Наклонившись, Дядюшка Эл разглядывает копыта Серебряного.
- А по-моему, все с ними в порядке.
- Не все, - говорю я.
Он поворачивается ко мне:
- И что ты предлагаешь?
- Отправить его отдыхать и заменить овес на траву. Больше мы особо ничего не можем.
- Об отдыхе даже не заикайся. Это же ведущая лошадь!
- Если заставить эту лошадь работать, копытная кость будет вертеться до тех пор, пока не проткнет подошву, и тогда мы его точно потеряем, - прямо заявляю я.
Дядюшка Эл моргает и смотрит на Марлену.
- И надолго он выйдет из строя?
Я медлю, тщательно взвешивая слова.
- Возможно, навсегда.
- Будьте вы прокляты! - орет он, вонзая трость в землю. - И где, черт возьми, я найду другую такую лошадку в разгар сезона?! - Он оглядывается на своих прихвостней.
Те пожимают плечами, бормочут и отводят глаза.
- Эх вы, балбесы! Зачем я только вас держу? Ладно, ты, - он тычет пальцем в меня. - Ты принят. Вылечи эту лошадку.
- Плачу девять баксов в неделю. Отчитываться будешь перед Августом. Не вылечишь - уволен. Любое замечание - и тоже уволен. - Он подходит к Марлене и похлопывает ее по плечу. - Ну-ну, детка, - ласково говорит он, - не волнуйся. Якоб о нем позаботится. Август, пойди-ка принеси малютке завтрак. Нам пора в путь-дорогу.
Август вскидывает голову:
- Что значит "в путь-дорогу"?
- Ну, мы снимаемся, - отвечает Дядюшка Эл, неопределенно махнув рукой. - Движемся дальше.
- О чем это ты, черт возьми? Мы же только приехали! Даже еще толком не обустроились.
- Планы изменились, Август. Изменились.
Дядюшка Эл со свитой удаляется. Август глядит ему вслед, разинув рот.
По кухне ходят слухи.
- Пару недель назад здесь побывали Братья Карсон. Собрали все сливки.
- Ха, - фыркает кто-то рядом, - обычно это наша работа!
У сковороды с омлетом:
- Власти прознали, что мы везем бухло. Будет облава.
- Облава будет, верно. Но не из-за бухла, а из-за стриптиза.
У котла с овсянкой:
- В том году Дядюшка Эл впарил шерифу поддельный чек, когда платил за место. Копы дали нам два часа, чтобы убраться восвояси.
Сутулый Эзра восседает там же, где вчера, скрестив руки и прижав подбородок к груди. На меня он не обращает никакого внимания.
- Тпру, дружище, - останавливает меня Август, когда я направляюсь за брезентовую перегородку, - куда это ты?
- На ту сторону.
- Ерунда, - говорит он. - Ты цирковой ветеринар. Пойдем со мной. Хотя, признаться, велик искус отправить тебя туда - хотел бы я посмотреть, что они скажут.
Вместе с Августом и Марленой я сажусь за один из нарядно накрытых столиков. В нескольких столиках от нас в компании трех карликов сидит Кинко, а у ног его крутится Дамка. Свесив язык набок, она с надеждой смотрит на своего хозяина. Кинко же не обращает внимания ни на нее, ни на соседей по столу - нет, он пялится прямо на меня, угрюмо двигая челюстями.
- Ешь, дорогая, - говорит Август и подвигает к Марлениной тарелке с овсянкой сахарницу. - Не волнуйся. У нас тут настоящий ветеринар.
Я открываю рот, чтобы возразить, но тут же снова его закрываю.
К нам подходит хрупкая блондинка.
- Марлена, милочка! А ну, угадай, что я слышала!
- Привет, Лотти! - отвечает Марлена. - Понятия не имею. А что случилось?
Лотти присаживается рядом с Марленой и трещит без умолку. Непонятно даже, когда она успевает дышать. Лотти - воздушная гимнастка, а сенсационную новость она узнала, можно сказать, из первых рук - ее партнер слышал, как Дядюшка Эл и антрепренер переругивались перед шапито. Вскоре вокруг нашего стола собирается толпа, и между обрывками пикантных новостей, которыми Лотти обменивается с подошедшими, я успеваю прослушать краткий курс истории Алана Дж. Бункеля и "Самого великолепного на земле цирка Братьев Бензини".
