Я сижу со спущенными штанами на очке, и нет уже силы даже прикрыть дверцу уборной, меня трясет лихорадка, из тела выливается смердящая инфекционная жидкость, а я не могу поверить в то, что я умираю вот просто так, просто так - без предупреждений, без прикрас, почему никто мне не сказал, что я подохну в загаженном отхожем месте, с теплым дерьмом на ягодицах, без крохи достоинства, почему не предупредили, суки, что все закончится так быстро? Почему не сказали, что смерть – это так грязно, не в сиянии и славе, а среди говна и ссак? Почему промолчали, папа и мама?
Холод входит в тело. Я не могу вдохнуть. Ноги брыкаются, – дайте вздохнуть, – я падаю, тело бьется в спазмах, нечем наполнить легкие – втягиваю воздух, а он бумажный, – дайте вздохнуть, фашисты… В темноте белеют обмазанные известью деревья, но я не нахожу у них ни сочувствия, ни поддержки,
ну еще хоть глоток…
Глава VI В "Открытом кафе". Гагарин
1
– Забыл, как дышать? – спрашивает какой-то мужчина.
Я синею. Двигаю ртом, как рыба на берегу, грудь парализована, горло сдавлено, живот твердый, как бетон. Моя спина выгибается от напряжения дугой.
– Напрягись еще! Выдави это из себя! Давай, назад дороги нет! – мужчина массирует мне задубевшие мускулы шеи. Я стою мостиком на затылке и пятках, руки торчат скорченными пальцами, как сухие корни.
Меня выгибает еще сильнее, кажется, сейчас либо мускулы оторвутся от костей, либо кости рассыплются в прах. ВСПЛЕСК! Горячие волны прокатываются по телу, и в легкие с хрипом влетает воздух. Я размякаю, словно стекаю весь на пол невесомой жидкостью. Как легко мне, Господи, как легко, как горячо! Я словно соткан из пламени.
Мужчина помогает мне подняться:
– Ну как? Вспомнил?
Даже не вдумавшись, отрицательно мотаю головой. С опозданием до меня доходит смысл вопроса: "Вспомнил, кто я?"
– Помнишь, как меня звать?
Я абсолютно расслаблен:
– Помню. Ты – Юра.
– А перед этим что было, помнишь?
Я абсолютно расслаблен:
– Не помню.
– Постарайся.
– Не помню. О боже! Я не помню!..
– Тихо-тихо, лежи, – Юра укладывает меня на пол. – Припомни, что было двадцать секунд тому.
Я думаю, но мыслей нет. Около меня перевернутая табуретка. Стол. Светит несколько ламп с необычными жестяными абажурами. Лестница ведет вниз, к барной стойке.
И тут, аллилуйя, аллилуйя, я вспомнил!
– Я вспомнил. Мы сидели с тобой за этим столом. Правильно?
Юра молчит, смотрит на меня сквозь свои затемненные сиреневые очки.
– Сидели за столом и разговаривали. Я рассказывал тебе про память. А потом ты что-то показал мне, и я упал с табуретки.
Юра усмехается:
– Где мы сейчас?
– Во Львове. В "Открытом кафе".
– Какой сейчас год?
– Две тысячи третий.
– А как меня кличут, хоть помнишь?
– Помню. Гагарин.
Юра дал мне прикурить сигарету. Мы и перед этим курили немало: на квадратном красном столе стояла переполненная фильтрами пепельница. Играла спокойная музыка; наверное, то был Стинг. Юра молчал. У меня в голове фонила тишина.
– Отдохни малость. Возобнови в памяти последовательность событий, – посоветовал Гагарин. – Это тебя соберет. А потом я тебе кое-что покажу.
Я кивнул. Жар тела понемногу уходил, я начинал успокаиваться. Никотиновый дым словно придавал мне формы. Я попробовал углубиться в воспоминания. С чего начать? Наверное, с того, каким образом я попал в "Открытое".
Как подсказывала память, приехав тем летом во Львов, я сразу достиг цели – а я искал работу. Меня поджидало теплое местечко в книжном магазине-кафе, каковой должен был открыться со дня на день.
