– А сможешь? – встрепенулся Балахнин.
– Сможешь? – забывшись, рефреном повторила Шикулина.
Иван, насладившись всеобщим вниманием, неспешно оторвался от стены, шутливо вскинул лапищу в пионерском приветствии.
– Партия сказала: "Надо". Комсомол ответил: "Есть!" – весело подтвердил он.
На самом деле о комсомоле он думал сейчас меньше всего. Думал о Балахнине и Шикулиной, которым появилась возможность оказать услугу. И о себе – после того как услугу эту окажет.
Вообще причина, вызвавшая всеобщую панику, Ивану казалась смешной и несерьезной. Как человек, которого никогда не кусала собака, смело хватает ее за загривок.
Он повнимательней пригляделся к остальным, дабы убедиться, что всеобщий страх перед отсутствием запеченного куска хлеба, именуемого караваем, – это не розыгрыш. Но нет – на него смотрели с надеждой и опаской. Даже многоопытная Шикулина при пересечении взглядов быстрым движением прикрыла веки, – дерзай!
– Дополнительное место на конкурс выбьете? Кого укажу!
– Обеспечу, – заверила Таисия Павловна.
Иван подхватил накрытое рушником блюдо с обгрызанным хлебом-солью и понес перед собой. Так и вошел в столовую, где вовсю гудели за столами оголодавшие отдыхающие. Как и предполагал Листопад, художники все еще толпились у окон, вяло переживая учиненный разнос.
– Ну, шо, полутворческая недоинтеллигенция, получили по сусалам? – Иван с ходу разметал унылый ропоток. – И за дело. Развели тут: андеграунд, импрессионизм, крупный мазок, точечная графика. Носки надевать надо. Где, кстати, этот голодранец?
– А ты что еще за ком с горы? – ответили ему. Голоногий художник сидел на подоконнике, укрытый за спинами товарищей. Рядом стояла початая бутылка водки и лежала разделанная вобла, ошметок которой прилип к мокрой губе. Взгляд художника был теперь не просто мрачен, как раньше. Но – диковат.
– О! Всё тот же рыбный натюрморт. И сленг какой-то приблатненный, – заметил Листопад. – Нет, прав товарищ Фирсов. Не наш ты художник.
– Не ваш, – согласился голоногий.
– Надрался уже? – запоздало определил Иван.
– Выпил, – тонко уточнил бородач.
– А вот ответь мне, ты действительно мастер кисти или – как товарищ Фирсов считает, туфта? Рисовать хоть умеешь?
– Во на вас! – художник оскорблено показал оттопыренный средний палец.
Значит, умеешь. Тогда ставлю задачу. Выполнишь – поедешь на конкурс.
Шелест сменился озадаченным молчанием.
– Вот объект, – при общем недоумении Иван водрузил на стол блюдо, скинул с него рушник. – Через полчаса к нам пребывает руководитель братской компартии товарищ Ле Зу ан.
– Кто?
– Что кто? Да какая те хрен разница? Главное, что ему будет преподнесен хлеб-соль.
– Этот, что ли? – голоногий соскочил с подоконника, брезгливо колупнул обгрызанную середку.
– Этот. Но – в твоем дизайне. Должен быть как новый.
– Делов-то. Кусок деревяшки вырезать по размеру да подкрасить.
– Я те вырежу! – Листопад для убедительности сжал массивный кулак. – Вырезало нашелся. Ты еще туда толченого кирпича насыпь. Учти, если товарищ Ле зу… в общем дорогой гость зубы о твой каравай обломает, ответишь как за теракт.
– Хлеба черного если и – подкрасить? – прикинул кто-то.
– Хлеб нельзя, – отмел предложение голоногий. – Пышность совсем не та. Если только бисквитом? Так он сладкий.
Листопад глянул на часы:
– А ты его горчицей обмажь. Главное – на всё про всё полчаса. Каравай – против места на конкурсе. Твори, вольный художник.
Он глянул на разочарованные, завистливые лица остальных и, хмыкнув, вышел.
