О стремлении Фирсова занять место самого Непомнящего в городе хорошо знали. И если бы факт превышения допустимой высоты вскрыли в ходе строительства, лучшего повода для секретаря обкома "срубить" опасного конкурента и представить было нельзя. Но нарушение обнаружили, когда здание уже отстроено и принято. Не взрывать же!
Теперь в двусмысленном положении оказался Непомнящий. Любая попытка раздуть конфликт обернулась бы вопросом к нему самому: " Почему раньше не доглядели и допустили?". То есть переводить конфликт на уровень Москвы было нельзя, смолчать – значило расписаться в собственном бессилии. Положение для секретаря обкома создалось патовое.
Неделю Фирсов ходил гоголем: слабость одного руководителя – всегда сила другого.
Но Непомнящий в очередной раз показал себя мастером нестандартных решений. Он попросту приказал заложить кирпичом чердачные окна облсовпрофа, а сам чердак наглухо задраить. После чего этажная субординация оказалась восстановлена.
Историю о том, как поссорились Владимир Владимирович и Кирилл Кириллович и о том, как Кирилл Кириллович "опустил" Владимира Владимировича, вспоминали до сих пор.
Такой обиды Фирсов не забыл. И сейчас, когда вечного соперника "понизили" в другую область, словом "районный" он напрямую объявил его сыну уровень, выше которого не даст ему подняться.
Вполне насладившись унижением Непомнящего-младшего и собственной тонкостью, Фирсов потянулся к караваю, вынул из него прорезанный специально треугольничек, окунул в солонку и – положил в рот. То ли хлеб оказался неожиданно вкусным, то ли пред облсовпрофа голодным, только Фирсов вновь запустил жилистую лапу в каравай и на сей раз вывернул оттуда добротный кусман.
Тут он увидел Шикулину и – моментально переменился.
– Таисия Павловна! – сиповато проворковал Фирсов, отбросив выдранный кусок на асфальт и неожиданно млея. – Вот кого рад видеть! Раз ты здесь, я успокоен: не дашь ротозеям провалить мероприятие.
Окончательно тем уничтожив Непомнящего, Фирсов со смесью восхищения и уважения склонился к Шикулиной. С некоторым недоумением отметил на аскетичном лице бывшей любовницы горящие озорством глаза.
"Уел-таки кто-то сучку", – опытным взглядом определил он.
– Ну, веди, Таисия Павловна, демонстрируй молодые дарования. Я вон с собой кучу экспертов привез, чтоб, стало быть, не самотеком, а максимально объективно. Комиссию, понимаешь. Тут тебе и завотделом культуры, – он пошевелил пальцами, и завотделом издалека глубоко кивнул головой. – И ректор худучилища, и секретарь Союза художников, – в общем много всякого понавез.
Не сочтя нужным представить "всяких" поименно, он шагнул к распахнутой настежь двери столовой.
Вообще речь председателя обкома профсоюзов была путана и рысиста. Начиная фразу, он сам не знал, куда его вынесет. Бывало, заносило, – увлекшись, так и дул через дебри российской словесности наметом – без карты и компаса. Потому в торжественных случаях, дабы не заблудиться, себя сдерживал и старался говорить вескими, рублеными фразами.
* * *
Похоже, Фирсов торопился, потому что вдоль полотен прошел довольно споро, с установившейся скептической миной. Возле последней картины повернулся. Что-то во всем увиденном смущало председателя облсовпрофа.
– И это наше будущее? – вопросил Фирсов, почему-то с укором оглядев собственную свиту, которая в свою очередь перевела осуждающие взгляды на толпящиеся здесь же дарования. Молодые дарования, и без того возбужденные, принялись нервно оглаживать клочковатые бороды и зализывать наметившиеся залысины. Один из них – хмурый бородач в сандалиях на босу ногу – внезапно выдернул ступню наружу и энергично почесал ею собственную лодыжку. Чем привлек к себе внимание.
– Почему без носков? – поразился Фирсов. – Или у комсомола нет денег, чтоб творцу пару носков выделить?
– Это он так закаляется – по системе йогов, – подсказал ответственный.