Новейшее заведение зарегистрировалось как ПП "Открытое". Его название мотивировалось тем, что "Открытое кафе" оказалось едва ли не единственной кафешкой (а книжной лавкой точно единственной), работающей в режиме нон-стоп.
В кафе среди прочего персонала я познакомился с Юрой, a. k. a DJ GAGARIN. Тогда же появилась та девушка, с именем, прости господи, как во сне пьяного лемка. Расскажу о ней.
2
Я заметил ее еще на открытии кафе, это было начало июня 2003-го.
Последовательность моих реакций на увиденное была такой. Сперва – мгновенное выделение ее фигурки из толпы и бесспорный интерес к чему-то незаурядному и яркому. Это была довольно высокая стройная девушка, одетая в широкую плисовую юбку на подтяжках и какую-то легкомысленную маечку. На шее у нее был тяжелый образец мониста в народном стиле, которое показалось мне смешным и неуместным. Девушка ходила среди гостей и снимала все на цифровой фотоаппарат.
Вдруг я интуитивно сообразил, что на самом-то деле она одета исключительно модно (хотя раньше я к шмоткам, тем более к девчачьим, внимательно не приглядывался). А тут сразу бросалось в глаза, что за этим наплевательством и эклектикой стоит прекрасно продуманная стратегия – что все это качественно, стильно, смело и со вкусом. Короче, perfect.
Поэтому первая реакция – короткий миг эстетического удовлетворения. И как раз в этот миг девушка взглянула на меня! Я по-хамски не отвел взгляд, и ей это, кажется, понравилось. По крайней мере, после этого мы еще несколько раз, не сговариваясь, переглянулись. А потом девушка почему-то зарделась, стала дурачиться, тягать каких-то подружек за рукав и фотографировать их, прячась за объективом. "Дуреха", – подумал я раздраженно. И это была вторая реакция.
* * *
Для поглощенного собой Львова презентация русскоязычного книжного магазина была событием едва ли не скандальным. Московский инвестор, известный филолог с характерной фамилией Ицкович, открыл в самом сердце галицкого пьемонта – на центральной улице княжьего города! за 200 метров от памятника Шевченко! – книжную лавку-кафе, где собирался продавать исключительно – мамочка! – русскую – ой-ой-ой! – литературу – ужас! – филологического – ай! наших бьют! – направления! Мама, прячься! Умри, Бандера! Русификация наступает!
Первая реакция львовян была настолько враждебной, что наружный лайт-бокс с "шовинистским" названием "Русская книга" за считаные часы поменяли на нейтральное: "Открытое кафе".
Я был всего лишь официантом, поэтому наблюдал за этими снами разума с недоумением и искренним сочувствием. А кроме того, у меня было достаточно работы, чтобы не заморачиваться тем, чем могли и должны были заморачиваться наши молодые московские менеджеры.
На открытие в не слишком большое помещение кафе набилась туча народу: приехал московский собственник с женой, явился председатель русского культурного центра, пришли русскоязычные поэты и т. д. Вместе с другими я мотался от столов к стойке и обратно, разнося между гостями подносы с налистниками и бокалы с вином. Вдобавок в тот день было жарко. В кафе стало душно, да и публика оказалась такой снобской, что скоро я начал закипать. Среди обязанностей официанта невидимость на первом месте, а я к этому не привык.
Почему-то получалось так, что та девушка все время выскакивала у меня прямо перед носом. Я всюду натыкался на взгляд ее карих глаз.
