Из института ее исключили за непосещаемость. Она почти никуда не выбиралась из дома. Даже по магазинам ходил я. Когда я возвращался со службы, она писала, лежа на тахте, или просто смотрела в стенку, почти не реагируя на мой приход.
Я любил гладить ее длинные, до колен, теплые волосы. Распустив их, она походила на мерцающую сквозь черные водоросли драгоценность. Для меня - драгоценность, на чужой взгляд, она, должно быть, смотрелась неважно: перестала следить за собой, редко причесывалась, надевала всегда один и тот же черный свитер и старые вельветовые джинсы.
Глазищи прозрачные, с большим печальным зрачком. Почти всегда смотрят в сторону, мимо меня.
У нее было необычное лицо: оно не меняло выражения, когда она спала. У всех спящих лица становятся смешными, детскими, насупленными, у Марьям же оно оставалось прежним, и казалось, что она не спит, а тихо ушла с поверхности в свою глубину.
Какая связь была между смыслом моей жизни и наличием в ней хоть крохи тепла ко мне?! Но она была. И есть до сих пор.
Близости она не любила. Соглашалась на нее всегда, но с плохо скрытой усталой тоской. Однажды - не помню, за что ей захотелось так поранить меня, - она сказала, что всегда в такие моменты закрывает глаза и представляет, что с ней Сидоров, и только в таком случае может дойти до конца. Не знаю, за что она меня так - я всегда возился с ней, как с ребенком. И диссертацию свою забросил к чертовой матери.
И никого не видел, кроме нее.
Она продержалась до конца октября.
Оставила мне записку. "Ну, вот и все. Не могу больше. Туда мне и дорога".
Пижонская записка. Как и вся она. Идиотка с перекрученной психикой.
Ну, пусть бы она ушла от меня, если со мной плохо, если она продолжала любить своего Сидорова, пусть бы убиралась туда, где ей лучше, разве я держал? Хоть на Камчатку, хоть за кордон.
Она захотела совсем, видите ли.
Ей было двадцать один без одного месяца.
Сидоров пьяно и сипло материл меня по телефону. Потом явился ко мне зачем-то с бутылкой коньяка.
Он забавный субъект. В нем столько плотски-животного, и в то же время - что-то детское, распахнутое… родное.
* * * * * * * *
Сегодня первый раз собралась наша группа. Наконец-то.
Женщина в свитере-кольчужке тут, как я и задумывал. Это славно. И мать с напряженно-усталым лицом и экстрасенсорными задатками тоже у нас. Но без сына. Его направили в другую группу, его вибрации радостно срезонировали с другим наставником.
Всего нас девять, десятая Нина. Женщин, помимо нее, всего две. Она сказала, что специально подбирала такой контингент - настраивалась, медитировала на мужчин - ибо с ними несравненно легче работать и понимать друг друга. (Хоть сейчас и наступает эра матриархата и женщин-учителей, как постоянно напоминает нам Н.Т.) "Правда, - добавила Нина, - для меня вы все не мужчины, а души".
Пока что мне нравятся все девять. Так и должно быть: отныне мы группа и будем строить групповое тело.
Правда, сегодня мы ничего не строили и не медитировали. Ибо первую медитацию нужно проводить в новолуние, то есть через неделю. Сегодня же просто знакомились. Каждый рассказывал о себе, как он дошел, добрел, доковылял - до жизни такой.
Ольга, девочка из моего сна, кончала психфак.
Серый свитер, скованность, узкие запястья. У меня падает сердце, когда у женщины узкие запястья, сам не знаю почему. Она прилежно записывает все лекции. Чем-то выделяется из всех женщин в Школе, не сразу сообразил, чем: ни единой блестят побрякушки на шее и пальцах. И краски на лице нет.