Дядюшка Эл - гриф, стервятник, падалыцик. Пятнадцать лет назад он был управляющим бродячего цирка - труппы, состоявшей из измученного пеллагрой сброда, таскавшегося из города в город на жалких клячах с подгнившими копытами.
В августе 1928 года, безо всякого участия дельцов с Уоллстрит, прогорел "Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини". У его владельцев просто кончились деньги, и они не смогли перебраться в следующий город, не говоря уже о зимних квартирах. Главный управляющий "Братьев Бензини" вскочил на проходящий поезд, бросив всех и вся - и людей, и снаряжение, и животных.
Дядюшке Элу повезло: он как раз был неподалеку, и ему удалось купить спальный вагон и два вагона-платформы за бесценок у железнодорожников, которые уже отчаялись освободить запасный путь. На платформах отлично поместилась парочка принадлежавших ему ветхих фургонов, а поскольку на вагонах уже была надпись "Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини", Алан Бункель решил названия не трогать, а цирк его официально влился в ряды передвижных.
Когда в 1929 году грянул биржевой крах, и большие цирки стали выходить из игры один за другим, Дядюшка Эл просто диву давался, как ему везло. Первыми вылетели в трубу в 1929 году "Братья Джентри" и "Бак Джонс". Год спустя за ними последовали "Братья Коул", "Братья Кристи" и нерушимый "Джон Робинсон". И каждый раз, когда очередной цирк закрывался, Дядюшка Эл был тут как тут, подбирая остатки: где парочку вагонов, где горстку оставшихся без средств артистов, где тигра, где верблюда. И везде у него были лазутчики: чуть только большой цирк начинал испытывать затруднения, Дядюшка Эл получал телеграмму и летел туда на всех парах.
И сейчас "Братьев Бензини" изрядно разнесло. В Мин¬неаполисе Эл подобрал шесть парадных фургонов и беззубого льва. В Огайо - шпагоглотателя и вагон-платформу. В Де- Мойне - костюмерный шатер, бегемота вместе с вагоном и Милашку Люсинду. В Портленде - восемнадцать тяжеловозов, двух зебр и кузнеца. В Сиэтле - два спальных вагона для рабочих и одного настоящего урода - бородатую женщину. И вот тут-то он возликовал, ибо спит и видит, как бы ему заполучить побольше уродов. Но не рукотворных, нет: скажем, его не интересуют ни мужчины, покрытые с головы до ног татуировками, ни женщины, глотающие по просьбе публики бумажники и лампочки, ни белые девушки с африканскими шевелюрами, ни ловкачи, загоняющие спицы в носовые пазухи. Нет, он жаждет настоящих уродов. Уродов от рождения. Именно поэтому мы направляемся в Жолье.
Только что прогорел цирк Братьев Фокс, и Дядюшка Эл пришел в бурный восторг, ведь у них работал всемирно известный Чарльз Мэнсфилд-Ливингстон, красавец и щеголь, с растущим из грудной клетки паразитическим близнецом по имени Чез. Он похож на младенца со вжатой в ребра головой. Его наряжают в крошечные костюмчики и черные лакированные туфли, и когда Чарльз гуляет, он держит Чеза за ручку. Ходят даже слухи, что крохотный пенис Чеза ведет себя, как у взрослого мужчины.
Дядюшка Эл страстно желает добраться туда, прежде чем Чарльза успеют перехватить. Пусть наши афиши расклеены по всей Саратоге-Спрингз, пусть мы должны были провести здесь два дня, и на площадь только что доставили 2200 буханок хлеба, 116 фунтов масла, 360 дюжин яиц, 1570 фунтов мяса, 11 бочонков квашеной капусты, 105 фунтов сахара, 24 ящика апельсинов, 52 фунта свиного сала, 1200 фунтов овощей и 212 банок кофе, пусть за зверинцем свалены тонны сена, репы, свеклы и прочего корма для животных, пусть сотни горожан толкутся вокруг цирковой площади и наблюдают за происходящим сперва в предвкушении, потом в остолбенении, а теперь уже и с растущим недовольством - несмотря на все это, мы сворачиваемся и уезжаем.
