– Не вскакивай! Не пришел, значит, не пришел! И все тут! И чтоб не звонила всем его знакомым! Никому! Мы сейчас ляжем спать и отлично выспимся. Это его жизнь. Ты ее за него не проживешь!
Ложимся и смотрим в потолок.
– Как ты можешь спать? – говорит жена – А вдруг чего?
– А вдруг чего, значит, будем рыдать, пока не отрыдаемся!
Пришел с семь утра, шумный, возбужденный – жена вспорхнула, кормит, кормит, расспрашивает, кормит.
Я не встаю – не мое это дело.
Потом он ложится спать – спит через пять минут.
Я для верности жду еще десять минут, потом осторожно вхожу к нему в комнату – спит, бродяга.
Я долго могу смотреть на него спящего. Не знаю почему. Так. Наверное, потому что в это время мы не ссоримся.
Он поразительно много ест. И еще он часто ест. И еще я люблю смотреть на то, как он много и часто ест.
Никогда раньше не думал, что мне это будет доставлять удовольствие – вот ведь, надо же, ест!
И маленький какой-то, щупленький… Саня, ну-ка, напряги мышцы!" – да нет, мышцы вроде есть.
Неужели я был такой же худючий?
– Ты бы проверил, как он учится. – Это жена.
– Я не буду проверять, как он учится! – это я.
– А может, он вообще не ходит в университет!
– Хорошо, я проверю! Саня! – зову его из другой комнаты. – Ну как? Иди сюда!
Приходит.
– Саня, ты учишься?
– Учусь.
– Точно учишься?
– Точно!
– Ты в университете учишься?
– В университете.
– Ничего не путаешь?
– Ничего не путаю.
– Ладно, иди!
Он уходит, а я говорю жене:
– Я проверил. Он точно учится! Вечером он нам говорит:
– Пойдемте поговорим! – и мы идем в его комнату говорить. Там мы выключаем свет– кто же на свету говорит – и начинаем болтать: он нам рассказывает о современной музыке, а мы ему о всякой ерунде – о Гомере, например.
Я им пробовал читать Гомера вслух – минут через десять дружный храп.
Потом начинаем делать друг другу массаж – спины, головы – у всех чего-то там разболелось за день. При этом я обязательно говорю, что взаимное вычесывание и поиск насекомых необычайно укрепляют отношения в стае, и меня с позором удаляют, брыкаясь.
Я ухожу и думаю о том, что в моем детстве всего этого не было.
Как-то всем было некогда, и нас редко даже по голове-то гладили.
Все целый день были на работе, а потом приходили, и им было не до нас.
Разве что бабушка с нами возилась – кормила, кормила, кормила.
Детство – как непрерывная еда или поиски еды.
А отец – из него трех слов было не вытянуть.
После его ухода мать получала на нас алименты – сто рублей, но только до моих восемнадцати.
Потом я ушел в училище – одним ртом меньше.
– Он мне грубит! – говорит жена.
– Да, я знаю, – говорю ей я.
– И что делать?
– Ничего. У него есть родители, и поэтому он не знает, как это хорошо, когда у тебя есть родители. Сделай вид, что обиделась. Только на самом деле не обижайся, ради Христа. Только сделай вид. Сам придет. Не совсем же он дубина.
– Спасибо, утешил.
– Приходите еще.
– Между прочим, своим родителям мы не грубили.
– Это вы в запамятстве себя не помните.
– Ты – точно не грубил.
– Грубо отдирается только то, что липнет. Значит, ко мне никто не лип – вот и некому было грубить. А так иногда хотелось.
– Грубить?
– Нет. Хотелось, чтоб кто-то лип. У него это пройдет. Он взрослеет.
– Ой, скорей бы!
Да. Скорей бы. Повзрослеет-повзрослеет и уйдет, и буду видеться с ним лишь изредка, а пока он, чуть чего, еще говорит: "Только не говорите папе!"
* * *
Им-то с деньгами холодно, а у нас и без денег – любви море. Мы же любим друг друга, детей своих. Тут другая искренность.
Насчет старости…
Я услышал как-то от одной своей знакомой: "Чего ты так скачешь, ты же старый!"
Это она больше про себя сказала, потому что меня она задела только пять секунд.
Старый – это внутри пустой. Нет там ничего, вот и старый.
У меня внутри столько всего – какой же я старый!
А физически – так это с годами только разминка удлиняется – бегаю, плаваю, железо, перекладина – это как всегда, даже еще и лучше.
Старость – не физическое состояние.
* * *
Л. и благотворительность – это, кажется, несовместимо.
Он же деньги зарабатывает всякий раз, как последние.