Она работает на телефоне доверия. (Знаю я этот тип: уговаривать других не уходить из жизни, по макушку погружаться в чужие депрессии, чтобы хоть как-то отвлечься от своей собственной. Что она из таких, можно догадаться по выражению глаз, когда она ни на кого и ни на что не смотрит.) И все чаще ловит себя на том, что не может внятно объяснить звонящим ей, почему им не следует совершать последний бесповоротный шаг. Неразумно это, глупо! А почему? Зачем тянуть дальше? Все ее доводы пошлы и неубедительны. Хоть она и окончила психфак с отличием десять лет назад. У нее пропала уверенность. Не раз думала бросить эту работу, подыскать другую, но… ничего другого не хочется. Ничем иным не сможет она заниматься взахлеб, с полной самоотдачей. Разве сравнится какое-нибудь дело с тем, чтобы спасать людей? (Как мальчик у Сэлинджера, помните? - больше всего хотел ловить маленьких ребятишек, когда они, заигравшись, подбегают к краю пропасти.) Особенно сейчас, в наше беспросветное время, когда число самоубийств подскочило в три раза, и это только начало, дальше будет еще круче. Подростки с ломкой психикой, брошенные всеми старики, потерявшие смысл жизни преподаватели истории КПСС… Ничем другим она заниматься уже не сможет, но все больше отдает себе отчет в том, что по-настоящему вряд ли кого-то спасает и вытаскивает из тьмы. Месяц назад ей позвонила женщина и сказала, что от нее ушел муж, зарплаты не хватает на двоих детей, у младшего мальчика обнаружена лейкемия, и она ничего больше не может и не хочет. Хочет одного: уйти. Перестать чувствовать, суетиться. Вместе с детьми… Она, идиотка, предложила ей отдать на время детей в интернат, а самой поискать более денежную работу. Даже стала диктовать адрес фирмы, которой требуются люди, у них там всегда есть под рукой адреса, спасительные соломинки… Женщина сказала, что с детьми расстаться не сможет, даже на короткое время. У нее был спокойный, будничный голос. Такой, что Ольга в чем-то расслабилась, не очень тщательно подбирая слова. Если б ей пришлось пережидать спазмы рыданий, она, наверно, шла бы более убедительные…
- С месяц назад, - вспомнила Нина, - в "секундах" был сюжет о женщине, выбросившейся с двумя детьми из окна…
- Да, - кивнула Ольга, - это она, моя. Она попала в реанимацию, а дети погибли. Я звонила на студию, чтобы узнать адрес больницы, хотела пробиться к ней, что-то сказать… Не смогла дозвониться. И что бы я ей сказала?.. Дети умерли, а ее спасли. Она очнулась, открыла глаза, и ей сообщают: ваших детей больше нет, а вы в безопасности, благодарите врачей и Бога… Если б прорваться туда сразу, как это произошло, ворваться в операционную, хватать врачей за руки, мешать им, уговаривать: вы что?!! вы что делаете?.. зачем вы возитесь вокруг нее, толпитесь, вставляете в вены трубочки… подумайте, куда вы возвращаете ее, пощадите, отойдите, оставьте её с детьми…
Ольга разволновалась, раскрылась. Я глядел на нее во все глаза. Сердце бухало.
…Вот потому-то она и пришла сюда. Случайно услышала от знакомой и пришла. Чтобы знать, что говорить - им. Ну и, конечно, для себя тоже. Что говорить себе в подобных же случаях. Психологическое образование не спасает, не объясняет ни черта из самого главного…
Ольга задала тон, и потом все какое-то время рассуждали о самоубийцах. У каждого были в запасе один-два примера из числа хороших знакомых. Кроме меня. Один я не внес своего вклада в разработку увлекательной темы.
