* * *
Таисия Павловна Шикулина в наброшенном сатиновом халатике сидела перед треснувшим трюмо и с непроходящим раздражением вслушивалась в приглушенные выкрики из коридора, – там, уединившись от запертого в бараки актива, отдыхал Пригородный райком комсомола. Раздражение Таисии Павловны было крепко замешано на зависти. Ей хотелось туда, к этим бесшабашным, захлебывающимся собственной молодостью отморозкам, одним из которых она сама была каких-то… ничего себе, каких-то, – пятнадцать лет назад.
Увы, им она не нужна. Более того, всюду, где появлялась секретарь райкома партии по идеологии, тотчас пугливо затухало оживление. Она, будто брандспойт, заливала всякий огонь, безразлично к тому, опасное ли это, грозящее пожаром пламя, или уютный, согревающий костерок.
Она знала о своей, сложившейся в последние годы репутации сухаря в синем чулке. Синий чулок – это на ее-то длиннющие ноги, от которых прежде "тащилась" половина студенческого общежития. Мужская половина. А другая – женская – яростно завидовала ее умению вертеть самыми яркими мужиками и так же легко бросать их – по случайному капризу. Куда все делось?! Когда, в какой момент превратилась она в одинокую деловую женщину – самый отвратительный, ненавистный прежде ей самой тип женщин?
Предположим, умер муж. Но это произошло еще восемь лет назад. Да и при его жизни она не отказывала себе в удовольствиях. Последний роман у нее случился с председателем обкома профсоюзов Фирсовым. Он и предложил ей сменить кресло директора школы на место в райкоме. С этого момента и начались проблемы.
Хотя опять же, казалось бы, с чего? Партийные работники привыкли отделять общественное от личного. И то, что предавалось анафеме с 9 до 18, по умолчанию совершалось с 18 до 9. Но вот она сама разделить себя не смогла.
Таисия отбросила пинцет, которым аккуратненько пропалывала брови, выщипывая седые волоски, подбежала к двери, убеждаясь лишний раз, что она заперта. Затем вернулась к зеркалу, распахнула халат и повернулась в полоборота. Да нет же, – ноги всё те же: долгие, сильные, нетронутые целлюлитом. И груди нерожавшей женщины распустившимся бутоном расперли итальянский бюстгальтер – что купила год назад, когда возила группу во Францию. Хорош бюстгальтер. А уж трусики – кто в Союзе видел такие трусики?
"Никто и не увидит", – Таисия остервенело запахнула халат. – Да для кого же все это? Если ни бюстгальтера, ни трусиков, ни сочащегося под ними тела вот уж лет пять не видел ни один мужчина.
Мужики идиоты. Идиоты и трусы. Не способные отличить маску от реальности. Пугающиеся одного насмешливого взгляда, язвительного слова. Хотя, конечно, не в них дело. Даже на отдыхе, где никто ее не знал, куда ехала с надеждой на встречу с мужчиной, который снимет груз накопившихся комплексов, происходило все то же. Первые дни ловила на себе заинтересованные взгляды. Наконец кто-то решался подойти, и – через минуту отлетал ошпаренный. Отлетишь тут. Что она сказала последнему? Что-то вроде: "Жена осталась дома, муж молодым оленем скачет, ищет случку. Откуда, интересуюсь, сами"? Ответа не получила, и больше до конца смены "к подвинутой бабе" с непристойными предложениями никто не подкатывал. Информация в Домах отдыха распространяется со скоростью звука в безвоздушном пространстве, – именно в этом пространстве она всякий раз и оказывалась.
Характерец, сделавшийся проклятием.
Таисия склонилась к зеркалу, вгляделась в меленькие, подступающие к поверхности лица прожилки. Скоро проступят и рябью покроют гладкую кожу. "Господи, Тоська. Это твоя жизнь? И этого ты хотела?".
В дверь тихонько постучали.
– Кто? – жестко спросила Таисия Павловна и одновременно увидела в зеркале свое лицо – враз сведенное в жесткую желчную маску, с сузившимися глазами.
– Кто? – мягче повторила она, запахивая халат и поднимаясь открыть.