Жизни они, в общем-то, боятся больше, чем мы. Мы смелее, можем поделиться.
* * *
Позорнейшая помпа – праздник Великой Победы. Да лучше б они вообще ничего не праздновали. Лучше б просто любили свой народ. Не надо праздников. Никаких. Любите людей. По будням.
Праздник великой крови. Что празднуют-то? Кости до сих пор в поле белеют, а у них – малина. Гуляют, блядь!
У меня отца еле в этот день за стол можно было загнать, чтоб праздновал, как и вся страна. Я уж про деда и не говорю. Тот все молча. И финскую, и эту.
* * *
Не кажется ли вам, что воображение наше надо будить и будить?
Оно спит, наше воображение. И тут все средства хороши, потому как никакого вам движения вперед с таким спящим воображением.
* * *
У деда пятый инсульт. Дед крепкий.
До четвертого инсульта он вообще не знал, что у него уже было три.
Теперь отнялась левая сторона – рука, нога. Плохо с лицом и речью.
Мы спохватились тут же– врач, "скорая", лекарства, капельницы.
Через неделю дед уже пытался сидеть. Он неуемный, настырный, упрямый дед.
Ему семьдесят восемь, и с четырнадцати он у станка. Ему в цехе ставили ящики, он вставал на них и так точил свои любимые детали. Он и после четвертого инсульта пошел на работу. У него на работе давление сразу приходит в норму.
Через две недели у деда уже почти полностью восстановились речь и лицо, задвигалась нога и ожило плечо.
Ему больно. Он мне говорит:
– Больно! – А я ему: – Дядя Саша, ты очень сильный мужик! А больно – так это потому что заживает. Ты же знаешь, как мне бывало больно. Я же с этим спортом долбаным то с ногами, то с руками маялся. А помнишь, когда у меня связки на руке были потянуты? Помнишь? Кисть вообще не сжималась, и я от боли ночью просыпался. Вот я тогда орал. Внутри себя, конечно. Снаружи я шутил, потому что я же мужик!
Дед меня слушает и плачет. Он теперь нет-нет, да и заплачет, а я его отвлекаю: – А как я сухожилия на локте порвал, помнишь? Больно, слезы из глаз так и текут, ничего не видно. О Господи, думаю себе, ты только дай мне выкарабкаться, я уж тебе обещаю, что буду себя беречь и ни за что, никогда… А потом, как отпустило, так и подумал: вот ведь ерунда какая! И что я там Богу наобещал?
Дед моргает, а я беру его руку и начинаю ее гладить, массировать: – Давай поглажу! Врач сказал, что у тебя все будет хорошо. Надо только самому себе говорить: – Все у меня будет хорошо! Все будет просто здорово!
Дед хочет сесть. Видно, писать захотел. Он стесняется меня, потому что писать он будет в ведро – до туалета ему не дойти. Я помогаю ему сесть, но ведро – он сам, делает мне знак – я сам.
Сам он все проливает, конечно – эка, одно расстройство.
– А помнишь, дядя Саша, как я в море плавал? А? В море. В Баку. Помнишь? От мыса до мыса. А волны какие были? Все тогда по берегу бегали и высматривали меня в воде. Буря-то налетела, а я же за пять километров от берега. Помнишь? Я плыву и будто на месте стою. Ни туда ни сюда. А волна переворачивает, не вздохнуть, и я гребу и гребу к берегу. Солнца нет, все темно. А далеко от берега, если на берег оглянуться и посмотреть, то кажется, что ты на горе, потому что поверхностное же натяжение у воды, вот и кажется, что ты на огромной водяной горе, а все на берегу внизу бегают. Руки – как деревянные, только гребут и гребут. Безо всякой остановки. А голова вертится во все стороны, потому что в море плавать – это вам не бассейн, тут соображать надо! Чтоб не перевернуло, чтоб не захлестнуло, под себя обязательно посмотрел, потом – вперед, чтоб на камни не бросило.
