Дымят здоровенные трубы заводов. Тянут шеи к облакам башенные краны. Стройки. Снова стройки. Всегда стройки. Грузовики с длинными прицепами, груженные трубами, бочками и бетонными блоками.
Если на светофоре автобус останавливается рядом с таким грузовиком, из кабины на меня всегда пялится водитель. Напарник обычно спит и его не видно - только ноги в носках лежат на "торпеде" или торчат из окна. Водитель тычет в мою сторону и непременно будит напарника: в окне кабины появляется второе лицо, заспанное. Раньше я обязательно показывал обоим средний палец, но этого жеста простые китайцы не понимают. Иногда я выпучиваю глаза, открываю рот и яростно пялюсь на них в ответ, но этого они не понимают тоже, хотя заметно оживляются.
Автобус трогается, грузовик уходит налево, в сторону строек, а мы поворачиваем направо. Шанхай давно позади. Железнодорожные переезды, автозаправки, канавы с водой. Снова встречаются грузовики, но уже сельского типа: обшарпанная кабина, кузов, набитый тюками настолько, что груз свисает по бортам чуть ли не до земли. Впереди подобного чуда-юда - двигатель, безо всяких бачков и радиатора, с открытой ременной передачей, и кажется, будто бы оно едет само по себе. Обычно этой диковиной управляет худющий мужичок в синей спецовке и с сигареткой во рту. На тюках и в самой кабине умудряются еще разместиться его друзья или коллеги, а грузовичок знай себе, пыхтит неспешно по дороге, занимая сразу две полосы.
Наконец начинают мелькать ворота университетских кампусов. Почти все университеты Шанхая отгрохали себе за городом огромные студгородки - общежития, учебные корпуса, библиотеки, стадионы… А ведь всего пару лет назад здесь были одни пустыри.
После работы тем же путем домой - через соседний магазин - за пельменями, сигаретами и пивом. Еще несколько ходок, но уже только за пивом. Утром в автобус - и на работу. Галдеж коллег-китайцев с утра я переношу с трудом. Обычно лезу в карман за плеером.
"Никого не жаль, никого. Ни тебя, ни меня, ни его…" - поет в наушниках Шнур.
Вечером я иногда покупаю бутылку темной крепкой бурды с резким запахом неизвестных мне трав. Прихожу на кампус и иду в сторону кипарисовой рощи. Там, рядом с нею, по ступенчатым валунам сбегает в русло местного ручейка вода. Ручей здесь почитают речкой, есть и название - Лива. Китайцы говорят: в честь одной русской девушки. Кто она, откуда у нее такое странное имя и почему им назвали ручей, неведомо. Сидя на каменной скамейке возле истока, выпиваю и слушаю журчание воды. Мне снова кажется, будто я слышу голос Ли Мэй. Ее далекий, неуловимый, будто русалочий, смех…
约会
Свидание
…Смех ее меня завораживал. Она смеялась красиво, с чистыми искренними переливами.
Мы гуляли по кампусу. Ли Мэй показывала мне корпуса факультетов, рассказывала о подругах, об учебе, столовой, здании гимназии… Я слушал вполуха. Снова любовался ее походкой, жестами тонких рук, млел от ее голоса, движений губ.
Мы проходили мимо университетского стадиона.
- Ты высокий, - оглядела она меня, будто в первый раз. - Любишь играть?
Кивнула в сторону баскетбольной площадки. Там, по еще влажному бетону, уже стучали мячом разодетые в длинные майки и шорты студенты.
Сейчас это модно в Шанхае. Любимый вид спорта.
- Когда-то раньше. Когда учился в Америке.
- Ага, теперь понятно, почему у тебя американский акцент.
- Хочешь послушать русский?
- Давай.
Сделал суровое лицо.
- Рашн пипл из зе бест ин зе ворлд. Ауа кантри из зе бигест анд вэри паурфул.
Ли Мэй засмеялась.
- А китайский можешь?
- Шанхай ис вели гуда. Итиса вели бига сити…
- О боже, я тоже так говорю! - Вскинула руки к лицу. - Какой ужас!
Ее кокетство забавляло меня.