– Таисия Павловна, на минуточку, – послышался мужской голос.
Она отперла дверь.
"О, господи, только не это!". На пороге стоял здоровенный молодой мужчина с пакетом в руке. Тот самый горлопан, что за несколько часов перед тем устроил возмутительный политический фарс.
Она поймала себя на очередном штампе – "возмутительный фарс". Поморщилась.
Незванный гость принял это на свой счет.
– Да, заслужил, – покаянно признал он. – Пошутил несколько неумеренно.
– Несколько "что"? – Шикулина скривилась. – Вы вообще как додумались до этой выходки? Или у вас какие-то несогласия с Советской властью?
– Ни в коем случае. Я – всегда "за". Зимний, правда, по возрасту не брал. Но если скажут взять обратно, – возьму.
Не зная, как воспринять эту реплику, Шикулина внимательно присмотрелась, и теперь разглядела легкое косоглазие. Но смотрелось оно не физическим недостатком, а – выпирающей наружу наглостью.
Скучно людям посреди гнилой осени, Таисия Павловна. А люди не чужие, наши. Захотелось чуть встряхнуть.
– Вам это удалось. Можете возвращаться к себе с чувством, так сказать, глубокого внутреннего удовлетворения, – полагая разговор законченным, Шикулина отступила назад.
– Спасибо, что впустили, – визитер, видимо, неверно истолковав жест, втиснулся следом и прикрыл дверь. – Я бы хотел все-таки объяснить, чтоб без недоразумений. Я сам член партии…
– Вот как! В таком случае вашей парторганизации будет что обсудить. Не уверена, что для КПСС такие как вы действительно удачное приобретение. Где вы состоите на учете?
– Перцовский сельхоз. Доцент.
– М-да, мне говорили, что там запущена кадровая работа. Не думала, правда, что настолько. А сейчас, полагаю, вам лучше уйти. Турбаза в ночное время – не место для идеологических диспутов.
Листопад поджал губы. Он увидел – пути назад нет. Либо прямо сейчас любым способом сумеет он перевернуть что-то в подвинутой этой бабенке и склонить ее на свою сторону, либо завтра она походя поломает ему карьеру.
– Вообще-то я не с диспутом пришел. Просто счел необходимым объясниться с интересной и, по виду, умной женщиной, которая по ошибке могла принять несколько фривольную шутку за идеологический выпад, – в меру развязно отреагировал Иван. – Я все-таки секретарь комитета комсомола.
– Полагаю, и в комитете вы больше не задержитесь.
– Стоит ли так заострять, Таисия Павловна? – непрошенный гость прищурился с некоторым разочарованием. – Может, прежде чем обрушиться, надо приглядеться? Не такой уж я безнадежный. Предлагаю для начала примирительноознакомительную. Тем более скучно наверняка одной посреди всеобщего гулевания.
К изумлению Шикулиной, наглец выудил из пакета бутылку "Лидии".
– Да Вы! – Таисия Павловна задохнулась. – Хоть чуть-чуть соображаете, кому предлагаете? Ступайте. Если понадобитесь, я вас вызову и в официальной обстановке…
– Да брось ты! – услышала Таисия Павловна, не решаясь поверить собственному слуху.
– Что-с?!
– Да то-с! Именно здесь и место соответствующее, и обстакановка. Чего вы меня тут, как школяра, носом возите? Ну, отхохмили чуток для настроения. Ничего страшного. Только не говорите, что вам самой не по фигу до всех этих Дэвис да Манделлов?
– Вон отсюда! Вы хоть соображаете, что ваше поведение – это вызов общественной нравственности?
– Нет, не моё! Ваше! – взревел Иван. – Ишь ты, – нравственность! Да это, если напрямую, категория, обратно пропорциональная потенции. Развлечение для климаксического возраста. Но вы-то тут причем! Ладно на трибуне. Там по должности положено. Но здесь-то, передо мной чего выеживаться?
– А собственно, почему это пред вами я не должна говорить то, что думаю? – несколько растерялась Шикулина.