Под водой же скалы бывают. Вот я однажды плыл – и как эта скала выросла перед носом – сам не знаю. Чуть мордой в нее не влетел. Совсем чуть не чокнулся. А судорога? Ох какая у меня была судорога! Сначала пальцы на ноге скрючило – но это еще можно пережить, а потом и икра – как схватит. Боль – мама моя дорогая! Только бы выдержать! Только бы перетерпеть! А волна – тут как тут – перевернула, накрыла с головой, в рот вода попала, еле выполз на поверхность, боль отсек и плыву дальше. Боль же можно отсечь. Говоришь себе: "Мне не больно, не больно, не больно, все равно, не больно, нет, не больно", – вот так и бубнишь, а сам плывешь. А больно-то, конечно – боль все жилы из тебя тянет, но если так долго бубнить, то и отпускает – тихо-тихо этой ногой начинаешь работать. Очень тихо, чтоб не спугнуть. Спугнул – опять как схватило, закрутило, заломало – все начинай сначала. Судорога обычно два раза подряд хватает. И тут главное знать, что отпустит, не отчаиваться главное, а то ведь пропадешь. Надо за вдохом следить. Вдох-выдох. Схватил воздух ртом – в воду его выдохнул. Раз-два! Раз-два! И за руками начинаешь следить, чтоб они гребочек делали. Раз гребочек! Еще раз! И пошел, пошел. А буря-то все равно как бешеная. Ее-то никто не отменял. Тут главное, чтоб под удар не попасть. Волна же все равно тебя старше и сильнее. Спину в один миг переломает. Вот и следишь! А помнишь, дядя Саша, как я канавы рыл, а потом из рук лопата выпадала? Я даже ложку в руках не мог потом держать. Помнишь? Все пальцы разжимались сами, и она вываливалась. Ты не думай о плохом. Ты о хорошем думай. Вокруг тебя же люди. Мы же рядом. Так что все у тебя получится. Ты вон какой молодец!
Дед закрывает глаза, чтоб я не видел его слез.
Потом ему дают снотворное.
* * *
В Испании опять хорошо. Тепло в Испании, песок, пляж, море – это тоже все как всегда. Утром поют птицы.
В семь утра солнце еще не показывается из-за гор, но птицы уже проснулись и заговорили. Особенно неугомонны черные дрозды.
Они здесь вместо российских ворон – снуют всюду.
Лениво переходят дорогу кошки.
Почти все они в ошейниках, бродячих почти нет, как нет и бродячих собак.
Мы идем сразу на пляж.
Пока солнце не встало, мы будем ходить по пляжу. Это часа два – потом солнце выберется из-за гор – и еще час можно будет загорать на ходу.
Когда быстро идешь по пляжу, то через час примерно начинает казаться, что так можно идти целый день или целую ночь – ни малейшей усталости.
На пляже работает трактор – собирает мусор и просеивает песок. Пляжи в Испании принадлежат государству, а туристы для этого государства все равно что нефть для Кувейта – вот поэтому и просеивают песок.
Вообще-то раньше тут были рыбацкие поселки, но все это в прошлом, лет двадцать тому назад. Сейчас– одни курорты, выстроенные на деньги англичан. И дома тут строят на их же деньги и продают потом эту недвижимость тем же англичанам.
Так что Испания многим обязана англичанам. Может, потому их здесь не очень-то любят. Я спросил: почему?
Мне ответили: так они же пьют утром пиво. То есть если на пляже лежит человек, укрытый одеялом, а вокруг него выстроены банки из-под пива, то можете быть уверены – лежит англичанин, и мусорщики, подъехав к нему на тракторе, аккуратно соберут все пустые банки, а его так и оставят лежать – что с него взять, это же англичанин.
Англичан здесь не любят еще и за то, что они собираются в своих барах, а потом там же и дерутся.
И за Гибралтар их не любят.
Видите ли, раньше, когда Испания возила к себе морем золото и серебро ацтеков и инков, и это считалось обычным делом, английский флот – наполовину пиратский – совершенно законным образом нападал на них и отбирал золото и серебро ацтеков и инков.
Это сегодняшним англичанам тоже пока еще не прощено.
И французов тут не любят по той же причине – уж очень много было войн во времена бесчисленных Людовиков.
Арабов не любят за Гранаду, румын – за то что они похожи на цыган.
Украинцев пока терпят, хотя они тут все наводнили и норовят везде работать, а русских любят, потому что про помощь Испании во времена Гитлера и Франко все еще помнят, и еще русские сюда приезжают не с последним рублем, а значит, испанцам они не мешают.
Мы идем по пляжу и ищем ракушки. Ходим по колено в воде. Вода здесь холодная. Не выше двадцати градусов. Прогреется она только к июлю.
На берег выбрасывает разных червеобразных морских обитателей – мы бросаем их в воду.
А еще мы спасли маленького ската – он был жив, и я отнес его подальше от берега и положил на воду.
* * *
Наступил август, и все опять вспоминают про "Курск".
По канадскому телевидению даже фильм показали.
По их версии в деле замешаны две американские лодки "Мемфис" и "Толедо".
Обе наблюдали за пусками баллистических ракет с "Курска", но "Мемфис" был в тени "Толедо", и потому обе они читались на наших экранах как одна лодка, а не две.