Нина, выслушав каждого, подвела короткий итог. Самоубийство очень отягчает карму. Не так, как убийство, - в этом христианство ошибается, - но сильно. В отличие от убийства времени искупить грех - сжечь карму - в пределах этой жизни уже нет. В этом глубокая специфика подобной ошибки. И в посмертии, в промежутке между двумя воплощениями, самоубийцам приходится не сладко. Та мука, от которой они пытались сбежать, никуда не девается. Отчаяние, или стыд, или боль потери - они тут как тут. Убить себя еще раз, на этот раз уже астральное тело, средоточие чувств - невозможно. Приходится долго-долго изживать свою муку. По каплям, по крохам. Гораздо дольше, чем на земле. Времени там нет, но субъективно кажется - десятилетиями и веками. Классический образец христианского ада… Но, надо вам знать, - самоубийство самоубийству рознь. Бывают ритуальные уходы из жизни. Бывают священные. Махавир, древнеиндийский Учитель, поощрял своих учеников на добровольную смерть от голода. Не просто смерть, а одновременно с уходом из жизни вхождение в самадхи. Это очень высокая ступень йоги. Высший пилотаж.
- А случайного, Оля, ничего не бывает. И вы это скоро поймете. Вы пришли сюда не случайно. Всех нас вели сюда, в Школу, кого нежно, еле заметно, кого жестко и решительно, по-разному, всеми способами - и привели наконец. С чем я вас искренне поздравляю.
Потом о себе и своем пути в Школу рассказывал Коля, майор милиции. Я несдержанно вздрогнул, когда он назвался майором. Милиции! Да еще член КПСС! Неужели майору и коммунисту место в духовной школе? Или он стукач? Но тогда сидел бы тихо, маскировался.
Улыбчивый парнишка лет 37 с замашками многолетнего комсомольского лидера. Впрочем, привел его сюда, судя по его рассказу, порыв вполне искренний и достойный. По долгу службы он часто сталкивается с розыском пропавших людей. Их пропадает бесследно огромное число. В год больше, чем полегло наших ребят за десять лет афганской войны. Особенно жалко детей. Конечно, большинство из них погибает, но не все. Скажем, девочек лет 10–12 часто крадут в гаремы среднеазиатских партийных и советских боссов. Да-да. Такие вот привозят подарочки шефу из средней полосы России. Найти этих девчушек так же трудно, как и тела убитых. Какой-нибудь пыльный аул, старухи в ватных халатах, никто ни слово по-русски - глухо… Он слышал, что есть экстрасенсы, которые по фотографии могут определить, жив человек или нет и где его тело. Он решил попробовать себя в этом деле. До этого какое-то время занимался лозоходством, были неплохие результаты. Услышал о Н.Т. и ее Школе. На последней парапсихологической конференции подошел к ней и попросил спросить Учителя, имеет ли ему смысл посвятить себя этому, получится ли у него, не будет ли просто тратой времени. Она спросила тут же, в перерыве между докладами. Для надежности - вместе с одним из своих учеников. Импульс, посланный ими, и ответ Учителя были такой силы, что женщине, сидевшей между Н.Т. и учеником, тоже ее ученице, стало плохо с сердцем и пришлось вызвать "скорую". Учитель ответил, что да, можно. И вот Николай здесь.
Ольга спросила, отчего стало плохо той женщине и что с ней теперь. Нина объяснила, что та оказалась недостаточно очистившей свое физическое тело для приема высоких энергий. Сейчас с ней все в порядке, из больницы выписали, но на занятия пока не ходит. Н.Т. очень переживает, что так получилось, и призывает всех к осторожности. Нельзя форсировать продвижение, необходима многолетняя тщательная подготовка…
Тамара Васильевна, мать, разлученная с сыном, в свою очередь рассказала, обнаружила однажды, что может лечить людей. Лет пять назад обнаружила неожиданно для себя, и сначала лечила лишь сына, потом близких родственников, а сейчас лечит всех, кто к ней обращается. Пришла сюда, потому что с теорией у нее слабовато, много может, но действует лишь интуицией, ничего конкретно не зная.
Она немножко зарделась, рассказывая об этом. Скорбно-усталое лицо расправилось, помягчело. Видно, что дар ее, так внезапно нагрянувший в пожилом возрасте, - тайная ее радость и гордость.