– Раньше это называлось проще – выдрючиваться, – Фирсов будто искал повод выплеснуть накопившееся, но пока явственно не оформившееся раздражение. – И потом почему он закаляется в присутствии комиссии? Опять же – йоги какие-то. У нас что, своих систем в здравоохранении не хватает? Вообще советский художник должен прежде всего закалять голову. Так говорю?
Он с вызовом обратился к мрачнеющему на глазах живописцу.
– У кого в чем потребность, – буркнул тот.
Это было дерзко. Осуждающий ропот пробежал по залу. Фирсов жестом короткой шеи остановил его. Он не рассердился, даже повеселел, – объект публичной порки определился.
– Да, вижу, к премии не готов, – с аппетитом протянул он, глаза в глаза пунцовому, беспомощному перед ним художнику. – Снимаю с конкурса. За появление в непотребном виде.
– А вы что, сюда на носки мои пялиться приехали? – бухнул художник. Стоявшие в сторонке собратья его заметно оживились. Очевидно, в своем кругу он слыл за человека прямого и – умеющего "срубить". – Это вам носки нужны, в президиумах. А мои работы, они в носках не нуждаются. Либо годятся, либо не понимаете.
– Во как! – Фирсов хмыкнул: давно никто так откровенно не подставлялся. – Стал быть, желаешь по Бамбургскому счету?
– По Гамбургскому.
– Да хоть по обеим сразу. Тогда давай, показывай, чего лично ты наваял.
– Да ради Бога. Нам от народа скрывать нечего, – несмотря на умоляющие жесты секретаря Союза художников, парень закусил удила. – Вот они, мои.
Фирсов осмотрел предъявленные работы, удрученно цыкнул:
– Так я и думал. Объяснись. Это чего это?
– Натюрморт.
– А если по-русски?
– А по-любовски: натюрморт с рыбой.
– А поподробней?
– Пожалте. Написано на репинском холсте маслом. Крупный мазок. Использовано… Простите, для чего вам все это? Вы что, знаете, как надо писать?
– Нет, как писать я не знаю, – жестко оборвал нервного живописца Фирсов. – Зато я знаю, что надо писать.
Теперь, благодаря гонористому художнику, он наконец понял причину накопившегося раздражения. А самое главное, оно оформилось в привычные формулировки.
– Что это? – он ткнул в соседнюю картину.
– Я же сказал!..
– Я спрашиваю, что за рыба!
– Ну, господи: осётр, конечно.
– Понятно. А это? – Фирсов быстро прошел несколько метров и ткнул в другое полотно.
Из общей группы боязливо отделилась плоскогрудая женщина с двумя выдающимися вперед зубами:
– Натюр… с живой скумбрией.
Все догадались, к чему клонил Фирсов. Среди полотен оказалось полно натюрмортов, большинство из которых почему-то именно с рыбой: живой, вяленой, пряного посола. На одной из картин блистала даже вскрытая банка кильки в томате.
Непомнящий требовательно посмотрел на ректора художественного училища, – разъясни. Но тот, перепуганный начальственным неудовольствием, поспешно отвел глаза. Вадиму пришлось самому выступить вперед:
– Понимаете, Владимир Владимирович, месяц назад областное отделение Союза художников провело тематический конкурс. Здесь представлены, так сказать, лучшие из…
– Лучшие! – повторил Фирсов. – Ты кто?
Вадим побагровел:
– Вы ж знаете: секретарь райкома комсомола.
– Сельского райкома! Перечислите, товарищ секретарь, в каких хозяйствах вашего района нерестится осётр? Или – скумбрия? Может, где килька в томате разводится? Вообще сколько в районе рыбоводческих колхозов? Ну? – увидел, что Непомнящий готов отчеканить, обрубил рукой. – Так я вам сам скажу: один на весь район. Вы работаете в Нечерноземной области, приоритетом которой является что-с? – Фирсов крутнулся вокруг собственной грузной оси. И хотя ответ знали многие, отвечать было категорически нельзя, – дабы не лишить руководителя удовольствия выглядеть умнее подчиненных. – Так вот: основным приоритетом нашей области является развитие мясо-молочного комплекса и овощеводство! Где это все?! Нетути! А осетрину, ее пусть волгоградские и астраханские мазилы рисуют. У них там обком повышенные обязательства по нерестовым рыбам принял.
