Я спросил ее, где мне найти мистера Бога. Ее ответ меня отнюдь не успокоил! Она сказала: "В вопросах и в загадках". Как вам это нравится, Финн? Я допускаю, что она вполне может быть права. Понимаю, Финн, что я иногда слишком механистичен в терминах, но другого выхода у меня нет. Мне трудно думать о чем-то таком, что невозможно проверить и доказать. Я хочу знать, что такое мистер Бог, а наша юная дама может быть весьма убедительной. Во всех ее проклятых кругах и разноцветных точках есть некий смысл. Мне всегда казалось, что, когда люди говорят о боге, он остается абсолютно далеким и абстрактным понятием, а вовсе не теплым, как говорит Анна. Наверное, если бы мы могли окрасить чем-то одним свое видение целого и увидеть это самое целое в одном, это и был бы ответ на вопрос, что такое мистер Бог. Анна может делать это с невероятной легкостью, и мне в ней это ужасно нравится. Простите, Финн, что мои слова звучат так сухо, но такой уж я есть. Я в этих вопросах неспециалист. С другой стороны, мне всегда нужна практика. Она мне напоминает страховую компанию, если вы понимаете, о чем я.
Я не понимал.
- Невежество в одном может, если правильно поставить дело, привести к познанию другого. Вот мы и опять возвращаемся к тому же самому, но, надо вам сказать, я нахожу ее способ мировосприятия совершенно неотразимым.
На самом деле Джону приходилось туго с Анной и с тем, что он ласково называл "невидимым жалом детства". А все его желание видеть вещи чужими глазами!
Одно было несомненно: он здорово изменился.
В тот вечер она не стала тратить много времени на чай и, покончив с ним, немедленно устремилась в сад.
- Ну-ну-ну, и что послужило причиной этого маленького извержения?
- Полагаю, ничто не послужило, - отозвался я. - Время от времени с ней такое случается. Кажется, мне срочно требуется что-то покрепче чая. Пинта, скорее всего, подойдет, а возможно, даже две.
- Почему бы и нет, Финн, почему бы и нет. Да-с, все-таки я для этого староват. Мысль о том, что каждый день моей жизни вокруг будет носиться вот такой сорванец… пожалуй, для меня это слишком. Нет, Финн, не этот конкретно сорванец, давайте расставим точки над "i". Она же никогда не отходит от вас, если только ей не надо над чем-нибудь подумать, правда?
- Чистая правда. А как вам нравится идея о том, чтобы засунуть Вселенную себе в ухо, Джон?
- Не особенно приятная мысль, честно вам скажу, но другого способа решить эту проблему я не вижу. Быть может, мы с вами действительно какого-то неправильного размера. Мне нужно над этим подумать, и самым серьезным образом.
- Пока вы будете думать, Джон, не уделите ли пару минут и моей проблеме тоже? Как вам удается разговаривать с ангелами?
- Не разговаривать, Финн, нет. Складывать. Тут есть разница, не особенно большая, но все-таки есть.
Прежде чем расстаться, мы выпили еще по пинте, и, если бы не моя пассажирка, одной бы дело не кончилось.
- Удачи вам с ангелами, Финн! - пожелал мне Джон на прощание. - Я в вас очень верю и знаю, что вы что-нибудь придумаете к ее вящему удовлетворению.
- Да не вопрос, - отвечал я.
* * *
- Взросление, - сказал как-то вечером Джон, глядя на меня поверх кружки с пивом. - Взросление - что это, к дьяволу, такое?
- И не спрашивайте. Если даже вы этого не знаете, то ума не приложу, кто мог бы знать.
- Тише, тише, мой молодой Финн. Не сыпьте мне соль на раны. Тут, скорее всего, дело в том, чтобы научиться понимать. Если нет, то в чем же еще?
- Возможно, вы и правы, но ведь так получается далеко не всегда, не правда ли?
- Согласие подчиниться идеям других людей - вот что это такое. Подчинение!
- А! И к чему нас это ведет?