Потом "Мемфис" вышел из тени и, опасно маневрируя, оказался на встречном курсе у "Курска". Далее – столкновение, а потом капитан "Толедо", посчитав, что русские каким-то образом атаковали "Мемфис", выпускает по "Курску" торпеду, которая и попадает между вторым и третьим отсеками.
Потом – политические игры, списание долга России Америке, переговоры Путина с Биллом Клинтоном и прочее, прочее, прочее.
Конечно, в деле "Курска" много белых пятен.
Откуда взялись два взрыва? Нам говорят про взрыв торпеды (первый взрыв) и детонацию боезапаса (вроде как второй взрыв).
Но не бывает такого, что взорвалась торпеда, и через аж минуту (!) произошла детонация. Не может детонация заявить всем: "Сейчас я вам явлюсь!" – после чего она и является изумленной публике.
Если детонирует, то сразу, практически одновременно с первым взрывом торпеды.
Почему не подняли носовую часть?
Загадка. Для меня загадка.
Трудности подъема? Гм… как бы это получше… ну, скажем так: чушь.
То есть почему-то порезали и подняли корму, а нос все еще лежит.
И еще нос показывали сто раз по телевизору, и каждый раз в нем была новая дырка.
По американцам. Могли они стрелять? Могли, если только они окончательно спятили.
Может, они и спятили – черт их знает, но только шум торпеды слышали бы все – 20 миль или 40 миль до "Петра Великого" – все равно.
И потом, все эти маневры – прятались, да потом как вылезли, да в нос зашли, да потом как налезли – ну… это просто родео какое-то. Неужели на "Курске" не отследили такую бешеную вокруг себя возню? Сомневаюсь я, однако.
В такой опасной близи маневрируют целых две (!) лодки, и никто никому не докладывает, не принимает мер к удалению их за границы района? Фантастика. Может быть, конечно, но уж очень фантастично.
Конечно, все, что выстроено в этом фильме, выглядит куда более логичным, чем то, что называлось потом "выводами комиссии" и "спасательной операцией", но что тут поделать.
Есть такое русское слово "бестолочь", то есть "без толку толочь" – что означает тщетность огромных, гигантских усилий, когда гора рождает мышь, когда все, что делается, в том числе и чудовищные финансовые и человеческие потери, – все это приходит к ничтожному результату.
Думаю, слово "бестолочь" и определяет все, что как-то связано с историей гибели "Курска" и последующим "спасением" оставшихся в живых членов его экипажа.
* * *
Поэтический стиль поведения – это когда двое пошли в ресторан, а один решил не заплатить и ушел, или он хотел заплатить, но долго проверял съеденное, или он проверял не только съеденное, но и сдачу.
Или вот еще что: хочется человеку мороженое. Он говорит: "Подожди, я мороженое куплю" – подходит, выбирает-выбирает-выбирает, заставляет бедную продавщицу все перетряхнуть, выбрал, теперь поворачивается к тебе и изрекает: "У тебя рубля нет?"
Или еще бывает так…
Вы собрались в гости, купили бутылку, пошли. "Стой! – говорит он перед дверью. – Дай сюда!" – и выпивает ее из горла до половины, потом протягивает тебе, но ты не хочешь, и тогда он ее допивает, после чего вы вваливаетесь в комнату, где на столе приготовлена всякая всячина, он пьян через секунду, говорит хозяйке, имея в виду хозяина: "А где этот?" – "За водой пошел". – После чего он сморкается и засыпает на диване.
А если пригласили на банкет, то он придет с сумкой и минут через двадцать начнет незаметно в нее еду складывать.
А еще он звонит в три часа ночи и предлагает купить у него столик за двести пятьдесят долларов – старинный, инкрустированный, который ему подарила одна старушенция.
Или он звонит и говорит: "Я этого не люблю, потому что он жлоб и бездарен".
А ты у него спрашиваешь, что подразумевается под словом "жлоб", на что он замечает: "Жлоб – это жлоб!"
Или он выходит от тебя в дождь, а ты ему даешь зонтик, с которым теперь можно попрощаться.
Или он в подворотне нассыт.
* * *
Наткнулся на слово "сущий" и подумал, что там пропущена еще одна буква "с". Этому слову памятник бы поставить.
А есть еще слово "везде ссущий", которое мне куда больше нравится, но – увы нам – не дождешься, конечно, чтоб где-либо этому еще более правильному и еще более исконно русскому слову что либо установили.
А хороший был бы памятник – "Везде ссущему".
Его бы Церетели поручить.
И чтоб непременно фонтаны.
И чтоб во все стороны.
Из меди.
Люблю фонтаны из меди.