Выслушав, Нина мягко, но категорично посоветовала ей забыть о своих способностях. Не нужно лечить. В Школе подобное не поощряется.
Но почему? Заинтересовались и вскинулись все, не только Тамара. Еще двое-трое пытались лечить, кто-то своих детей, кто-то шире…
Не нужно, ибо мы воздействуем на чужую карму. Болезнь - всегда кармическое испытание, кармический урок. Излечивая человека, мы вмешиваемся в его путь и даже представить не можем возможных последствий. Только достигшие очень высоких степеней посвящения могут это, так как видят вглубь.
Тут все какое-то время шумели. Как определить, когда мы вмешиваемся в карму, а когда совпадаем с ней, являемся ее исполнителями? А когда даем таблетку валидол не нарушаем карму? А…
Тамара обиделась и молчала, сжав тонкие губы.
Мужчины в большинстве своем согласились с Ниной.
Ольга тоже разнервничалась, хоть и сдерживала себя, и спросила: а если близкий человек рядом умирает, а ты чувствуешь в себе силу, что же - спокойно смотреть?
- Не надо сводить к крайностям, - попросила Нина. - Конечно, если близкий человек умирает, надо не только смотреть. Но и помогать. Помогать выздороветь, а если неизлечимо - помогать умереть.
Спор этот мы продолжали и по дороге к троллейбусу.
- Я хочу, чтобы вы поняли, это очень важно, - говорила Нина. - Что значит близкий? Родители, дети, мужья, жены - вы близкие сейчас, на крохотном отрезке времени, а миллионы, а миллиарды лет не будете ни видеть, ни знать друг о друге. Нет близких. У меня сын, ему семь лет. Конечно, я люблю его и забочусь о нем, но в то же время всегда знаю, что мой сын - не мой. Он принадлежит не мне, а себе самому. И вечности. В этой жизни он мой сын, так случилось, что мы с ним рядом, а в следующей - никогда не увидим друг друга…
Хорошая у нас группа. Ребята, уставшие месить ежедневную грязь жизни, попробовавшие поднять глаза от привычной горизонтали, от вчера-сегодня-завтра-пожизненно, поднять - и не опускать больше.
И Нина молодец. Маленькая, сильная и мужественная. В Школу она ездит пять раз в неделю, возвращается домой к полуночи. А еще служит где-то, зарабатывает на хлеб. А еще - сын и старенькая больная мама. Мужа нет. Если б не космическая энергия, которую она ощущает почти постоянным потоком, разве такое выдержишь?
Правда, последними словами она нагнала на мою душу жуткий холод. Запредельный. Наши дети - не наши дети. Наши близкие - случайные попутчики в грохочущем поезде времени, с которыми мы коротаем дни и годы, болтая и попивая чай, до своей остановки, до пересадки в следующий поезд, или дилижанс, или лайнер. Смерть - пересадка. Прощайте! Не обессудьте, если что не так. В новой жизни ожидают новые попутчики, собеседники, сотрапезники. Миллионы и миллиарды лет, светящиеся хвосты галактик, холодный колючий космос, ослепительно хохочущий Абсолют… И никого рядом.
Я продрог до костей, добираясь домой. Хотя вечер был теплый, слякотный. У меня нет детей, не с кем разлучаться навсегда, на холодные миллиарды лет. Кроме Зойки. Мифической маленькой Зойки. Интересно, я даже не знаю, кто ее мать. Вроде бы это наш с Динкой ребенок, наша дочка, не выпущенная этой дурехой на свет. Но Динку я вспоминаю редко, почти не думаю о ней. Марьям - вот кто живет во мне, глубоко, жгуче, больно, не покидая ни на миг. Может быть, это ее ребенок? Тот, выдуманный, несуществующий. Она ведь так сильно представила, поверила, оживила в своей душе…
Маленькая девчушка полутора-двух лет. Теплая щека, краешек прозрачного - как у Марьям - круглого глаза, лепет… Впрочем, в два года уже не лепечут, уже вполне прилично говорят. "Мы друзья с тобой?" - это я ее спрашиваю. Такой у нас ритуал. "Друзья". - "Друзья до гроба?" - "До гроба", - радостно подтверждает она. "Нет, лучше так: друзья до гроба и после гроба. Верно?" - "Друзья до гроба и после гроба!" Вот так вот!