Когда начало темнеть, народ разошелся. Включили лампы, загремела музыка. В кафе осталась отвязанная в национальном вопросе львовская молодежь – те, на кого заведение и было ориентировано: "клубные" юнцы и девицы, молодые интеллектуалы, "продвинутые" диджеи и прочий самостоятельно мыслящий, достаточно зажиточный контингент. Последний момент был обязательным – цены в кафе были если и не столичные, то уж наверняка выше средних львовских. Играла музыка, пилось пиво, велись разговоры. Продавцы в книжном отделе гребли неслабую кассу. А та девушка…
Она раздражала меня весь вечер. Тем, как совалась везде со своим дорогущим фотоаппаратом, как она кружила в роскошной юбке, будто королева бала, прекрасно понимая, какой создает тут гламур. Забыл добавить: ей сопутствовал почти кукольный заграничный лоск. Сразу видно – откуда-то приехала. Центровая фигура, тьфу на нее. Даже наш молодой московский директор, Гриша Охотин, о чем-то уже договаривался с этой цацей, записывал ее координаты в блокнот.
Особенно девуля разозлила меня, когда я заметил, как она вешается на юнца из компании хорошо одетых очкариков-интеллектуалов. На меня глазеть перестала, зато нежно терлась щекой о плечо этого хмыря. Парень, на котором она зависала, принимал проявления ее внимания с тщательно скрываемым высокомерием. Периодически он отвлекался от разговора с приятелями на звучный чмок. Девица от этого запрокидывала голову и громко хохотала, беря свою оптику "на плечо", словно какая-нибудь крутая мастерица фото-арта.
Я догадался, что она просто поддатая.
3
Мне снова удалось увидеть эту девчонку лишь в середине сентября.
Добропорядочные львовяне (чей консерватизм граничил с ксенофобией) после нескольких агрессивных наездов оставили кафе на растерзание подросткам (чья раскованность граничила с уголовным кодексом).
Нашей основной клиентурой стали ангажированные интеллектуально украинские неформалы и неангажированные идеологически русские интеллигенты – два противоположных лагеря. Первые не способны были обеспечить кафе и книжный магазин постоянными прибылями из-за финансово-экономических обстоятельств; вторые в присутствии следов жизнедеятельности первых отказывались делиться своими сбережениями из соображений эстетических (чистоплюи долбаные). Так была заложена системная ошибка, которая и привела к гибели проекта "Русская книга". То, что выглядело очень мило во время открытия, для каждого дня оказалось не таким уж прибыльным. Народ собирался и вправду яркий, но по большей части не особенно состоятельный.
Кафе в то время – речь идет о середине сентября – работало не только и не столько как книжная лавка, сколько как заведение общественного питания. Мрачные ассоциации со словом "общепит", рисующие в представлении образ позднесоветских столовок, нашему кафе сейчас не угрожали.
По непомерным для Львова ценам тут можно было вкусить изысканные блюда.
Омлет с курагой и орехами (на моей памяти не заказывали ни разу). Карпаччо из телятины (придавало меню помпезности, но заказать его не было возможности: Гриша забыл купить слайсер, а потом на прибор не хватало денег). Финский суп с лососем (шеф-повара Михаила научил готовить его учитель-финн, удивительное кушанье, но его пробовало всего четыре человека, включая меня и нашего шефа Гришу. Может, не хватало денег – а жаль, всего 1,2 $ в пересчете на вечнозеленые). Курица по-королевски, любимое блюдо Михася: филе курицы, поджаренное ломтиками, в соусе, да с картошечкой… Как вспомню, сердце рвется. Крученики с черносливом – тоже потрясная вещь. А еще были клубные сэндвичи, салаты (особенного признания добился с курицей и ананасами). Были еще всякие блинчики с начинкой на десерт, их тоже часто заказывали. А самым популярным из лакомств стал французский сладкий пирог. Его пекла Надя, боевая подруга Михаила и просто светлая душа.
Я в то время – говорим про сентябрь – был переведен из помощников завхоза в помощники бармена. Завхозом был двухметроворослый панк по прозвищу Спайдер, мастак на все руки. Барменом был неразговорчивый мужчина в дымчатых очках по прозвищу Гагарин. Он знал многих львовских диджеев, порой и сам давал сеты на заказ. Один из диджеев-побратимов – Еж, а. k. a DJ КОЛЮЧИЙ – впоследствии сменил Гагарина за барной стойкой. Бармены менялись частенько, как и директора. И первые, и вторые создавали имидж заведения. Бармены – это видимость, лицо, директора – это стиль, сердце заведения.
