– Так мы вместе пойдем, – оставлять Верочку, с нетерпением ждавшую его ухода, Сергеечев не желал.
– Ну? – Суханов нетерпеливо глянул на взволнованную преподавательницу.
– Григорий Александрович, миленький! – Верочка, поняв, что поговорить один на один ей не дадут, подобрала локти к груди. – Вы-то понимаете…
– А вы – раззява! – в сердцах оборвал ее Суханов.
* * *
Антон Викторович Негрустуев возлежал на гренадерской своей койке под плакатом "Счастье не в деньгах, а в их наличии" и мурлыкал что-то, лениво перебирая струны гитары, покоящейся на обнаженной груди. Окна каморки были наглухо задраены, – от подтаявшей по весне лужи густо тянуло мочой.
Антон пребывал в душевном постриге. Не хотелось ему в эти минуты ни денег, которых третий день не было, ни женщин, ни даже водки. Хотелось того, без чего маялась душа, – гармонии. Того состояния воодушевления, которое появлялось, если удавалось совершить что-то, требовавшее большого физического или душевного усилия. Но возникало оно редко. Состояние это – результат довольства собой. Чтобы быть довольным собой, надо совершенствоваться. За этим Антон поступил в университет. И вот подходил к концу пятый год учебы. Он набирал знания – поначалу жадно, взахлеб, потом – выборочно, по необходимости. А к гармонии не приближался. Да, он становился более, что называется, начитанным. Но – сам чувствовал, что не становится более духовным, то есть человеком, точно знающим, для чего приобретает он знания и как их использовать. Как-то на Домбае он пил из горного ручья и не мог напиться. В воде не оказалось солей. Так и в знаниях, что накапливал он, не хватало тех минералов, без которых сами по себе знания оседали тяжестью, не принося насыщения.
Совсем недавно он прошел по краю, отделявшему от исключения из университета. Но радость, что испытал, когда опасность миновала, быстро иссохла, и на ее место выступило странное недовольство, – а для чего остался? Что нужно здесь? То есть понятно, что нужен диплом. Хотя бы, чтоб не попасть в армию. Но почему непременно нужен диплом и почему уж так нельзя попасть в армию, Антон решительно перестал понимать.
Дверь вверху скрипнула, послышались боязливые, нащупывающие шаги в темноте. Кажется, да, точно, – постукивала шпилька. Антон лениво прикидывал, кем могла быть обладательница этой шпильки и бывала ли здесь раньше. Впрочем еще две ступени, и она дойдет до подвешенного ведра. Знающие ищут его руками, чтобы придержать, чужие ударяются головой и вскрикивают.
Послышался звон и – женский вскрик. Голос отдаленно знакомый. Но не интимно знакомый – это точно. Антон поднялся, оправил одеяло. Зная о том, что на последней, выщербленной ступени посетительница непременно оступится, он выставил в коридор руку и подхватил падающее тело. Рывком выдернул его на свет, в комнату.
– Ой! – сказало тело.
– Оп! – сказал Антон. В объятиях его оказалась преподавательница политэкономии Вера Павловна Березуцкая.
Антон неловко отодвинулся.
Вера Павловна провела узкой рукой сверху вниз, оправляя платье. Хмуро, скрывая смущение, огляделась.
– Это что же, Негрустуев, вы здесь существуете?
– Бывает и хуже. Диоген вон в бочке жил.
– Догадываюсь, что бы вы понаписали, если б вас поместить в бочку.
– Так вы прочли реферат!?
– Да. То есть не в этом дело, – Вера Павловна осмотрелась, и Антон наконец догадался подставить табурет. Подставляя, быстро смахнул рукавом крошки, – табурет зачастую служил ему обеденным столом.
Вера Павловна присела, стараясь не выказать брезгливость. Тут же поднялась, отошла к печке, обнаружила паутину:
– Господи, как же можно так запускать?.. Антон, я вас сильно подвела.
Сбиваясь, она рассказала о происшедшем.
– Даже не знаю, что теперь делать, – она обреченно посмотрела на отмалчивающегося Негрустуева. Антон, прислонившись к косяку, улыбался обычной своей насмешливой улыбкой.