- И все-таки, ты любишь баскет?
- Предлагаешь сыграть?
Ли Мэй выставила вперед ладони, помахала ими.
- Я играю плохо. Мой друг очень любит играть. Целыми днями.
Я замер.
Когда такое случается в фильмах, музыка за кадром сбивается, комкается, угасает на выдохе и обрывается.
Растерянно и беспомощно я смотрел сквозь сетку забора на прыжки игроков. Пытался угадать - кто из них.
Переспросил:
- Твой друг?
Подумал с тоскливой убежденностью: "Я - неудачник…"
Боже, какой дурак!.. Конечно, у нее должен быть парень.
Беззаботно кивнула в ответ:
- Да. Он сейчас в Пекине. Учится на врача. Мой бывший одноклассник.
Ненависть к местным баскетболистам улеглась, но тут же собралась вновь в плотную тучу, вырвалась из груди осиным роем, черным сгустком рванула прочь. Нарастая, понеслась, подобно песчаной буре, в сторону севера - на Пекин! Где-то там, вырядившись в такие же майку и шорты, суетится с мячом человек, укравший у меня все. Налететь, ударить, опрокинуть, разломать, расшвырять… Чтобы и следа не осталось…
Но не выйдет: слишком велика страна.
Чего я хотел?.. Ненависть иссякла. Накатила волна бессилия. Захотелось умереть. Или просто нажраться, залиться самым крепким бухлом.
- Он уговорил родителей отправить его туда, хотя в Шанхае медицинские институты не хуже. Но я-то знаю…
Она хитро улыбнулась.
- Его подруга поехала туда же, у них роман с десятого класса.
Я вдруг засмеялся. Сердце едва выдержало эти "американские горки", сумасшедшие скачки, волны отчаяния и радости.
Ли Мэй удивленно взглянула на меня. Быстро нашелся и показал в сторону игроков:
- Они играют хуже бабуинов на костылях.
Дела на площадке и в самом деле не ладились.
Студенты толпились под щитом, растопыривая руки и совершая исполненные коровьей грации прыжки. Низкорослые и тщедушные парни играли без огонька: лениво передавали друг другу мяч, пытались, то и дело, промахиваясь, забросить его в кольцо, неуклюже мешали соперникам…
Игра не шла ни в какое сравнение с виденным мною раньше стрит-болом.
Более неподходящего спорта для китайцев, наверное, нет, о чем я и сказал Ли Мэй.
- А Яо Мин? - улыбаясь, но с легким вызовом спросила она.
- Это скорее исключение. Опять же - он шанхаец. Местная икона, кумир. Не думаю, что он такой уж выдающийся спортсмен. Да и не нравится мне он.
- Почему?
Я выпятил подбородок. Подражая телевизионной рекламе, изобразил, как знаменитый баскетболист рекламирует лапшу.
Ли Мэй засмеялась.
- Понимаешь, лицо у него - заносчивое. Не умеет он улыбаться.
Кивнула:
- Он серьезный парень.
Зато я - смешной.
Я готов болтать с Ли Мэй о чем угодно. Даже об этом чертовом верзиле с квадратной рожей и надменным взглядом.
Лишь бы быть рядом.
Мы вышли к центру кампуса. На фоне красного двухэтажного здания высилась белая статуя Мао. Правой рукой Председатель указывал на восток.
Рядом с памятником, расставив в линию пластиковые стаканчики, тренировались в искусстве езды местные роллеры. Несколько человек сидели у постамента с книгами в руках.
- Ты знаешь, - сказал я Ли Мэй, - как-то раз я покупал футболки с портретом Мао. Продавец запросил сто юаней за каждую, торговаться отказывался. Я его понимаю: с лаовая надо стрясти денег побольше. Когда сказал, как меня зовут, не поверил. Пришлось показать документ. Видела бы ты, как он удивился…
Я изобразил широко раскрытый рот продавца.
- Все вокруг побросали свои прилавки и тоже давай документ разглядывать. И все повторяли: "Мао Цзэдун! Мао Цзэдун!"
- Могу представить! - улыбнулась Ли Мэй. - И что в итоге?