– Художник пишет то, к чему лежит душа, – в общей тишине огрызнулся босоногий. То ли окончательно понял, что конкурс ему не светит, то ли просто по жизни был невменяем.
– А вот тут натюрморт с дичью, – поспешил отвлечь внимание Фирсова секретарь Союза художников.
– С какой еще?
– Барашек на блюде. Как раз мясо-молочная тематика…
– Художник, допустим, – баран! – рубанул Фирсов. Он уже ввел себя в состояние транса. – Прет, куда поведут. Даже без носков. И вопрос у меня не к художнику, а к организаторам. Пастырям, так сказать! Где ваша руководящая роль? На что вы художника поднимаете? У нас что, в области, мало заслуженных доярок и механизаторов?! Покажите лицо нашего передового труженика, и я вам первым поклонюсь. Где социальный портрет на фоне, так сказать, буден?
Листопад, примазавшийся к группе и все это время присматривавшийся к председателю облсовпрофа, мог бы поклясться, что, рубя эти посконные фразы, Фирсов где-то в глубине души очень веселится, как бы убеждаясь в собственной власти – и наслаждаясь ею. И намеренно провоцирует окружающих на конфликт – словно все время пытается прощупать предел вседозволенности.
В свою очередь Фирсов среди тусклых, опущенных долу лиц разглядел шальной косящий глаз, дерзко сверлящий его с высоты, и, быть может, от неожиданности – подмигнул – "мол, как я их". В ответ Иван показал большой палец.
– Кто таков?
– Член бюро райкома комсомола Листопад, – доложил Иван. – Доцент сельскохозяйственного института.
– Хоть один специалист сельского хозяйства в райкоме появился. Вот ты им и объясни… А это еще что за хрень?
На сей раз Фирсов изменился в лице совершенно непритворно. Наряду с картинами на тумбочках возле колонн было выставлено несколько скульптурных работ. Одна из них – миниатюрная группка – поразила председателя облсовпрофа, а вслед за ним и остальных.
На металлической площадке в кепке и плаще стоял Владимир Ильич Ленин. Обыкновенный Ленин, из тех, что во множестве продаются в магазинах канцелярских принадлежностей. А напротив него застыл собранный из проволочек и шарниров человечек. При малейшем дуновении человечек колыхался, так что казалось – дрожит он от ужаса под набычившимся взглядом вождя.
– Скульптурная композиция – "Торжество социализма", – выдавил Вадим, до которого только сейчас дошло, какой ужасающий прокол совершил он, допустив приглянувшуюся вещицу до участия в конкурсе.
Тяжкое, давящее молчание повисло в зале.
– М-да, вот это подставились, – озадаченно выдавила оказавшаяся рядом с Иваном Шикулина. – Теперь всему району мало не покажется.
В самом деле глумление над вождем пролетариата – это вам не сандалии на босу ногу. Члены комиссии как один прищурились и незаметно – даже для себя – принялись совершать телодвижения, отдаляющие их от незадачливых организаторов выставки. Те во главе с Непомнящим стояли пунцовые. Судьба их казалась предрешенной. Ждали лишь первого слова Фирсова, который с оторопелым видом продолжал вглядывался в композицию и даже помотал головой, словно не веря собственным глазам.
Иван стремительно вышел в соседнюю комнату, где давно подметил сидящую на подоконнике рослую полногрудую художницу. Еще на улице после сцены со сдобной пионеркой он безошибочно определил секретаря обкома профсоюзов как закоренелого бабника.
Девушка, волнуясь, теребила зубками носовой платок.
– Чего здесь заныкалась? – строго вопросил Иван.
– Так я…в другом зале выставлена, – она показала в сторону подсобки, которую комиссия проскочила, не заметив. – Боюсь, как бы не пропустили.