На одного директора в среднем приходилось по полтора-два бармена. Если брать в динамике – 1,3 бармено-человека в месяц. Когда я пошел в официанты, выяснил, что во мне таится талант калькулятора.
Мы обустроили два зала – серый с фотографиями на стенах, там продавались книги, и кирпичный со столиками – кухня-бар. В каждом зале была своя команда людей, своя касса. Отдел с книгами работал круглосуточно, и всегда за компьютером сидел кто-нибудь из продавцов-консультантов.
Ночью кухня работала с меньшей мощностью – исключениями были бурные ночи уик-энда: тогда еще у нас было море посетителей и свободные руки всегда были не лишними.
Мы с Гагариным жили тут же, при кафе – в неотреставрированном подвале. Попеременно нам составлял компанию официант Данило, сын Космоса (то бишь Космы, старого львовского хиппи). Данило был поэт и художник, а также химик и травник. Частенько к нам в подвал заходили переночевать товарищи Данилы, без роду, без имени, такие же в целом сыны космоса, как и мы с Гагариным.
Наши с Даном биоритмы (и соответственно приспособленный график смен) пребывали в противофазе – когда сын космоса залегал спать, я продирал глаза и выходил на смену. Жить в такой атмосфере было радостно и, как говорится, "в жилу". Брились мы по очереди в туалете кафе, а периодически какая-нибудь из Дановых подружек позволяла принять душ у нее дома.
4
Несколько слов о Гагарине. Он был прекрасно сложен, как в физическом смысле, так и в психическом. А это значило очень много, даже если не бросалось в глаза – чистота кожи, ясность глаз, тонкие нюансы в одежде, жестикуляция – это все было вычищено, вытравлено от лишнего: лишней спешки, лишней тревоги, лишних суждений. Человек в собственном времени. Когда-то Гагарин искал себя в космонавтике, откуда и вынес, помимо фиаско и непересекающихся привычек, свое погоняло. На него глянуть – и верно, из такого теста космонавтов как раз и лепят. Ему отказали, потому что слишком высокий.
До нашего знакомства я считал себя пристойным парнем – мускулистым, мужественным, скромным и одаренным. Но рядом с Юрой я выглядел сопливым пацаненком в закаканных штанишках. Мои недостатки громоздились неприглядными шанкрами, а он был гладким и целостным. Ничего лишнего. Никаких трещин, вмятин или швов от спаек. Цельный.
Он был первым человеком, которому я рассказал про память.
5
Из всех работников в кафе именно он первый бросался в глаза. Как и закордонная фифа с фотиком на открытии, он обладал природным магнетизмом. И этот магнетизм так или иначе делал его самым ярким среди прочих. Как я уже сказал, Гагарин был молчаливый, так что какое-то время в коллективе его воспринимали неоднозначно. Но неторопливый, четкий, Юра хорошо знал свое дело – пусть и делал его молча. Что ж, тем лучше для нас. Кроме того, в своих дымчатых окулярах он за стойкой выглядел удивительно стильно.
Я тоже сперва не врубался в его прикол – его приколом было молчать. Но со временем мне понравилось. В присутствии Гагарина отпадала необходимость напрягаться по поводу бесчисленных мелких, но противных условностей, которыми пронизано общение с любым малознакомым человеком.
Это в самом деле было удивительно. Стоило нам поработать рядом всего два-три дня, как между нами установилось приятное взаимопонимание. Благодаря обхождению вышеупомянутых опустошительных микроконфликтов мы непосредствен но вышли на общение уровня homo sapiens – homo sapiens.
Мне, например, нравилось выходить с ним на перекур в проезд Кривая Липа: в любую погоду, в любое время суток, потому что в его присутствии занудный дождь на рассвете вдруг казался специфически… уместным. По-своему неповторимым.
Хорошо было поутру пить с ним кофе – тоже молча, отчего каждый жест становился знаком, каждая деталь становилась особенной. Я никогда не слышал от него слов: "конечно", "само собой", "очевидно" – всякий раз, когда могли бы прозвучать эти слова, он молчал, словно давал себе время увидеть, не что кто думает , а как на самом деле. Давал возможность уникальному оставаться уникальным.