– Да потому что ты интереснейшая баба, от которой у мужиков должны зубы стынуть! – гаркнул Листопад. Оглядел откровенно-вожделеюще. – И глянь, во что себя превращаешь. Ну ладно была б какая-нибудь задрипанная пигалица, которая и рада за щеку взять, да не дают. Но когда женщина, самой природой созданная для любви, начинает впадать в ханжество, – вот это по мне и есть вызов общественной нравственности. Вот за шо судить бы надо!
Шикулина аж головой замотала, будто освобождаясь от миража.
– Уходите наконец, – слабо пробормотала она, со страхом посматривая на незваного гостя, которого потряхивало от непонятной злости.
Ей казалось, одно неловкое слово, и этот вышедший из-под контроля буян просто способен смять ее. Быть может, ударить. Он пугал ее своим порывом, который мог зайти сколь угодно далеко. Пугал, но и – привлекал. Что-то происходило меж ними – даже не то, что говорилось, а то, что сквозило меж слов. И не она контролировала и направляла ход событий. Все наработанные годами, безотказно действующие методы укрощения зарвавшихся с ним не срабатывали.
Листопад, вроде безрассудно яростный в своем стихийном всплеске, но в то же время чуткий, даже не угадал, а уловил ее неуверенность и смятение.
Уже не боясь ошибиться, – а чего оставалось бояться? – он ухватил Шикулину за локоть, рывком развернул ее спиной к себе, лицом к зеркалу.
– Ты только глянь на себя!.. – выпалил он и сбился. Халат распахнулся, и в зеркале отражались подрагивающие над бюстгальтером чаши грудей с набухшими сосками. У Листопада разом пересохло в горле.
– Даже не думай, подонок, – срывающимся шепотом прохрипела Таисия Павловна.
Как раз думать Иван был уже не способен. Он просто подхватил женщину на руки, посадил перед собой на тумбочку, злым рывком распахнул ее ноги.
– О, боже, как грубо, неинтеллигентно, – неожиданно для себя хихикнула она.
– Молчи, дуреха! Всё испортишь, – Листопад нагнулся над ней, обхватил за подбородок и, торопясь, впился в сжатые губы.
Последнее, что увидела Тасисия Павловна перед тем, как прикрыть глаза, – шальной, победно косящий взгляд.
* * *
Иван шел по ночной турбазе мимо погруженных в сон бараков. Не пробивался свет и через балкон, с которого совсем недавно произносил он пламенную свою речь.
– Ваня! – послышалось сбоку. Он обернулся: на скамейке, мимо которой он прошел, нахохлилась закоченевшая фигурка – в промокшей стеганой куртке и "тракторах" – дутых сапогах на резиновой подошве.
– Викушка! – поразился Иван. – Я думал, ты спишь.
– Я… волновалась. Вышел и – пропал. Где ты был, Ваня? – голосок ее подрагивал.
– Я? – Иван неожиданно для себя растерялся, почему-то не найдясь, что соврать. И – не желая врать. – Я… Понимаешь, проблемы решал.
– С Балахниным?
– Ну да! По работе, короче. А почему ты здесь?
– Ждала.
– Викушка моя!
Иван подхватил мокрую Вику на руки, прижал к себе.
– Да ты ж вся продрогла. Пойдем, я тебя согрею, оживлю! – наполненный причудливой смесью жалости, любви и раскаяния, бормотал он, поднимаясь по гулкой лестнице.
– Ваня! – тихонько, другим голосом произнесла Вика. – Подожди, Ваня!
Она соскользнула с его рук, сняла прилипший к перилам жухлый лист, принюхалась удивленно: "Надо же, грибами пахнет", приподнялась на цыпочки, пытаясь сквозь тьму разглядеть его глаза, в чем-то для себя определилась:
– Я хочу только сказать. Я тебя, конечно, очень…Но если узнаю, что ты… в общем, что у тебя еще кто-то, – она сглотнула. – Я от тебя уйду, Ванечка.
У Ивана перехватило дыхание.
– Да боже ты мой! Да шоб мне пусто! – загудел он, приводя в себя в обычное, глумливое состояние. – Да вот прямо сейчас, шоб тебе не мучиться подозрением, да просто шоб спалось хорошо, возьми нож и отрежь мне окаянный отросток!