Вот так вот, Нина. Не знаю, как там вы с вашим сыном, а я ни с кем не собираюсь разбегаться навсегда на миллиарды световых лет. Особенно со своей дочкой. Которой, правда, не существует на свете.
Но, черт возьми, с кем же я тогда разговариваю и кого вижу?..
* * * * * * * *
Перечитывал с утра послания апостолов. Никогда раньше не вдумывался в них, пробегал по диагонали, сегодня же - углубился, открыв для себя неожиданные вещи.
Загадка Георгия, так долго мучившая меня, разрешилась. Как сочетает в себе Георгий любовь к Богу и тщеславие? А очень просто. Как апостол Павел. Георгий очень чтит Павла, цитирует его постоянно и в экуменическую молитву, придуманную им, включил многое из его посланий. ("Святой Дух да ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными…") Неужели прав Даниил Андреев, считавший, что Павел принес христианству не меньше вреда, чем пользы? Кажется, я готов согласиться с ним.
Глубочайшая мудрость, жертвенность, белый огонь веры - и тут же: "Если враг голоден - накорми его, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья"… "Умоляю вас: подражайте мне, как я Христу"… "С жезлом прийти к вам или с любовью?"… "Я гораздо более был в трудах, безмерно в ранах, более в темницах".
Слова о себе, призыв уподобляться себе - почти в каждом послании. И наставления рабам повиноваться господам своим - словно в оправдание земной власти, незыблемости властолюбия.
Да, Георгий не виноват: он всего лишь последовательный ученик. Ни у Петра, ни у Иоанна, ни у Иакова нет ничего подобного.
Георгий, Георгий… Все время мысленно беседую с ним. Вспомнил, как мы спорили когда-то о переселении душ. Георгий как истинный христианин не мог принять это даже в качестве предположения, душа его не соглашалась, отвращалась от мысли, что ей предстоит странствовать, меняя тела и личности, словно изнашиваемую одежду. Что же тогда такое "я"? Где его границы, где кончается его пространство? И в каких телах все воскреснут в конце концов? ("Я - ведь это и мое лицо в том числе, и мои руки, и цвет глаз, и порок сердца, и привычки, и…") Да, что-то близкое к отвращению, к дрожи вдоль позвоночника вызывало у него слово "реинкарнация". На меня же, наоборот, такую же дрожь и тоску нагоняет мысль об аде и рае. Что за дикая, больная фантазия выдумала и закрепила в догматах - бесконечное, розово-голубое блаженство и столь же протяженные в вечности средневековые пытки? Где тут любовь, простая, элементарная, где космическая гармония и мелодия? Моя христианская суть не могла проглотить и переварить эту колом встающую поперек души догму.
Мы спорили. С Георгием трудно спорить, ибо он всегда немного снисходителен, кто бы ни находился перед ним. Но дело не в этом. Сегодня утром я вдруг взглянул на предмет нашего разногласия по-другому. Нина вчерашним своим выступлением словно подула мне на мозги, приморозила их. Бесконечная жизнь в аду или раю - это дикость. Но это теплая дикость, живая, человечная. Ибо мы имеем надежду встретить там, в аду или раю - не суть важно, - тех, кого любим. А бесконечные странствия в космосе, одинокое парение среди свернувшихся спиралью галактик - это справедливо, это красиво и гармонично, но как стынет и ноет от этой красоты сердце. Или сердце уже вовсе не нужно будет там? Холодно-холодно. Иглисто-светло. Звонко.