- В итоге уступил мне их по двадцать юаней. И по плечу хлопал радостно.
На секунду лицо Ли Мэй стало серьезным.
- Вообще, люди по-разному сейчас думают. Кто-то любит его, кто-то нет. Моему дедушке трудно пришлось, но он все равно уважает Мао.
- А ты?
Ли Мэй пожала плечами.
- Это история. Но если честно, я очень его люблю, особенно красные портреты.
Самые крупные китайские банкноты - сто юаней - красного цвета.
- Кто же не любит… Я так вообще их собираю, но они все время куда-то исчезают…
Я заметил, что около нас ошивается троица студентов. Две девушки в очках и парень с баскетбольным мячом под мышкой. Судя по всему, с интересом слушали наш разговор.
- Привет! - улыбнулся парень в ответ на мой взгляд.
- Можно с вами поговорить? - спросила одна из девиц.
- О чем? - я посмотрел на Ли Мэй.
Может, это ее друзья.
- Мы хотим попрактиковать свой английский, - включилась в разговор вторая. - Вам нравится Шанхай? Откуда вы приехали? Вы изучаете китайский язык в нашем университете?
Девица гвоздила вопросами, как заправский следователь.
Я взял Ли Мэй за руку и потянул прочь от назойливой троицы.
- Что же это такое… - бухтел по дороге. - Вот так взять и влезть в разговор посторонних людей…
Ли Мэй объяснила, что преподаватели дают им задание - при первой возможности общаться с иностранцами на английском. Улучшать навыки. Будто предвидя мой вопрос, который я все равно не решился бы задать, добавила:
- Но преподаватели всегда напоминают - лучшая практика только с носителем языка. Так что, пожалуйста, не думай… Просто ты необычный. Тоже лаоши, но совсем не похож. Кстати, сколько тебе лет?
Я остро позавидовал находчивому Ипполиту Матвеевичу, быстрым и метким ответом покорившего девушку Лизу: "К науке, которую я в настоящий момент представляю…"
Ответил, ужасаясь про себя:
- Тридцать восемь.
Ведь именно это число и назвал Воробьянинов.
- Нет, я серьезно, сколько?
- Серьезней некуда.
- Правда? Ты выглядишь намного моложе.
Примерно так и отвечала предводителю дворянства студентка Лиза Калачева.
Нелепость ситуации становилась очевидной, я чуть было не собрался сказать об этом Ли Мэй, но передумал: книгу в двух словах не перескажешь. Образ опять же не слишком выгодный, не говоря уже о "Лизиной лапке в морщинистых руках"…
Вздрогнул.
Рука.
Ее рука - все еще в моей.
И она не забрала ее до сих пор.
Мы сели в беседку.
Солнце уже скрылось за деревьями. Опускался тихий после грозы вечер. В светлом небе в сторону парка я видел ромбы и треугольники воздушных змеев. Над газоном возле беседки порхали летучие мыши.
Ли Мэй сидела, касаясь меня плечом.
Я гладил ее пальцы.
- Мне пора, - сказала она.
- Тебя проводить?
- Нет, спасибо. Еще надо зайти в общежитие, за вещами. Папа будет ждать в машине, у входа.
Мы помолчали.
Ли Мэй осторожно высвободила руку. Дотронулась до моего плеча.
- Я знаю, ты не любишь слышать "очень приятно было…" Но я действительно рада.
- Когда у тебя будет время?
- В среду утром экзамен. После обеда занятий нет, я свободна.
- Сходим куда-нибудь?
- Конечно.
Какое-то время я еще сидел в беседке, созерцая удаляющийся светлый силуэт.
- Был на свидании? - скорее утвердительно сказал Лас, встретив меня на лестнице.
Бездушный и циничный, этот фриц все же отменный физиономист.
- Был.
- Дай-ка предположу… - Лас снял очки. Протер их краем футболки, оголив солидный пивной живот. - Наверняка говорили о деньгах? И о практике английского?
У самого Ласа была уже куча встреч с китаянками. Последняя, я помню, закончилась жутким скандалом: криками, битой посудой, слезами и хлопаньем дверей.