Вика закрыла его рот рукой:
– Разбудишь всех. Я заходила к Балахнину. Там …
– Нинка, да! Каюсь, сосводничал! А шо ты думаешь? Комсомольские будни – это такая, доложу тебе, многоходовая партия. Это…
В общем, Ванечка. Я тебе не жена. Ты просто помни. Буду жалеть. Но не вернусь.
Иван отнял от губ ее пальцы и поцеловал, – как бы прося прощения за то, в чем не мог признаться, и одновременно благодаря за долготерпение, – он ощутил, что сегодня и в самом деле запросто мог лишиться Златовласки.
Если б ты знала, какой я бываю сволочью, – неожиданно для себя тихо произнес он.
И во влажных, внимательных глазах ее разглядел, – знает. И все-таки любит.
"С Шикулиной завязываю", – заверил он себя, не больно впрочем самому себе поверив.
Андеграундом по соцреализму
Наутро возле проржавелых ворот с приваренной надписью "Турбаза "Орлик" толпилась депутация по встрече высокого гостя, – открытие выставки молодых областных художников обещался освятить личным присутствием председатель областного комитета профсоюзов Фирсов.
Его-то и ждали, потряхиваясь от недосыпа и сырости. Сильнее других трясло на холоде двух пионеров с горном и барабаном и пионерку-пятиклассницу – под знаменем. Школьников срочно сняли с занятий в ближайшей школе, приискали белые рубашки и галстуки. Но – соответствующих брюк не нашли. Только спортивные шорты, оставшиеся после межшкольной олимпиады по баскетболу. Теперь эти шорты полоскались на тощеньких задах, закрывая на две трети синюшные, цыплячьи ножки. Смотреть на пионеров было жалко. А на пионерку с рано оформившейся фигуркой – больно. Ей, наоборот, выдали юбчонку, едва налезшую на округлую попку. При малейшем ветре юбочка вздымалась. Члены бюро райкома комсомола, таясь друг от друга, то и дело поглядывали на мелькающие беленькие трусики и сладко жмурились, – комсомольский актив дружно впал в грех педофилии.
От входа в столовую доносился робкий шум. Шум производили отдыхающие, которым только что объявили, что завтрак задерживается до обеда. Решение не пускать в столовую посторонних приняла дирекция под нажимом Непомнящего, – дабы раньше времени не нагадили. Дело в том, что именно в помещении столовой разместили художественную экспозицию. Из числа выставленных полотен комиссия во главе с Фирсовым должна была отобрать несколько работ для представления на всесоюзную выставку молодых талантов. Сами таланты, только-только закончившие развешивать картины, толпились внутри и с вожделением поглядывали на пышный, свежедоставленный из пекарни каравай с воткнутой солонкой.
Чужих среди встречавших не было. Попытавшегося присоединиться к депутации директора турбазы Непомнящий без затей спровадил. Разве что возвышавшаяся над прочими голова Листопада раздражала Вадима.
К комсомольскому активу подошла Шикулина. Как всегда деятельная и – неожиданно приветливая.
отовы к встрече? – она внимательно оглядела подобравшихся комсомольцев, словно кремлевских курсантов перед парадом. Взглядом указала на непорядок в одежде, пригляделась к пионерке, усмехнулась понимающе. – Кто хлеб – соль вручать будет?
– Выделена передовая доярка, – доложил Непомнящий.
– Как положено, в наряде русской красавицы. Ждет команды в столовой.
– А где ваш секретарь обкома?
– Пока не подошел.
Балахнин действительно до сих пор не появился, хотя за ним дважды посылали. Листопад понятливо смолчал: Нинку пока тоже никто не видел. Вчера вечером он намекнул ей, что есть возможность за одну ночь вырасти до старшей по смене.
Иван глянул на часы, озадаченно мотнул головой:
"Пожалуй, уже и на метрдотеля расстаралась".
– Едут! – послышались всполошные крики от дороги. Оттуда сбегал Маргелов. Следом, размахивая руками, торопился Эрлихман.
– Едут, я сам видел! – длинноногий Маргелов, боясь, что приятель опередит, передвигался широкими, заячьими прыжками.