* * *
Встреча руководителя братской компартии прошла, как и положено, на достойном уровне. Без каких-либо организационных накладок. Даже ворота на сей раз оказались предусмотрительно распахнуты. Единственно, товарищ Ле Зу ан подивился тонкости русского намека – сладкий хлеб с горчицей и солью. Но в целом остался очень доволен встречей. Так что сопровождающий его работник ЦК, прощаясь, с чувством сжал Балахнину локоть.
– Вот так-то, комсомолия, – повеселевший Юрий Павлович хлопнул Непомнящего по плечу. – Спас вас всех Листопад!
– Так работаем с кадрами. Знали же, кого в члены бюро райкома выбирать, – браво отреагировал Вадим.
– Мелко мыслишь, Вадим Кириллович, – Балахнин усмехнулся. – Что райком? Человека-то какого приобрели. Чего анкетные данные стоят: молодой кандидат наук, коммунист. Не растерялся в сложной ситуации. Похоже, районный уровень он явно перерос. Это ж готовый кандидат на областную конференцию. А там – мы его в бюро обкома выдвинем. И – чего там? – на всесоюзный съезд комсомола. Как смотрите?
Зная, как посмотрит на это Непомнящий, Балахнин напористо прищурился.
Вадим помертвел, – такого удара под дых он не ждал. Ведь Балахнин знал, что место на съезд от района "забито" за ним.
– Но все кандидатуры уже утверждены в райкоме партии, – нашелся Вадим.
Он требовательно посмотрел на Шикулину, уверенный в ее поддержке, – в конце концов она обещала отцу.
Однако, вопреки ожиданиям, Таисия Павловна не спешила отреагировать, и это Вадима напугало.
– Конечно, Иван Андреевич – человек яркий, – заговорил он, не думая больше о том, как выглядит в чужих глазах. – Но – несколько анархического склада. И его поведение не всегда согласуется… Да взять хоть вчерашнюю выходку. Таисия Павловна, вы же сами предлагали рассмотреть ее на бюро, – с принятием дисциплинарных мер.
По лбу Шикулиной прошла тяжкая складка.
– Персоналии на областную конференцию действительно согласованы, – подтвердила Таисия Павловна, к облегчению Вадима. – Но, – она сделала паузу. – Как сказано у классика, суха теория, но древо жизни пышно зеленеет.
– Ленин, конечно, – догадался Меркулов.
Шикулина нахмурилась, – она и сама не помнила источник. – Партийная работа есть живая работа, – неспешно, как бы размышляя, продолжила она. – И достоинство истинного коммуниста не в том, чтоб отстаивать устаревшую догму, а в том, чтоб уметь оперативно реагировать на изменения в повседневной действительности. И, между прочим, замечать свежие побеги. Не скрою, поначалу я была предвзято настроена к товарищу Листопаду. Проглядывают в нем некие махновские проявления. Но вчера… в смысле сегодня мне… нам всем показан пример умения находить нестандартный выход из кризисной ситуации. Пример для подражания. Хотя комсомольский секретарь отчасти прав. Листопад, увы, не лишен недостатков. Скромности бы вам немного, Иван Андреевич! И, конечно, побольше выдержки.
Покаянным наклоном головы Иван принял упрек: вчера он и впрямь кончил неприлично быстро.
– Но в целом, думаю, кандидатура молодого ученого-сельскохозяйственника как нашего выдвиженца на съезд комсомола у райкома партии возражений не вызовет.
Зачитав таким образом приговор Вадиму Непомнящему, Шикулина предложила всем вернуться на семинар.
Вадим, надо отдать ему должное, встретил удар достойно. И даже поздравительно похлопал торжествующего соперника.Он так и не научился прощать обиды. Но за время пребывания в комсомоле научился обиду не выказывать.
С терпением хищника, подстерегающего жертву у водопоя, выжидал он момент для внезапного – лучше смертоносного укуса. А до того старался держаться с будущей жертвой приятственно.
В то, что происшедшее – случайность, Немонящий не поверил. В комсомоле случайностей не бывает. Раз Балахнин Листопада выдвинул, а Шикулина вдруг поддержала, значит, обоих успели "подработать".