- К нашей юной леди. В последнее время я очень много думал о ней. Я все еще не могу ее понять. Быть может, не пойму никогда.
- Быть может, нам это не суждено, - вставил я.
- Суждено, Финн, суждено! Отставить такие настроения. Нам не суждено быть никем, кроме нас самих, и никто из нас пока в этом не поднаторел. Конформизм, соответствие чужим идеям - слишком большая цена за удовольствия жизни. Я гораздо старше вас, молодой Финн, и мне это отнюдь не нравится. Ни капельки. У малышки есть что-то такое, чего нет у меня, и вот уже несколько недель я бьюсь над этой загадкой. Я даже знаю, что это такое. Это то, что я утратил уже слишком много лет назад. То, что мне следовало беречь ценою жизни. Я не понимал этого вплоть до недавнего времени. Конформизм стал причиной утраты, но до сих пор я этого не замечал.
- Что это, Джон? - осторожно спросил я. - Что вы утратили?
- Видение. Когда-то оно у меня было, но не теперь. Щебет нашей маленькой Анны временами напоминает мне о нем, но, боюсь, у меня его больше нет. Боюсь, я утратил его навсегда.
- Видение, Джон? Разве не у всех оно есть?
- У всех, дорогой Финн, но конформизм вышибает его из нас, а потом оказывается, что уже слишком поздно.
- Только не с вами, Джон. Я, конечно, могу и заблуждаться относительно смысла ваших речей. Что конкретно вы имеете в виду?
- Именно то, что вы только что сказали. Вы не знаете, что я имею в виду. Малышка никогда не сделает подобной ошибки; она всегда будет знать.
- Это уже слишком, Джон. Вы меня окончательно запутали. Это на вас непохоже.
Он усмехнулся.
- Неужели вы не замечали, Финн, что у воображения, как и у любви, всегда есть собственный язык, которого вам не найти ни в одном словаре? Малышка это знает и потому всегда ищет новые слова. Я слушаю и слышу, что она говорит. Быть может, я слышу слишком хорошо и всякий раз дорабатываю и исправляю то, что слышу, но часто - о, даже слишком часто - я просто не слушаю ее. Быть может, в этом-то и состоит проблема взросления - слышать, но не слушать. Проклятые дети, - ухмыльнулся он, - они слушают, но очень редко слышат. Это всякий раз напоминает мне об афоризме, который часто повторяет ваша матушка.
- Который из, Джон? Их у нее довольно много.
- Тот, что про умение останавливаться.
- А, это который про то, что если ты в течение дня ни разу не остановился, то, значит, не сделал ничего стоящего. Этот?
- Да, именно этот. Он кажется глупым, даже совершенно идиотским, пока ты не остановишься, не прислушаешься, и тут-то он обретает смысл.
- Дома мы называем это "мамочкины пышки".
- Это кто такое придумал? - удивился он.
- Анна, разумеется, кто же еще?
- Вот как раз к этому я и веду. Когда у тебя есть видение, тебе приходится изобретать слова. Я уже забыл, как оно бывает, и потому вынужден все время прислушиваться. С прямыми и узкими значениями все в порядке, но, если не слушать очень внимательно, все, что можно из них узнать, - это внутренняя кухня, тайны ремесла, так сказать. Одно время я думал, что обо всем на свете можно написать в книге, но теперь мне так не кажется. В книгах можно найти все, что вам надо знать, но где же, скажите мне на милость, где нам отыскать то, что мы хотим знать? Я очень устал от таких вот хитростей и передать не могу, как я вам завидую.
- Но почему, Джон?
- И у вашей матушки, и у Анны - у обеих есть видение. Оно может сильно осложнить вам жизнь, но все равно не теряйте его. Во всем этом есть нечто, выходящее за пределы слов, Финн, вы не находите? Иногда я начинаю думать, что от слов больше вреда, чем пользы. Но что нам останется помимо слов? Больше ничего.
- Я знаю, что вам сказала бы на это Анна, - задумчиво проговорил я. - Красота.
