поплелась в сторону коровника. Ледяной ветер прохватил ее с ног до головы, тотчас зазнобило.
Возле конторы она увидела почти забытую модель "Москвич-408", за рулем которого сидел приличного вида очкарик с симпатичной бородкой. Мотор "москвича" не был заглушен. Не раздумывая, она рванула переднюю правую дверцу и рухнула без сил рядом с водителем. Через секунду поняла, что поступила опрометчиво:
- Замерзла, Акулинушка? - произнес нараспев водитель, даже не посмотрев на пассажирку. - И не боишься ничего? Садишься прямо так, при всех? Полсела в курсе.
- А чего я должна бояться? - собрался было возмутиться доктор, которому надоело приспосабливаться, чего-то опасаться. - Поехали, давай? В город, срочно! Жми на газ, родимый!
- Куды? - очки бородатого сами сползли с переносицы. - Какой город? Да твой Федюня всю деревню поднимет на дыбы. Как год назад. Забыла, что ли? Что б я с тобой после всего этого связывался! Жить хочется еще. Ты что, из ума выжила? Вылазий, пока нас не застукали!
Изместьев почувствовал, как из глубины у него поднимается почти медвежий рев. Все вокруг - дома, огороды, сараи, - все было против, все объединились против него, врача из будущего. Где спрятаться? Кто поможет? Кто на его стороне?
В какое же дерьмо он вляпался с разбега! Обложили по самое "не хочу", не рыпнешься. Ничего другого не оставалось, как выйти из "Москвича" на мороз и продолжать путь до коровника.
"Ничего, док. Когда ты еще коров доить научишься, как не сегодня? - утешал он себя. - Зато потом будет, что вспомнить".
Коровы шарахались от нее, словно она пришла не доить их, а с топором по их душу. Бабы потешались над ее неумелыми попытками подключить аппарат. Конец мучениям Акулины положила бригадир Эмилия Филимоновна. Взяв под руку незадачливую доярку, полнеющая губастая женщина шепнула:
- После родов женщина должна как бы сама рождаться заново…
- Я и родилась заново, - всячески пытаясь скрыть смущение, отвечала свекольно-красная Акулина Доскина. - Я все забыла, у меня была клиническая смерть во время родов… Так чего ж вы хотите?
- Людям всего этого не объяснишь. Они помнят тебя сноровистую, по двадцать коров зараз доила… Теперича тебя словно подменили. Честно скажу, сама теряюсь в догадках.
- Я ничего не помню из прошлого, понимаете?
- Пытаюсь понять.
То ли она почувствовала в бригадирше родственную душу, то ли просто накатило отчаяние, но Акулину внезапно понесло:
- Я ничего не помню, ни имени вашего, ни мужа, ни то, как коров доить. Я вообще не знаю, кто я такая. Я чуть не умерла, Эмми… Эмми… Эмилия Филиппо… моновна…
- И говорить ты совсем по-другому стала, словно другой человек.
- Я же говорю вам, я и так другой человек.
- А ежели так, то я быстренько введу тебя в курс дела, - улыбнулась бригадирша, оглянувшись, не подслушивает ли кто. - Хоть что-то ты должна помнить! Разве не так? Истинная доярка всегда мечтает о большом молоке. Высокие удои зависят от таких факторов, как обильное кормление животных, полноценные рационы. Огромное значение имеют и заботливое обращение с животными, содержание их в чистоте, в добротных сухих помещениях и… ежедневных прогулок.
Интонация, с которой Эмилия Филимоновна "доводила" до него прописные молочные истины, зародила в подсознании доктора чувство стыда: да как он посмел выбрать еще какую-то профессию кроме как сразу же после окончания школы пойти в доярки! Он даже опустил глаза.
- Но центральное место занимает доение. Операторам машинного доения поручена заключительная операция в производстве молочной продукции. Доить коров надо уметь. Способ извлечения молока из молочной железы влияет на уровень ее секреторной активности: при сосании продуктивность выше, чем при доении, при ручном доении выше, чем при машинном.
- Так если при ручном выше, чем при машинном, - зачем-то ухватился за последние слова бригадирши Изместьев, сам прекрасно понимая свою неправоту, - зачем тогда все эти машины? На кой ляд?