Сделал ли это сам Листопад или кто-то еще по его наводке, было неважно. Важно, что Листопад вступил на чужую территорию. Оставалось либо его "убрать", либо отказаться от собственных, далеко идущих планов.
К заждавшимся активистам Вадим Непомнящий зашел с лицом, скукоженным в мучительную улыбку, – только что он начал войну на уничтожение.
Тяжкий путь познания
За сутки до комиссии к профессору Суханову явился очередной ходатай, – старший преподаватель кафедры марксизма-ленинизма Сергеечев.
– Я знаю, Григорий Александрович, что у вас уже были просители за студента Негрустуева, – произнес он.
Взгляд Суханова сделался неприязнен, и Сергеечев поспешил закончить:
– Я как раз хотел сказать, что, наоборот, высоко уважаю вашу принципиальность. Негрустуев действительно одиозен и беспринципен. И позволяет себе пренебрежительно относиться к обеим нашим наукам.
Суханов поджал бесцветные губы: сравнение высокой науки земельного права с предметом истории партии казалось ему оскорбительным. Но сказать об этом вслух было нельзя.
– В общем хочу, чтоб знали. Если завтра, после того как вы его срежете, кто-то предъявит вам претензии, я – всегда поддержу вас, – заверил Сергеечев. – И как принципиального человека, и как секретаря партбюро. Надо будет, – навалимся двумя кафедрами. Я уже заручился поддержкой ряда товарищей. Пора очистить университет от всяких сомнительных личностей. Вашу руку!
Суханов свысока глянул на подрагивающую потную ладошку. Повел костлявыми плечами.
– Не понимаю, о чем вы. Комиссии еще не было. И возглавляю я ее, заметьте, не как секретарь партбюро.
Сухо кивнув, Григорий Александрович удалился.
"Умеет себя поставить", – с завистью подумал Сергеечев. С завистью, но и с удовлетворением: этот "завалит" подлеца без всяких сантиментов.
Через час Антона Негрустуева прямо с лекции вызвали на кафедру земельного права.
Суханов сидел за своим широким столом. У окна перешептывались две молоденькие аспирантки.
На вошедшего Негрустуева Суханов поначалу внимания не обратил, – рылся в ведомостях. Зато аспирантки, хорошо знавшие о конфликте учителя с дерзким студентом, разглядывали его с демонстративной неприязнью.
– Вызывали? – напомнил о себе Антон.
– Да, – Григорий Александрович поднял голову. – Что у вас за история со стройотрядами?
– История? – переспросил Антон. – В смысле насчет памятника? Там деньги расхищены. Я всё написал. В штаб ССО и в милицию.
– И много ваших денег?
– Моих там вообще нет.
– Тогда почему?
– Так ведь они ж за Родину.
Григорий Александрович пожевал губы.
– Давайте зачетку, – протянул он руку. Вывел загогулину. – Комиссия, посовещавшись, единодушно…Единодушно? – уточнил он у растерянных аспиранток.
– Вообще-то у меня были вопросы, – одна из девушек набрала воздуху. Антон сжался, понимая: сейчас его начнут гробить. Но ответил за него Суханов.
– Какие еще у тебя вопросы? – угрюмо прорычал он. – Какие у тебя могут быть вопросы, когда мне всё ясно? Над диссертацией тщательней работать надо, а не подсовывать малограмотную галиматью!
Пытавшаяся доставить приятное руководителю аспирантка от нежданного, незаслуженного хамства пошла пятнами.
– Развелось вас тут! Поэтому и науку нашу не уважают. Кто попало себя вровень числит, – неясно пробубнил Суханов. – Словом, так, Негрустуев. Комиссия ставит вам четыре. На пересдаче больше не положено.
– Так что, могу идти? – оторопелый Антон неловко кивнул, – прямо у расстрельной стены ему зачитали указ о помиловании. При общем молчании заторможено пошел из аудитории, словно ждал выстрела в спину. У самой двери его нагнал голос Суханова.
– А насчет кадастра – это ты прав. Давно, давно пора ввести. Какой может быть рынок в стране, где земля-роженица товарной стоимости не имеет? Что булыжник посреди Красной площади, что краснозем, что пустыня Каракумы, – всё едино. Сколько талдычу. Во все инстанции исписал. Сам проект подготовил и в Верховный Совет передал, а – воз и ныне там. Дуболомы!