– Вы не понимаете! – Вера Павловна рассердилась. – Я еле разыскала ваш адрес. Пришлось врать! У меня, между прочим, дочь из школы наверняка пришла, сидит некормленная. А я тут по подвалам каким-то! И – оставьте эту дешевую улыбочку!
– Да это я так…нервное, – Антону было как-то тепло смотреть на эту неказистую женщину, которая путалась и сердилась по-женски, оттого что понимала свою вину.
– Вам-то понравилось?
– Мне? – Вера Павловна сбилась. – Мне было очень интересно. Много, конечно, спорного… Господи, да при чем тут? Вы не понимаете… Антон, у вас, кажется, мама. Только это надо срочно. Пока не успели дать ход.
– Да Бог с ним, пусть дают, – при упоминании матушки Антон нахмурился. – На самом деле, если экспертиза, – это даже хорошо. Потому что для меня самого не всё ясно. Там у меня есть несколько мест, я бы в самом деле хотел это как-то на слух. Тем паче за это время еще кое-что накропал. Вот…
Антон разгреб ворох книг на столе, отчего крайние стопки посыпались на пол, выудил клеенчатую тетрадку.
– Вот она, родимая. Здесь кое-какие дополнительные аргументы… – он повернулся и – осекся.
Вера Павловна плакала. Спазм жалости перехватил ее горло. Пытаясь сдержать всхлипы, она беззвучно вздрагивала. Полные слез глаза расширились.
– Аргументы у него! – бормотала она. – Ну, дурачок ведь. Юродивый.
– Почему, если не как все, так обязательно юродивый? Я осмыслить хочу. Понять, для чего я есмь. Вот вы в детстве о чем мечтали?
– Я? Портнихой стать.
– А чего не стали?.. Вот так почти все, – бежим от себя. А может, в той, детской мечте и проглядывался смысл вашего существования? Вы понимаете?
Она ничего не понимала. Она просто его не слышала. От волнения она раскраснелась и оттого сделалась вдруг привлекательной. И Антон не мог больше смотреть на нее как на преподавательницу. Была смятенная женщина, которую хотелось утешить.
– Ну, будет вам! – Антон неловко провел пальцем под ее глазом, желая вытереть стекшую на щеку капельку. И будто тем разрушил плотину. Слезы побежали по лицу, она зарыдала.
– Вы, оказывается, красивая, – поразился Антон.
– Да что вы такое говорите? Какая же я красивая, – не зная, куда спрятать опухающее лицо – которое вот-вот станет от слез совсем некрасивым, она спрятала его на плече замершего Антона. – И потом – поймите, я предала вас. Невольно, но предала. И еще предам. Потому что – семья, и теперь уже пути назад не будет. Простите же, ради Бога, Антон!.. Простите, да?!
Она вскинула голову и натолкнулась на его губы, откровенно ищущие ее губ.
– Да что вы? Как можно? Даже не думайте, – вскинулась Верочка, безуспешно пытаясь отодвинуться. Но вместо этого ее все сильнее вжимало в него. И мужские руки откровенно ощупывали ее.
– Не смейте! Да что вы, с ума сошли? – бормотала она, стараясь вызвать в себе возмущение. – Негрустуев, прекратите. Я ж совсем не за этим. Я – предупредить, извиниться… У меня семья. Муж – командир взвода. Он хороший, только пьет, потому что не выдвигают. Я никогда, вы понимаете…Да прекратите же! Боже! Вы мне годитесь в… племянники.
Она как-то ослабела. И даже с ужасом почувствовала, что губы сами ответили на поцелуй, а тело начало предвкушающе обмякать. Она, конечно, слышала от подруг, что так бывает. И делала вид, что хорошо это знает. Но на самом деле ни разу не испытала ни с мужем-комвзвода, ни ещё с одним.
А здесь всё как-то произошло внезапно. Так жалко стало неухоженного этого правдолюба. Так его захотелось утешить и утешиться самой. И – она обмякла.
В конце концов она и пришла за прощением.