– Я тоже! Я тоже видел! – коротышка Эрлихман изо всех сил поспешал следом. – На двух легковушках. Да вот, вот же они!
"Волги" – черная и белая – уже съезжали с шоссе.
– Раскрыть ворота! – распорядился Непомнящий.
"Щас, как же"! – директор турбазы, которого отодвинули от встречи, мстительно шмыгнул в толпу.
Местный сторож снял замок, толкнул створки. Ворота заскрипели, но не подались.
Машины меж тем подъехали почти вплотную.
– Да помогите же кто-нибудь! – Непомнящий нервно оглянулся.
На помощь сторожу бросились Маргелов с Эрлихманом. По привычке ходить друг за другом, оба схватились за одну и ту же створку. Она, единственная, и открылась.
– Два идиота на две створки, – обращаясь к Шикулиной, прошипел Вадим. Шикулина смолчала, – так, что стало ясно: по ее мнению, идиотов больше.
Передняя "Волга" затормозила – в ожидании, когда ворота распахнутся, и из них выйдет депутация по встрече. Но турбаза оставалась неприступной – как Козельск перед татарами. Бесплодно суетящиеся возле заклинившей створки инструкторы делали положение все более неловким.
Наконец задняя дверца черной "Волги" раскрылась, и оттуда появился коренастый человек с широким отечным лицом в демисезонном пальто и фетровой шляпе, – председатель облсовпрофа Фирсов. Вышел и остановился, недобро прищурившись. Из следующей машины вылезло сразу пятеро. Соблюдая субординацию, сопровождающие также застыли на месте. Они не могли видеть лица стоящего впереди руководителя. Но – как один – в точности воспроизвели выражение недоуменной брезгливости.
В самом деле давно пора было выходить к дорогим гостям, – Фирсов продолжал хмуро ждать.
– Что вы тянете? – рыкнула на Непомнящего Шикулина.
– Доярка, падла, – невнятно пробормотал Вадим.
Болтавшаяся по столовой доярка вдруг куда-то запропастилась.
Да, скверно, скверно началась встреча.
Наконец доярку извлекли из женского туалета. Раскрасневшаяся передовица торопилась, на ходу отирая руки о рушник.
Непомнящий облегченно подобрался.
– Знамя-а! Барабан! Горн! Хлеб-соль с дояркой-сволочью – приготовиться! И все – за мной! – на одном дыхании скомандовал он. И – шагнул.
Жидко ударил озябший барабан. Застывший горн издал звук тужащегося на унитазе засранца, взвизгнул фальшиво и – обессиленно умолк. Знаменосица закостеневшими ручками не удержала склонившееся древко. Быстро семеня, попыталась перехватить, но – не сумела. И знамя школьной дружины при общем вздохе рухнуло в подмерзшую грязь, – в метре от председателя облсовпрофа.
Упавшее к ногам знамя и сама перепуганная хорошенькая знаменосица неожиданно оказались Фирсову приятны. Во всяком случае он быстро, опередив испуганную девочку, наклонился, поднял древко и передал ей, успев при этом то ли успокоительно погладить ее по головке, то ли обтереть о девичьи волосы перемазанную ладонь. Но на побелевшего секретаря райкома комсомола он глянул уже с другим, осуждающим выражением.
Вадим куснул пересохшие губы и при общем молчании выступил вперед.
– Уважаемый Владимир Владимирович! Разрешите от имени слёта комсомольских активистов приветствовать вас!.. – звонко начал он. Но Фирсов начальственно перебил:
– А! Районный комсомол.
Вадим осекся. Ключевым здесь было не то, что Фирсов прервал приветствие. А – слово "районный". Два года назад всемогущий председатель облсовпрофа Фирсов воздвигнул посреди областного центра монументальное здание обкома профсоюзов. Но еще более могущий второй секретарь обкома партии Непомнящий поручил провести контрольный обмер здания. Обмер подтвердил то, о чем его проинформировали, – председатель обкома профсоюзов совершил вещь недопустимую: облсовпроф оказался на полметра выше, чем здание обкома КПСС. Профсоюз, возвысивший себя над партией, – это как минимум политически двусмысленно.