- В этом что-то есть, Финн, но нам все равно нужны слова, потому что как иначе мы сможем поделиться ею друг с другом?
- Об этом вам лучше спросить маму. Она считает, что, когда вы сталкиваетесь нос к носу с красотой, ничего больше не надо делать - только молчать и смотреть.
- У вашей мамы и у малышки поистине есть ответы на все вопросы. Возможно, это и правильно, молодой Финн, но вы бы знали, как порой трудно молчать! Вы можете подумать, что я настроен решительно против Библии. Так вот, это не так. Допускаю, что первая и последняя главы могут вызывать определенные вопросы, но все, что между ними, мне до некоторой степени понятно. Вопросы возникали у меня еще в детском возрасте, и, увы, они никуда не делись посейчас. Финн, ответьте мне на один вопрос, и я буду совершенно удовлетворен. С кем говорил Господь в первой главе Книги Бытия?
- Насколько я помню, ни с кем, - ответил я.
- Рад, что вы тоже этого не знаете, Финн. Меня всегда удивляло, кого имеет в виду бог, когда говорит: "Сотворили мы человека по образу нашему". Кто эти "мы", к которым он обращается? Вот тут-то я, наверное, и потерял свое видение. Это всю жизнь не давало мне покоя. Я очень рано решил для себя, что все тайны должны быть рассеяны, а чудеса препарированы. Не уверен, что это было такое уж хорошее решение. Оно меня угнетает. А потом были строчки: "И увидел Бог, что это хорошо". "Хорошо" - это "красиво", как вы думаете, Финн?
- Возможно, Джон, возможно. На самом деле я не знаю.
- Я так счастлив, когда вы берете юную леди с собой в гости, делайте это почаще, прошу вас. Нет-нет, только не говорите, мол, это потому, что я стар, а она так молода. Дело совсем не в этом. Я далеко не всегда понимаю ее щебет, но всякий раз ей удается открыть мне ту самую красоту, которую я потерял. Вы понимаете, о чем я говорю, Финн?
- Думаю, да, - сказал я.
- Какое присутствие духа! В последний раз, когда вы у меня были, она заявила мне, что я не прав.
- Как это получилось? - спросил я.
- Меня угораздило сказать, что она - само волшебство.
- И?
- Когда я услышал ее ответ, то просто не поверил своим ушам. На какое-то мгновение я подумал, что она высоко себя ставит, даже слишком высоко, но потом понял, что это не так.
- Не таите, Джон. Что она сказала?
- "Нет, мистер Джон, - с достоинством сказала она мне, - я не волшебство. Я - чудо". Как вам это понравится?
- Абсолютно в ее духе.
- Нет, вы делаете ту же самую ошибку, что и я. "Чудеса, - пояснила она, - это когда ты пожалуешься мистеру Богу и он отведет тебя назад, чтобы найти то, что ты потерял". У меня нет особой уверенности относительно того, чтобы пожаловаться мистеру Богу, но вот в возвращении назад, чтобы найти потерянное, есть некая доля истины. Так что, кто знает, Финн, может быть, она и чудо. Приводите ее сюда так часто, как только сможете.
Нет сомнений, Джон очень сильно изменился по сравнению с тем, каким он был, когда мы с ним только познакомились. Он стал более добродушным, хотя наедине со мной еще мог иногда превратиться в старого жесткого и язвительного Джона, которого я знал раньше. С Анной он был куда мягче, что само по себе было странно, потому что, по идее, мягче он должен был быть со мной. Он и не догадывался, какой жесткой на самом деле была Анна! Как и у многих, кто постоянно с ней общался, у него сложилось о ней довольно превратное впечатление. Да, она была милой и обладала всеми качествами, которыми должен обладать ребенок ее возраста, но когда вас регулярно будят посреди ночи, чтобы срочно поговорить обо "всяких вещах", то вы невольно начинаете видеть ее в несколько ином свете. Забавно в три часа утра быть разбуженным вопросом: "Финн, вот те вещи, про которые ты говорил вчера, как они получаются?" или "Что вот это значит, то, про что ты мне рассказывал?" До нее никак не доходило, что в это время суток мне стоило огромных трудов понять, кто я такой, не говоря уже о том, чтобы внятно объяснить, что собой представляют "те вещи", учитывая, что они могли представлять собой все что угодно - от рисового пудинга до действующего вулкана. В такие моменты она отнюдь не казалась мне милой. Но я не возражал. На самом деле стоило мне оправиться от потрясения при первой попытке открыть глаза, как ситуация начинала доставлять мне живейшее удовольствие.