Повара вот-вот хватит апоплексический удар. Антрепренер грозится уволиться. Главный конюх, вне себя от ярости, с вопиющей несдержанностью набрасывается на ни в чем не повинных рабочих из Передового отряда.
Цирковым такая поездка не впервой, и больше всего их волнует, хватит ли на трехдневный перегон до Жолье еды. Работники кухни старательно набивают в поезд как можно больше припасов и обещают при первой же возможности выдать какие-то "коробочки" - видимо, что-то вроде сухого пайка.
Услышав, что нас ждет трехдневный перегон, Август разражается бранью и принимается расхаживать туда-сюда, проклиная Дядюшку Эла и недовольно отдавая нам команды. Пока мы загружаем корм для животных обратно в поезд, Август уходит, чтобы уговорить, а если нужно, и подкупить управляющего кухни, дабы тот согласился поделиться с нами едой, предназначенной для работников цирка.
Мы с Алмазным Джо перетаскиваем из-за зверинца в поезд бадьи с потрохами. Бадьи привезли с местного скотного двора, и их содержимое - вонючее, окровавленное и запекшееся - просто омерзительно. Мы ставим их друг на друга прямо у входа в вагоны для копытных. Тамошние обитатели - верблюды, зебры и прочие травоядные - брыкаются, беспокоятся и всячески выражают свое недовольство, однако выбора у них нет - придется ехать с мясом, поскольку девать его больше некуда. Кошки едут на платформах в парадных клетках.
Как только мы заканчиваем, я отправляюсь искать Августа. Он рядом с кухней, загружает тачку всякой всячиной, которую ему удалось выклянчить у поваров.
- Корм мы загрузили, - говорю я. - А как быть с водой?
- Опорожнить и наполнить бадьи. Водоцистерна наполнена, но на три дня ее не хватит. Нам придется остановиться по пути. Может, Дядюшка Эл и упрям, как мул, но он не дурак. Рисковать животными не станет. Нет животных - нет цирка. Мясо загрузили полностью?
- Сколько влезло.
- Мясо прежде всего. Если не хватает места, можно повыбрасывать сено. Кошки дороже, чем копытные.
- Мы набили все под завязку. Больше места нет, разве что мы с Кинко куда-нибудь переберемся.
Август медлит, шевеля поджатыми губами.
- Нет, - говорит он наконец, - Марлена не позволит, чтобы мясо ехало с ее лошадками.
Ага, теперь я знаю свое место. Ну, что поделать, если кошки главнее.
Воды в бадьях у лошадей осталось на самом дне. Она помутнела, в ней плавает овес. Но все-таки это вода, так что я выта¬скиваю бадьи наружу, снимаю рубашку и обливаюсь по пояс.
- Что, с легким паром, док? - окликает меня Август.
Я поднимаю голову. С волос ручьями течет вода. Вытерев глаза, я выпрямляюсь.
- Простите. Больше воды я не нашел, а эту все равно собирался вылить.
- Да ты не волнуйся. Не можем же мы ожидать от нашего ветеринара, чтобы он жил как рабочие, верно? Знаешь что, Якоб? Когда доберемся до Жолье, я распоряжусь, чтобы тебе выдавали собственную воду. Артисты и управляющие получают по две бадьи на нос. А если дашь водовозу на лапу, то и побольше, - добавляет он, выразительно пошевелив пальцами. - А еще я поговорю с нашим веревочником, чтобы раздобыл тебе одежду.
- С веревочником?
- Когда твоя мать стирала белье, что она с ним потом делала, а, Якоб?
Я таращу на него глаза:
- Вы хотите сказать, что…
- Ты только подумай: столько добра на веревках - разве ж можно, чтобы оно пропадало впустую?
- Но…
- И думать забудь, Якоб. Если не хочешь знать ответа на вопрос, лучше не спрашивай. И брось мыться этой гадостью. Пойдем со мной.
Он ведет меня через площадь к одному из трех не свернутых покуда шатров. В нем сотни ведер, выстроенных по два, с именами или инициалами по бокам а за каждой парой ведер - дорожные сундуки и вешалки. Тут и там моются и бре¬ются полураздетые люди.