- Был Федот, да не тот, - ответил ему по-русски. - Пошли выпьем, херр ты Зигмунд чертов Фройд. Я угощаю.
- Это правильно. Давно уже пора…
上海
Шанхай
…Уже давно не бываю в центре - мне нечего там делать. Я - не турист.
Мой Шанхай - вот он: приземистый, узкоулочный, с парусами простыней и бледных подштанников на оконных шестах; с магазинчиками в стиле "тысяча мелочей" и рынками-развалами; с сидящими на корточках у своих магазинов продавцами - по утрам они чистят зубы и моют голову над тазиком; со звоном колокольчика рикши-старьевщика; с красными флажками кондукторов из окон автобусов.
Здесь никто не бежит следом, не бубнит: "Миста-миста, ролекс вери гуда-чипа!" Здесь не зазывают на чашку чая ценой в тысячу-другую юаней.
Здесь - хорошо.
Я обожаю трущобы. Это - мое. В любом городе.
Убрать жару и влагу - и вот он, угрюмый Обводный канал с собачьим трупом, трущимся о мокрый камень набережной, вот они - зачуханные узкие дворики и помойки возле Сенной, вот они - дома-"корабли" советских питерских окраин.
Везде человек моего склада может почувствовать себя как дома.
Я люблю этот город. Не всегда понимаю, за что - но люблю.
Город-загадка.
"Шан", первый иероглиф в названии города, означает "над". "Хай", второй иероглиф, - "море". Город над морем. Красиво звучит. Скалистые берега, крики чаек, гудки кораблей, свежий ветер и что там еще?.. Матросы в белых кителях, якоря на зданиях и мостах, береговые орудия, пляжи, пусть даже и каменистые… Ничего этого в Шанхае нет. На подлете к городу из окна самолета можно увидеть краешек Восточного моря, но потом - разворот на посадку, всепроникающее солнце, бетонная сковорода аэродрома, автобус до терминала, таможня с непременными "Подмосковными вечерами" по трансляции, скоростной поезд до города… А в городе - все тот же горячий бетон домов и автострад, пыль строек, гарь машин, дым жаровен на улицах, вонь от мусорных куч на тротуарах, редкие, с кривыми обрубками веток деревья… Стойкими оловянными солдатиками стоят под эстакадами серые от пыли кусты. Из-за опутанных колючей проволокой заборов жилых блоков выглядывают пальмы и кипарисы.
Зелень в городе удивительно жесткая, листья, будто из пластика, не облетают даже зимой. Одно исключение - высаженные вдоль улиц платаны, с широкими, похожими на кленовые листьями. Они начинают опадать уже в сентябре, а к декабрю деревья уже совершенно голые, и их опустевшие ветви трудолюбиво обрезают отряды людей-муравьев в синих спецовках.
Шанхай, Шанхай…
Конечно, и Нью-Йорк, и Стамбул - города-контрасты, кто же спорит с классикой.
Но Шанхай…
Высотные здания с охраной, подземными стоянками и подсвеченными фонтанами. Через дорогу - лачуги из невообразимого строительного мусора, где между домами иногда не больше метра и где даже в самый яркий день сумрачно и сыро. Дома утыканы бамбуковыми, реже - алюминиевыми шестами. С них свисают простыни, пижамы, полотенца, футболки и нижнее белье. Белье висит и просто на веревках, часто поперек тротуара, так что надо подныривать под него, чтобы пройти. Немец Лас, со свойственной фрицам обстоятельностью в выводах, как-то заметил: "По крайней мере, это говорит об их чистоплотности - стираются и сушатся они постоянно…"
Огромный мегаполис. Шумный, приветливый, безопасный. Наверху бурлит жизнь, но в самой толще сохраняется тихий, провинциальный уклад жизни.
Улица Нанкин, туристическая, центральная - вечером, в начале одиннадцатого, уже пуста, даже по пятницам и субботам. Район баров и клубов не в счет, это для местных богатеев - их, правда, все больше и больше, да пришлых лаоваев. Стыдливые проститутки прогуливаются вдоль ограды ночного клуба.
Громкое, заполошное утро и сонный, ленивый, тягучий кисель полдня.