* * *
На другое утро Григорий Александрович Суханов, прихватив крамольную тетрадь, отправился в ректорат. Ректор, как и все, побаивался Григория Александровича, а потому с ним дружил. Суханова он принял без очереди, понял всё с полуслова и согласился – "дело надо замять в зародыше". "Идеологические" бури были опасны для всех. Особенно теперь, в смутные перестроечные времена, когда невозможно предугадать, чем всё обернется. Нельзя находиться возле бушующей стихии и не промокнуть. Со временем может подзабыться, ты ли спасал Маркса из волн ревизионизма, от тебя ли спасали, но – то, что подмок, – это останется. Пятно университету будет обеспечено. Ректор приказал немедленно разыскать старшего преподавателя Сергеечева. Разыскивали его десять минут. Еще с полчаса он добирался до ректората. За это время последовали два звонка, перевернувшие ситуацию: из райкома партии и комитета партийного контроля. Инстанции были обеспокоены идеологической диверсией студента Негрустуева. Спрятать дело "под сукно" больше не представлялось возможным.
Когда Сергеечев вошел, рассвирепевший ректор задал только один вопрос:
– Ваша работа?!
– Нет, – быстро ответил Сергеечев и тем себя выдал. Насупился.
– Нет, – повторил он, уже иначе, – с дерзостью. Как бы говоря: "Да. Но отныне это не обсуждается, потому что ЭТО санкционировано". И всемогущий ректор, перед тем готовый растоптать зарвавшегося преподавателишку, расшифровал этот взгляд и – осекся.
– Что ж, будем назначать комплексную экспертизу. Объективность прежде всего, – отвечая на хмурый взгляд Суханова, ректор удрученно повел плечами. Пальцы его непроизвольно выстукивали по обложке злополучной тетрадки марш энтузиастов.
* * *
История с "диссидентским" рефератом распространилась сначала по университету, затем – словно пожар при распахнувшемся окне, – по городу. В пересказе тетрадка преобразовалась в многотомный труд, а ее содержание стало выглядеть новой философско-экономической теорией, полностью перечеркнувшей постулаты марксизма. Антон Негрустуев вдруг сделался знаменит. На улице его стали останавливать какие-то таинственные бородачи с предложением переправить ТУДА; незнакомые люди, озираясь, подходили пожать руку. Верхом же популярности стал день, когда в тети Пашин подвальчик завалилась известная по городу поэтесса-конформистка Аграфена Беневоленская и – попыталась отдаться.
Реферат студента юридического факультета Негрустуева обсуждался на совместном заседании кафедр политэкономии и марксизма-ленинизма. С приглашением автора.
Антон волновался. Еще и еще раз "вгрызался" в тексты, выверял аргументацию.
На обсуждение Антон явился в "тройке", сшитой к школьному выпускному вечеру, а потому узковатой в плечах. Знакомые преподаватели с Антоном здоровались вполне добродушно, но сохраняя дистанцию. Незнакомые разглядывали с неприязненным любопытством. Для них Негрустуев стал человеком, втравившим множество достойных людей в мутное, липкое, с неясными последствиями дельце, – после двух лет перестроечных блужданий государство, опамятав, объявило борьбу с нетрудовыми доходами. Казалось, повторяется сценарий шестидесятых, и мало кто сомневался, что следом начнется привычное идеологическое корчевание.
Но и гробить увлекшегося парня не хотелось. Решили забросать вопросами. Это был тонкий ход. Нерадивый школяр, по малознанию взявшийся судить о сложнейшей материи, – это вам совсем не то, что заматерелый диссидент, посягающий на святое.
Вопросы посыпались: как Ленин оценивает Маркса и его экономическое учение? В какой работе Ленин аргументировал такую-то позицию Маркса, а в какой такую-то? В каком программном документе КПСС развивается такой-то тезис Маркса?
Негрустуев неприятно поразил, – грамотно и продуманно ответил на все вопросы.
И в свою очередь дерзко задал встречный вопрос:
– Каким образом свободное развитие общества при коммунизме, о котором говорил Маркс, согласуется с выдвинутым им тезисом "казарменного социализма"?
И тут научная добросовестность взяла своё, – вспыхнули страсти. Спорили меж собой, блистали язвительностью, бегали вытаскивать с полки тома Маркса, что-то кричали о переписке с Энгельсом.