Часто именно посреди ночи и случались самые важные вещи.
- Финн… Финн… Викарий!
- А? Что?! Что такое про викария? Что он еще натворил?
- Зачем ему нужно все время защищать мистера Бога и пугать людей?
- Никаких идей, Кроха.
- Почему он все время защищает мистера Бога и нападает на людей?
- Без понятия.
- Нет, ну почему он так делает?
- НЕ ЗНАЮ.
Все это несколько не вписывалось в мои представления о здоровом сне, но именно так я и привык проводить ночи. Мало кто знал об этих ночных беседах, как и о молитвах, которые я слышал каждую ночь. Интересно, что сказал бы по их поводу преподобный Касл?
- Привет, мистер Бог. Это говорит Анна.
Отличное начало, не правда ли? Иногда мне казалось, что так она дает мистеру Богу понять, с кем он, собственно, разговаривает. Следующей фразой могло оказаться: "Слушай, мистер Бог…" или даже "Вот что я тебе скажу, мистер Бог…" Она могла с легкостью отругать его или, наоборот, рассказать, как все замечательно. Наверное, нужно быть на очень короткой ноге с мистером Богом, чтобы вот так заявить ему: "Слушай, мистер Бог, ты его за это не ругай…" Анна на этой самой ноге явно была. До такой степени, что временами выходила из себя. Именно в такие моменты нежность и мягкость, которые видели в ней другие, уступали место жесткости, которой явно никто не предполагал. Когда Джон говорил со мной о мамином и Аннином видении, у меня начинало все чесаться. О видениях я знал очень мало. Если я правильно его понимал, нам всем немного недоставало видений, существ из иных миров, таинственных голосов и всего такого прочего. У нас была куча разных дел и совершенно не хватало времени на подобные чудеса. Джон рассказывал мне, как ему нравится ее общество и ее бесконечный щебет, и добавлял: "Все-таки она совершенно эклектична". В его устах это звучало так, будто у нее были явные признаки заражения чумой или еще чем похуже. Этого слова мне раньше не доводилось слышать, поэтому я обратился к словарю. Под эклектикой подразумевалось то, что Анна выхватывает из контекста элементы, которые ей нравятся. И что с того? Да, она всюду подцепляла всякие новые штуки, чужие мысли, чужие образы, которые ее почему-либо устраивали. Джон на самом деле не понимал самого простого. Анна не только собирала разнородные кусочки реальности, которые она где-то нашла или которые ей просто понравились, но и собирала из них новое целое и, когда оно было готово, преподносила получившийся букет мистеру Богу. Не просто охапку, а именно букет, и притом составленный по всем правилам искусства аранжировки и лучший из всех возможных. В этом она была очень жесткой. На это уходило много времени. И далеко не всегда она сразу находила то, что ей требовалось для завершения композиции.
* * *
В день традиционного пикника воскресной школы, который раз в году настигает несчастных детей, я не смог поехать с ними. В ту субботу мне пришлось отработать несколько часов сверхурочно. Я еще умудрился вовремя привезти детей в назначенное место и даже подождать с ними, пока подъедет шарабан.
- Жалко, что ты не можешь поехать, Финн, - сказала Милли. - Не волнуйся, нас вполне достаточно, чтобы присмотреть за этой оравой.
После работы я решил зайти к старому Джону. Мне нравилось проводить у него время, а кроме того, он по-настоящему радовался, когда я вдруг приходил.
- Рад вас видеть, молодой Финн. Вы один?
- Анна отправилась на море с ребятами из воскресной школы.