– Обязательно пропустят, если так и будешь сидеть – сопли жевать. Ступай и подскажи комиссии. Иначе уйдут.
– Уйдут.
– А ты так и останешься с носом.
– А я так и останусь. С носом.
– На конкурс попасть хочешь? – без затей рубанул Иван.
– Хочу, конечно.
– А помнишь слова: ты на подвиг зовешь, комсомольский билет? Так вот ты готова на подвиг, чтоб попасть на конкурс?
– С тобой? – оживилась смышленая девица.
– Легкой жизни в искусстве ищешь. А настоящий творец должен пройти через тернии. Во-он кто тебе надобен, – Иван через проем показал пальцем на налившегося злобой Фирсова.
– Уж больно грозный.
– Это он в штанах грозный. А без штанов – особо не надейся. Но надо. Цена вопроса – всесоюзная выставка. Больше скажу: не только на себя потрудишься. Для общего дела. Так что?
– Ну, если для дела, – художница вздохнула, соглашаясь.
Долгое молчание меж тем разразилось краткой, но разрушительной по последствиям грозой.
– Это как, мать вашу, понять? Авангардизм, что ли? – выдохнул Фирсов. – В самом сердце, в канонах, можно сказать, развели. Заигрались вы, голуби мои! На поводу у всяких Би би си идете, – походя, взглядом, он уничтожил Непомнящего, сделал жест в сторону одного из сопровождающих.
– Сфотографировать. Фото мне. В обкоме продемонстрирую, – не поверят.
Фирсов решительно рванул из зала, будто торопясь отделить себя от антисоветчины, и с разгону воткнулся лицом в грудь рослой девицы, как раз вошедшей навстречу. Тесный контакт с девичьим телом и аромат дешевых, острых духов "Ландыш" подействовали на областного руководителя сокрушительно.
Как большинство партийных деятелей, Фирсов был низкоросл. Но в повседневной жизни этот недосток хлопот ему не причинял, поскольку окружение привычно держалось на дистанции, давая возможность начальнику ощущать себя рослым молодцом.
Теперь же голова его сама собой задралась вверх – в стремлении разглядеть то, что находилось выше объемистой груди. Он даже невольно приподнялся на носки.
– Вы… что-то хотели? – произнес он, заметно впечатлившись увиденным.
– Так это, вы разве уже уходите? Я только собственно… – под буравящими ее страшными взглядами девица перетрусила. Но отступать было поздно. Она сглотнула слюну.
– Слушайте, в конце концов, а как же насчет малых форм? Мне обещали.
– Малых форм? – Фирсов недоумевающе вцепился взглядом в заколыхавшуюся грудь, упругость которой продолжал ощущать на своих губах.
На помощь пришел секретарь Союза художников:
– Владимир Владимирович, в боковом зале размещено несколько миниатюр. Художники их называют малыми формами. Если устали, я могу провести туда остальных.
– Нет, нет! Дело прежде всего, – Фирсов движением пальца остановил начавшееся движение. – Я сам должен все оценить. Может, хоть там сподоблюсь увидеть что-нибудь высокохудожественное. А вы тут меж собой пока окончательно определитесь. Ну, показывайте, девушка, свои малые формы.
Галантным жестом он пропустил художницу вперед и с удовольствием пошел сзади.
Вернулся Фирсов минут через десять. Разрумянившийся и, несмотря на строгую маскировочную складку на лбу, – заметно повеселевший.
– Так что надумали? – прищурившись, снисходительно поинтересовался он.
– Вот если только натюрморт с дичью.
– Никакой рыбы. Никакой дичи. Идеологически неверно, – может быть воспринято как намек на трудности с выполнением Продовольственной программы. А вот по малым формам очень убедительно. Впечатляет. Думаю, стоит направить. Возражений нет? Тогда будем считать, что в целом комиссия выставку оценила положительно. С учетом, конечно, сделанных замечаний. А это безобразие… – он негодующе потряс пальцем перед "торжеством социализма", и пружинный человечек чутко затрясся.
– Изымем немедленно, – заверил вернувшийся к жизни Вадим.