Выговорившись, Григорий Александрович неприязненно скосился на растерянных, так и не понявших причины внезапного разноса подчиненных.
* * *
Когда-то сатир Марсий, искусный флейтист, решился соперничать в музыке с самим богом Аполлоном. Говорят, не без шансов. Но не довелось Марсию снискать лавры лучшего музыканта. Лучезарный бог, водивший под звуки кифары хороводы с музами, не погнушался содрать с конкурента кожу. Дабы неповадно было высовываться.
Таковы были нравы в интеллигентской среде древности. Таковы они и ныне.
То есть способ настоять на своем судьба найдет: если не с помощью золотой кифары, то – добротным разделочным ножом.
Не суждено оказалось самостийному философу Антону Негрустуеву закончить университет. Пришла к Антону беда, откуда не ждал. А ждать-то следовало. Не зря испугался Листопад томов Ленина и Каутского в тети Пашином подвальчике. Потому что точно знал: классиков марксизма издают вовсе не для того, чтобы каждый блудливый школяр вчитывался в них с карандашом в руке.
Правильно пеняли Антону на скверный характер, – отрыгнулась-таки ему чрезмерная въедливость.
Можно, конечно, считать, что дальнейшее стало волею случая. Но случай, как известно, есть неосознанная необходимость. Антона необходимо было исключить. И случай представился.
* * *
Шло партийное собрание факультета. Унылое, как всякое партийное собрание без персонального дела. Секретарь партбюро Суханов докладывал "О перестройке в деятельности парторганизации факультета в свете решений последнего Пленума ЦК КПСС". Остальные тоже занимали себя, кто как мог. Старший преподаватель кафедры марксизма-ленинизма Геннадий Николаевич Сергеечев безысходно трепал дырявую подметку своего "башмачка", то есть ковырял в носу. Сергеечеву было скверно: железный расчет на Суханова не сработал, а повторная жалоба дотошного Негрустуева долеживала в ОБХСС последний срок. И все это становилось безысходным.
Рядом хихикнули. Его соседка, тридцатилетняя преподавательница кафедры политэкономии Верочка, – конопатенькая, нескладная, опутанная нерасчесанным перманентом, – проверяла студенческие рефераты.
– Дурачок! Господи, какой же дурачок.
– Что там? – из вежливости произнес Сергеечев. Еще не подозревая, что через Верочку к нему обращается судьба.
– Да Негрустуев. Не может чего-нибудь не отчебычить. Просто беда с ним. Вообще эти мальчишки, если не мешать им фантазировать, до такого додумаются, что хоть святых выноси.
– А что такое? – Сергеечев нехорошо оживился, и это Верочке не понравилось.
– Да так, ничего. Обычный студенческий реферат. Ерунда, – она попыталась переложить тетрадь под общую стопку, но склонившийся Геннадий Николаевич успел разглядеть название. "Башмачок" его в предчувствии удачи завибрировал, заволновавшееся лицо взмокло, спрыснутое изнутри, отчего по рядам потянуло тяжелым потом. Название это было – "О спорных аспектах экономической теории Маркса".
Геннадий Николаевич двумя пальцами зацепился за тетрадь и, преодолевая сопротивление Верочки, потянул ее к себе.
– Да ну что вы! Да причем здесь!
– Так я посмотреть.
– Отдайте. Это же ученическое, – беспомощно сопротивлялась Верочка, начавшая понимать, что она натворила.
– Да я только разве краешком глаза, – тетрадь перекочевала в цепкие мужские пальцы. Сергеечев поднес ее под нос и жадно пролистал, внюхиваясь. Так оголодавший нищий, которому поднесли свежую горбушку, принюхивается к запаху хлеба, прежде чем впиться зубами.
– О, сколько всего! – предвкушающе пробормотал он.
– Верните же! Что вы себе позволяете, – Верочка сквозь выступившие слезы посмотрела на Сергеечева и – осеклась. Вместо обычного сдобного выражения в лице его проступил алчный восторг.