Школьники и студенты спят посреди урока за партами. Спят на рабочих местах продавцы. Спит за мониторами офисный планктон.
По улицам лениво шаркают кроссовки, тапки и шлепанцы.
Поперек тротуара припаркован мопед, его равнодушно обходят, и никто, кроме меня, не пытается скрутить ему зеркальце или хотя бы пнуть.
Дюжина садовых рабочих, на корточках. Один достает из лотка рассаду, передает ее второму, тот - третьему, далее по цепочке - последнему. Сажают.
Пенсионеры танцуют в парке один и тот же танец под музыку из трех магнитофонов: все мелодии разные, но звучат одновременно.
Уйгур одиноко жарит шашлычки посреди ночной улицы, но мясо лишь прикрытие - у него можно приобрести совершенно убойный гаш.
Запах жареного тофу, похожий на вонь от гнилых зубов, смешанную с похмельным выхлопом. И всегда к продавцу этого тофу - очередь.
Гул надземного метро и гудки судов на реке. Гладь озер и прудов в парках. Ветви ив, листья платанов, стволы пальм. В белесом небе красно-рыжий апельсин южного солнца.
Сферы телебашни, точно выпученные глаза гигантской стрекозы, отражаются в неспокойной воде Хуанпу.
Мототаксист с сигареткой в углу рта, во фрицевском шлеме, караулит пассажиров у выхода из метро.
Последняя модель черной навороченной BMW, вся в наклейках со Снуппи; за рулем сурового вида мужик - лаобань, начальник.
Белое личико и темные глаза красавицы - под розовым зонтиком и в дождь и в солнце; она вышагивает по неровному тротуару вдоль витрин магазинов - на высоких каблуках.
Любопытные взгляды. Улыбки. Добродушные, хитроватые, открытые, смущенные, бесцеремонные, удивленные, даже тупые - но улыбки…
Может, именно за это я их и люблю.
Это не всегда заметно, но я знаю - я люблю.
Страну.
Город.
Людей.
Люблю Ли Мэй. Хотя столько времени уже невозвратимо прошло…
爱情
Любовь
…Прошло несколько дней после моего первого свидания. Тянулись нескончаемые выходные. Наступил долгий, скучный понедельник, пустой и пресный, как вареный рис в плошке. Сменился таким же вторником…
Я ждал среды.
Мы договорились поехать в центр города - Ли Мэй захотела быть моим личным гидом.
Во вторник вечером я снова не знал, чем заняться, как скоротать вечер, ночь и целое утро, прежде чем смогу увидеться со своей - я уже считал Ли Мэй своей - девушкой. Тогда-то и постучался ко мне Лас. Немец вдруг решил принять участие в моей судьбе, обеспокоился не на шутку.
- Здесь я записал свои главные тезисы и наблюдения, - сказал он, выложив на стол пару листков бумаги. - Их на самом деле много больше, опыт позволяет. Но для начала ознакомься с этим, специально для тебя перевел на английский.
Немец поражал меня своей страстью к упорядочиванию всего, что его окружало. Словно стремясь оправдать расхожие стереотипы, Лас дотошно записывал в специальную тетрадь все свои траты, включая сигареты или покупку стаканчика мороженого. Туда же степлером подшивал чеки и квитанции. Если приносил упаковку пива и выпивал четыре банки, а я шесть, то и денег с меня брал именно за шесть.
Как-то я рассказывал ему о попавшем мне в руки в студенческие годы самоучителе эстонского языка - одна из моих подруг была родом из Таллинна, и я решил порадовать ее парой-тройкой фраз; но когда дошел до темы "Разговор на хуторе", не удержался от смеха. Предлагалась ситуация - ночлег путешественников на эстонском хуторе. Утром они спрашивают хозяина: "Сколько с нас за ночлег?" На что хозяин обстоятельно отвечает: "Пятьдесят пять копеек за ночлег и рубль двенадцать за молоко и яйца". Учить язык таких мелочных скупердяев показалось мне смешным, и я бросил затею. Как и эстонка меня потом, но это уже совсем другая история…
Лас снисходительно поглядел на меня сквозь стекла очков: "Вам, русским, лишь бы в камине деньги жечь…"