- Вот, - говорит Август, указывая на ведра, - можешь взять эти.
- А как же Уолтер? - спрашиваю я, прочитав имя на одном из ведер.
- О, я знаю Уолтера. Он поймет. Бритва есть?
- Нет.
- У меня есть, вон там, - он указывает вглубь шатра. - В дальнем конце. Увидишь, там мое имя. И поторопись: сдается мне, больше чем на полчаса мы здесь не задержимся.
- Спасибо, - , говорю я.
- Не за что, - отвечает он. - Чистую рубашку найдешь у себя в вагоне.
Когда я возвращаюсь, Серебряный стоит, прислонившись к стене, в соломе по колено. Глаза у него совершенно остекленели, сердце бьется часто-часто.
Остальные лошади пока снаружи, так что мне впервые удается осмотреть вагон изнутри. В нем шестнадцать стойл, отделенных друг от друга перегородками, которые устанавливаются после того, как в вагон заводят каждую новую лошадь. Если бы в вагон не подселили таинственных - и отсутствующих на данный момент - козлов, в него помещались бы тридцать две лошади.
На краю раскладушки Кинко я нахожу чистую белую рубашку. Стянув грязную, швыряю ее в угол на попону. Но прежде чем надеть свежую, подношу ее к носу и наслаждаюсь запахом хозяйственного мыла.
Застегивая пуговицы, я обращаю внимание на книги Кинко, лежащие на ящике рядом с керосиновой лампой. Заправив рубашку в штаны, присаживаюсь на раскладушку и беру в руки верхнюю книжку.
Это полное собрание сочинений Шекспира. Под ним - сборник стихов Вордсворта, Библия и пьесы Оскара Уайльда. Под верхней обложкой Шекспира прячутся несколько комиксов. Не узнать их трудно - точно такие же были у моего соседа по общежитию.
Я открываю первый попавшийся. Грубо нарисованная Олив лежит на кровати, широко расставив ноги, и мастурбирует. Из всей одежды на ней только туфли. Она представляет себе моряка Попая с увеличенным до немыслимых размеров пенисом, достающим ему аж до подбородка. А через окошко подглядывает Вимпи со столь же огромным пенисом.
- Что это ты, черт возьми, делаешь?
Я роняю комикс и тут же наклоняюсь, чтобы его поднять.
- Положи на место, идиот! - кричит Кинко, вырывая комикс у меня из рук. - И убирайся с моей постели, к чертям собачьим!
Я вскакиваю.
- Знаешь что, парень, - говорит он, вставая на цыпочки и тыча пальцем мне в грудь, - я вовсе не в восторге от того, что тебя ко мне подселили, но у меня нет выбора. Однако в том, что касается моих шмоток, выбор у меня есть.
На его небритом лице цвета свеклы яростно пылают глаза.
- Вы правы, - заикаюсь я. - Простите. Мне не следовало трогать ваших вещей.
- Послушай, ты, мудила. Пока тебя не подселили, я тут жил припеваючи. К тому же я сегодня не в духе. Какой-то засранец уговорил всю мою воду, так что ты ко мне не лезь, а то и до греха недалеко. Может, я и коротышка, но за мной дело не станет.
У меня глаза на лоб лезут. В себя я прихожу не сразу.
Он прищуривается. Окидывает взглядом мою рубашку, свежевыбритый подбородок. И швыряет комикс на раскладушку.
- Что, наш пострел везде поспел?
- Простите. Богом клянусь, не знал, что это ваша. Август сказал, можно ее взять.
- А что можно рыться в моих шмотках, тоже он сказал?
Я цепенею.
- Нет.
Он собирает свои книги и запихивает в ящик.
- Кинко… Уолтер… простите.
- Для тебя - Кинко, парень. Уолтер - это для друзей.
Я забираюсь в угол и усаживаюсь на попону. Кинко помогает Дамке влезть на раскладушку и ложится рядом, до того неотрывно сверля взглядом потолок, что мне кажется, он вот-вот задымится.
Вскоре поезд отправляется. Несколько дюжин гневных горожан бегут за ним вдогонку, швыряя в нас вилами и бейсбольными битами, но, видимо, лишь затем, чтобы было о чем поведать за ужином. Если бы они и в самом деле хотели затеять драку, у них была уйма времени.