"Волги", круто развернувшись на пятачке у ворот так и не сдавшегося Козельска, покрыли провожающих грязью и исчезли. Пасмурный Вадим Непомнящий отправился открывать семинар. Он понял главное. Отныне, без отца, в Твери ему придется ой как трудно! Необходимо пулей через съезд свинтить в Москву. Хотя на этот раз беду, кажется, пронесло.
* * *
Оказалось, еще не пронесло. Через полчаса районную комсомолию срочно вызвала к себе разместившаяся в кабинете директора турбазы Шикулина. Она же, уже от своего имени, распорядилась любым способом достучаться до первого секретаря обкома комсомола.
Таисия Павловна недоброжелательно оглядела столпившихся перед ней активистов.
– То, что вы едва район не осрамили, я вам потом объясню, – сухо отчеканила она. – Поступила новая неожиданная вводная. Только что позвонили из обкома партии. К нам едет товарищ Ле Зу Ан.
– Какой еще Лизу? Кому лизу? – опешил Маргелов.
– Ле Зу ан! – по слогам повторила Шикулина, строгостью тона возвращая разговор в деловое русло. – Секретарь компартии Вьетнама. Находится в СССР с официальным визитом. Следует в Ленинград. В программе появилось маленькое окно. Решили организовать встречу с комсомолом Нечерноземья. Будет у нас минут через тридцать. Необходимо быстро подготовиться.
– Вот это подстава! Как же мы его встретим, если у нас даже хлеб-соли не осталось? – процедил сквозь зубы Вадим.
Как истинный первый секретарь Вадим Непомнящий зрил в корень: встреча иностранных гостей без традиционной хлеб-соли рассматривалась как грубое, караемое нарушение установленного ритуала. То есть нарушить категорически нельзя. Но и найти каравай за полчаса невозможно. Ближайшая пекарня находилась в часе езды.
Дверь скрипнула. Вошел Балахнин. Истомленный и с горлом, перехваченным шарфом. Шикулина пристально вгляделась в густые потеки под оплывшими глазами первого секретаря обкома комсомола, тем самым сделав ему замечание. Хотела съязвить что-то вслух. Но Балахнин, не менее наблюдательный, в свою очередь оценил румянец на лице Таисии Павловны и предостерегающе приподнял бровь.
– Уехал? – поинтересовался он. Так что всем стало ясно: невыход первого секретаря обкома комсомола на встречу с председателем облсовпрофа не есть нарушение трудовой дисциплины. А тонкий эпизод в большой игре, в которой Балахнин выступает за другую команду.
– Уехал, – Непомнящий, а вслед за ним остальные, кроме Шикулиной, поднялись. Вадим тонко прищурился. – Так новая беда пришла, Юрий Павлович, откуда не ждали.
Секретарю обкома комсомола доложили о предстоящем приезде руководителя братской компартии.
Балахнин прикусил губу. Вальяжное настроение смыло с него, как песочный замок под набежавшей волной. Это уже не аппаратные игры местного значения. Он – старший на семинаре. А, стало быть, любая накладка – его личный прокол. Отсутствие каравая – накладка из серьезнейших. Надо было открыть семинар и быстренько уехать, как планировал. Но как было уехать? Юрий Павлович со сладостью припомнил последний, утренний минет, исполненный затейницей Ниночкой.
Говорят, каждому человеку при рождении дается какой-то талант. Не обошел Господь и Митягину. Если Паганини родился со скрипкой в руках, то Нинка, несомненно, – с членом во рту.
Пытаясь освободиться от наваждения, Балахнин потряс головой.
– Может, тот, что для Фирсова, сгодится? – произнес он.
– Как же! – Шикулина ткнула пальцем в сторону подоконника, на котором стоял изуродованный, обгрызанный каравай.
И озабоченно насупилась: положение выглядело безвыходным. – Ну, молодежь, напрягите извилины. Второго прокола нам не простят.
Увы! Физиономии собравшихся оставались уныло-озадаченными. И даже уничижительный взгляд Шикулиной не взбодрил, – крах казался неминуемым.
– Проблема решаема! – послышался ленивый басок втершегося в компанию Листопада.