Мы поболтали о том о сем, выпили несколько пинт, съели несколько сэндвичей, и разговор неизбежно свернул на Анну.
- Никогда невозможно сказать, Финн, дразнится она или нет.
- Я понимаю, о чем вы говорите. Не стану утверждать, будто все, что она говорит, имеет смысл, - вовсе нет. Но все равно, Джон, не стоит полностью сбрасывать все это со счетов.
- Вот именно. Она так часто перемешивает предмет разговора со всякими посторонними вещами, что я далеко не всегда понимаю, о чем вообще речь.
- Где-то я это уже слышал, - пробормотал я.
- И тем не менее, Финн, невзирая на то что мы с вами могли бы счесть полной неразберихой, она умудряется рисовать крайне захватывающие картины, которые я не променял бы ни на что другое.
- Не беспокойтесь, Джон, она и не позволит вам ни на что их променять.
- Вам известны мои взгляды на религиозные вопросы?
- Да, слышал кое-что.
- Больше всего меня удивляет ее отношение к ее драгоценному мистеру Богу. Разумеется, Финн, меня совершенно не касается, верит кто-то в бога или нет. Если это приносит ему утешение…
- Не утешение, Джон, - сказал я. - Это было бы слишком легко. Радость. И вот это уже трудно.
- Я как раз собирался сказать, Финн, что она, кажется, знает своего бога так хорошо, что… - Он долго молчал, а потом продолжил: -…что я уже не могу отделить одно от другого. Это ужасно странно, Финн.
- Что именно?
- Тот факт, что чем меньше мы знаем человека, тем больше между нами разница, и наоборот, чем лучше мы с ним знакомы, тем более похожими кажемся.
- Интересная мысль, Джон. Наверное, если бы мистер Бог понимал, насколько они с Анной похожи, то мог бы быть и чуточку повеселее.
- Если бы я ходил в церковь, Финн, я бы сказал, что вы кощунствуете. Но я не хожу и потому ограничусь заявлением, что вы крайне несерьезны. Вы когда-нибудь задумывались, почему я выделил вас из массы остальных учеников тогда, много лет назад?
- Нет, но мне всегда было интересно, почему именно на меня сыпались все ваши тумаки?
- Ах вот вы о чем! Да бросьте, вам же ни разу не было больно. Я выделил вас из толпы, потому что вы чрезвычайно живо напоминали мне меня самого, когда я был в соответствующем возрасте.
- Чем же это?
- Самоуверенностью! Проклятой самоуверенностью! Быть может, все дело в том, что мы слишком скоро повзрослели. Знаете ли, Финн, принимая во внимание то, что я вам сказал пару минут назад, вы временами начинаете говорить в точности, как Анна. Боже, какие ужасные перспективы, мой юный друг!
- Какие перспективы? - заинтересовался я.
- В одно и то же время внутри вас уживаемся мы оба - я и Анна! Неудивительно, что время от времени вы не знаете, кто вы и где находитесь. Никаких обид, дорогой Финн, никаких обид. Не волнуйтесь! Кажется, ваши внутренние мы прекрасно уживаемся между собой.
И так далее в том же духе. Подобные беседы могли продолжаться часами.
- Как было бы замечательно, Финн, если бы другие могли видеть меня теми же глазами, что вы и Анна. Большинство считает меня сварливым старым брюзгой. Наверное, я такой и есть. Когда дети возвращаются со своего пикника?
- В шесть часов они должны быть в церкви.
- Ага! - воскликнул он. - Положите свой велосипед в багажник, и я отвезу вас туда. Мне хочется снова их увидеть.
В положенное время мы были у церкви и, подождав немного, увидели выруливающий из-за угла шарабан.
- Привет, Финн, - бодро сказала Милли. - Я дико устала. Совершенно вымоталась.
- Как все прошло, Милл?
- Как по маслу, дорогой, как по маслу. Но завод у меня кончился капитально.
Мамы постепенно разобрали детей, и площадь опустела. Я направился к Джону и Анне.