– В конце концов экономика – это не ваш предмет, – совсем уж безнадежно пробормотала Верочка. Она завяла, – на них стали обращать внимание.
– Маркс – это не просто экономика, – отчеканил Сергеечев. Он тоже заметил заинтересованные взгляды. – Это идеология. Нравственное здоровье общества. А значит, наш общий предмет. Сразу после собрания нам придется сообщить об этом опусе секретарю партбюро.
С удовольствием пресек готовый выплеск слез:
– Понимаю, жалко. Но…
Не отвлекаясь более на пререкания, Сергеечев погрузился в чтение, делая карандашные пометки на полях и предвкушающе подхрюкивая.
* * *
Григорий Александрович Суханов, более других утомленный длительным, а главное бесцельным говорением на собрании, на которое пришлось угрохать два часа, с трудом вникал в то, что горячо внушал ему Сергеечев.
– Хорошо. Но при чем здесь парторганизация? – не в первый раз переспросил он.
– Вот именно что ни при чем. Вот именно! – запричитала Верочка. Верочка горячилась и очень мешала вникнуть.
– Как это ни при чем? – строго удивился Сергеечев. – Речь идет об аморальном поступке.
– Да вы соображаете… – Верочка поперхнулась. – Студент поделился соображениями. Потом не забывайте, – на дворе перестройка. Партия сама призывает к свободной дискуссии.
– К дискуссии, может быть! Но – только в рамках марксисткого учения, – подправил Сергеечев…
– Господи! Да что он, украл, убил?
– Быть может, лучше бы и убил, – в запале бросил Сергеечев. Под недоуменным взглядом Суханова ткнул пальцем в тетрадь. – Да, да. Убийца убьет одного-двух. А этот… Негрустуев покусился на марксистско-ленинскую теорию. А на такое может решиться только человек, достигший крайней степени нравственного разложения. Вот послушайте только это место…Где? Да вот я отчеркнул ногтем: "Из изложенного следует, что практика строительства социализма на настоящий момент не подтверждает постулат Маркса о том, что социализм и товарно-денежные отношения совместимы". Каково?
– И что, действительно следует? – хмуро уточнил Суханов.
– Ну, это я еще не успел детально разобрать. Да и времени, сами понимаете…Я доклад слушал! И потом в конце концов при чем тут его аргументы? Навертеть можно, чего угодно. Важна резолютивная часть. Мы что, сами выводов не видим? Если сейчас не пресечь эту скверну, то завтра можно ждать подобного от кого угодно. Даже от отличников. Он же, – Сергеечев облизнулся, – повторяет измышления буржуазных марксологов-ревизионистов.
– Давайте тетрадку, – Суханов неохотно протянул костистую руку.
Сергеечев заметил жадный взгляд Верочки.
– Да давайте же!
– Но… Это надо сберечь.
– Я догадываюсь, – бесцветные губы Суханова сложились в белесую, будто шрам, полоску. Он вырвал тетрадь. – Прочитаю. Взвешу. Если понадобится, проведем экспертизу.
– На нашей кафедре! – поспешно "забил" Сергеечев.
– Почему это на вашей?! – крикнула Верочка. – Это экономический реферат и, стало быть…
– Посоветуюсь, – Суханов отошел к маленькому металлическому сейфику с партийной документацией, отомкнул его и забросил туда тетрадку. – Можете идти. Завтра сообщу ректору. И пока не примем решение, никому не разглашать. Вы меня поняли?
Сергеечев, к которому был обращен вопрос, неохотно кивнул, продолжая неотвязно думать о своем.
– Тогда не задерживаю.
– Но, – Геннадий Николаевич все медлил. Двинулся к двери и вновь остановился. – Имейте в виду, я это вам официально. Как секретарю партбюро. Это недопустимо на тормозах. Я ведь не просто.
– Да, вы не просты, – желчно согласился Суханов. – Идите наконец! Не пропадет ваш… скорбный труд, – Григорий Александрович вдруг размежил полоску губ, щеки его втянулись, и он издал два пугающих горловых звука, – видимо, пошутил.