Мы не разговаривали, только переглядывались – и казалось, будто Гагарин именно это и говорит мне своей позой, своими движениями, глубоким ровным дыханием: "Будь спокоен, отпусти себя. Будь осторожен, следи за собой ".
Пока он работал рядом, я чувствовал себя защищенным.
Поэтому повторю – не случайно Гагарин стал первым человеком, который узнал о моей феноменальной памяти.
Дело было вечером – или, точнее говоря, ночью. Ночь стала моим излюбленным временем. После полуночи приток посетителей в кафе уменьшался до четырех-пяти человек, которые сидели себе тихонько за столиками, смаковали пиво и непрерывно курили. Для "Открытого" это стало фирменным знаком – накуренное помещение, дым, за которым мало что видно. Почему-то хорошо запомнилась музыка, особенно две вещи: Стинг "Little Alien" и 5’nizza: "Я солдат… Я не спал пять лет, и у меня под глазами мешки, я сам не видел, но мне так сказали…"
Это то, что играло нон-стоп. Задавало направление. То, чем пахли прокуренные сентябрьские ночи в сонном городе.
Где-то с часу до пяти была самая кайфовая пора смены – минимум клиентуры, официантки возле стойки вяло флиртуют с последними посетителями. Сергей, добряк-охранник с физиономией интеллигентного бладхаунда, читает томик Искандера. С балкона над барной стойкой видно, как кто-то из продавцов в книжном отделе клюет носом над тетрадкой заказов, монитор компьютера полосуется скринсэйвером "трубопровод", а программка медиаплеера, поставленного на "луп", снова и снова запускает: "Я солдат, и у меня нет башки, мне отбили ее сапогами…"
Вот в такой атмосфере мы с Гагариным сидели на втором этаже, опершись спинами на перила балкона, а ноги закинув на серый квадратный столик. Между нами стояла табуретка, тоже серая, на табуретке стояла переполненная пепельница. Мы курили сигарету за сигаретой.
Моей смене предстояло длиться до семи утра, а Гагарин сменился еще в одиннадцать. Но он никуда не идет – куда идти, когда все наши вещи, включая спальники, лежат этажом ниже, в подвале? Город, улица за улицей, входил в сновидение. Я тоже отъезжал во что-то вроде сна – мир становился уютным и локальным, словно все, что не попадало в поле зрения, переставало существовать и выныривало из небытия только под моим взглядом. Люди в кафе тоже удивительным образом настроились – это слышалось за сходной тональностью, за темпом разговоров, за лаконичностью свободных жестов. На короткое время мы стали единым синхронизированным организмом, одним уютным сознанием. Гагарин тоже проживал эту тему – а может, именно он ее и задавал.
Руководствуясь спонтанностью момента, я слово за слово начал рассказывать Гагарину про память. Будто наблюдал за собой со стороны. Рассказал про ее цепкость, про ее объемы, про способность ярко вспоминать события. Рассказал даже про то, что я называл "неземными воспоминаниями". Мне было нелегко найти слова про то, насколько мощно изменилось мое мироощущение за последнее время. Но Гагарин кивал так уместно, словно вполне понимал мои проблемы. Удивительно, я-то думал, у меня насобиралось столько всего, что надо рассказать другому… на деле же вся история вместилась в пятнадцать минут.
Все это время Гагарин сидел молча, только кивал головой. Не могу сказать, что я рассчитывал на бурное выражение эмоций с его стороны, – но хоть какой-нибудь комментарий мог бы быть!
Словно читая мои мысли, Гагарин сказал:
– Тут не о чем говорить. Тут надо смотреть. Хочешь глянуть?
– Куда?
– В память. Ты никогда не пробовал воспринимать ее не как препону, а как транспорт?
– Это как понимать?
Он выпрямился на табуретке и попросил меня сделать то же самое.
– Дыши животом. Дыши часто.