Впрочем, я их тоже понимаю: их жены и дети с нетерпением ожидали, когда в город наконец приедет цирк, а сами они, должно быть, с не меньшим нетерпением ждали развлечений иного рода, предлагаемых, по слухам, в одном из дальних шатров. А теперь, вместо того чтобы вкусить чар нашей блистательной Барбары, им придется довольствоваться эротическими комиксами. Да, тут действительно недолго выйти из себя.
Пока поезд набирает ход, мы с Кинко пребываем в недобром молчании. Он лежит на раскладушке и читает. Дамка устроилась у него в ногах. Она все больше спит, но когда просыпается, наблюдает за мной. Я восседаю на своей попоне, изможденный до мозга костей, но все-таки не настолько, чтобы лечь и наслаждаться обществом паразитов и плесени.
Когда подходит время ужина, я встаю и потягиваюсь. Кинко выстреливает в меня взглядом из-за книги и возвращается к чтению.
Я ухожу к лошадкам и стою, глядя на их чередующиеся черные и белые спины. Когда мы заводили их обратно, то всех подвинули, чтобы освободить побольше места для Серебряного. Так что теперь все они стоят на незнакомых местах, но, похоже, их это особо не волнует - должно быть, потому, что мы загрузили их в обычном порядке. Имена, написанные над стойлами, тоже больше не соответствуют их обитателям, но можно вычислить, как кого зовут. Четвертая лошадка - Черныш. Интересно, похож ли он по характеру на своего тезку?
Серебряного не видно. Значит, лежит. Это одновременно и хорошо и плохо: хорошо, потому что он не давит всем своим весом на ноги, а плохо, потому что ему настолько больно, что он не хочет стоять. Увы, стойла устроены так, что я не могу до него добраться, пока мы не остановимся и не выведем остальных лошадей.
Я сажусь у открытой двери и смотрю на проносящийся за нею пейзаж, пока не становится совсем темно. Тогда я съезжаю по стенке вниз и засыпаю.
Кажется, не проходит и нескольких минут, как раздается скрежет тормозов. Тут же дверь в наш козлиный загончик распахивается, и на пороге появляются Кинко и Дамка. Кинко прислоняется плечом к стене, засунув руки в карманы и старательно не обращая на меня внимания. Когда мы наконец останавливаемся, он соскакивает с поезда, оборачивается и дважды хлопает в ладони. Дамка спрыгивает ему на руки, и они исчезают.
Я поднимаюсь и выглядываю из открытой двери вагона.
Мы стоим на боковых путях где-то у черта на куличках. Два других наших поезда тоже остановились впереди нас в полумиле друг от друга.
В неверном утреннем свете из вагонов выбираются люди. Артисты сердито потягиваются и собираются группками поболтать и покурить, а рабочие спускают сходни и выводят лошадей.
Буквально через несколько минут появляются Август и его люди.
- Джо, займись обезьянами, - приказывает он. - Пит, Отис, выведите и напоите копытных.
Лучше из ручья, а не из корыт. Воду нужно беречь.
- Только не трогайте Серебряного, - добавляю я.
Повисает долгая пауза. Рабочие глядят сперва на меня, а потом на Августа. Взгляд его непроницаем.
- Да, - говорит наконец он, - все правильно. Не трогайте Серебряного.
Он разворачивается и уходит. Все остальные таращатся на меня широко раскрытыми глазами.
Я припускаю за Августом вдогонку.
- Простите, - говорю я, переходя на ходьбу. - У меня и в мыслях не было командовать.
Он останавливается у вагона с верблюдами и открывает дверь. Измученные дромедары приветствуют нас ворчанием и жалобами.
- Все в порядке, дружок, - весело говорит Август, протягивая мне бадью с потрохами. - Помоги-ка мне лучше покормить кошек.
Я беру бадью за тонкую железную ручку. Оттуда вырывается целый рой разозленных мух.
- Боже мой! - я ставлю корзину на землю и отворачиваюсь: меня вот-вот вырвет. Потом вытираю набежавшие на глаза слезы. Тошнота не проходит. - Август, кормить этим кошек нельзя.
- Почему?
- Оно протухло.