Как и положено в научном споре, на первый план выступила профессура, и диспут сделался особенно тонок.
Началось пиршество духа. Даже прозвучало крамольное: "Что вы мне тычете в морду своим Марксом? В конце концов это тоже не икона".
Тогда поднялся секретарь парткома университета:
– Товарищи, что здесь происходит? И вообще кто ведет кафедру?
– Да, да, конечно, – председательствующий спохватился.
– Прошу высказываться. Поактивней, товарищи. Все равно ведь придется. Чего тянуть?
Послышался пугливый смешок.
– Может быть, секретарь партбюро факультета? – он повернулся к Суханову.
– А что я могу сказать? – Суханов неприязненно поджал губы. – Он и в земельном праве таков. Ничего на веру не принимает. Единственный среди студентов подметил, что без составления Земельного кадастра земля товарной стоимости не приобретет. О чем я всю жизнь своим дуракам талдычил. И – писал во все инстанции. И буду писать!
– Спасибо, Григорий Александрович. Какие поступят пред ложения?..Негрустуев, сядь! Тебя еще никто не отпускал!
– Да все понятно! – процедил разочарованный Антон. – Зачитывайте свое: "Обсудили – осудили". Кто там у вас на это выделен?
Собрание негодующе заволновалось. На сей раз Негрустуев оскорбил презрением всех присутствующих, и его больше не жалели.
– Что ж, раз торопитесь, – председательствующий кивнул.Доцент, на которого возложили подготовку заключения, поднялся. Он чувствовал себя неловко. Потому что в принципе был человеком порядочным. То есть, если жизнь не вынуждала совершить подлость, он ее не совершал. Но через месяц он выходил на обсуждение первого варианта своей докторской диссертации. Судя по сочувствующим взглядам, остальные понимали его положение и – сострадали.
Напечатанное на трех листах заключение гласило, что "студент Негрустуев допустил фальсификацию, искажение важнейших постулатов марксизма-ленинизма; мировоззренческая беспринципность привела автора реферата к ошибочным политическим выводам, объективно клевещущим на экономическую политику советского государства".
За утверждение экспертного заключения проголосовали единогласно. Копию постановили направить в ректорат для принятия решения о целесообразности дальнейшего пребывания Негрустуева в ВУЗе и в комитет комсомола – для рассмотрения персонального дела на комсомольском собрании.
– Считайте, Негрустуев, еще легко отделались, – назидательно произнес в завершение секретарь парткома.
Антон захохотал. Поклонился до полу:
– Спасибо, гуманные мои, что не приговорили к сожжению на костре.
Под неодобрительный гул он вышел.
* * *
"Не всё, что хочется, можется. Мудрость в том и заключается, чтоб уметь с этим примириться", – умно рассуждал Антон, обчитавшийся Льва Толстого. Но на самом деле в жизни делал все иначе. Стремился достичь недостижимого и постичь непостигаемое. Потому что, слава Богу, не был мудр. А был лишь умен.
И сейчас в тети Пашином подвальчике он слушал кипящего от негодования Ивана и чувствовал себя неловко, оттого, что приходится огорчать друга.
– Давай наконец исходить из того, что мы трезво мыслящие люди, – потребовал Иван, чувствуя, что начинает сатанеть.
– Давай, – безразлично согласился Антон.
– Тогда ответь, станет ли здравомыслящий человек лбом пробивать кирпичную стену?.. Не станет, и сам это знаешь. А что он сделает? Обойдет или перелезет. Потому что цель не в том, шоб пробить, а в том, шоб пойти дальше.
– А как же свобода воли? – тихо вопросил Антон. Иван едва не заскулил.
– Усвой наконец: есть вещи, которых лучше не касаться. Из нормального чувства самосохранения. Ты ж горячую сковородку не лапаешь! И твоя свобода воли от этого не страдает.
Ивану надоело ловить ускользающий Антонов взгляд, и он вгорячах прихлопнул лапой хлипкий стол.
–Покаешься, я тебя спрашиваю, на собрании, скотина упрямая?! – Да в чем, Ванюш?!
– Причем тут "в чем"? Просто встаешь и говоришь: "Был не прав. Блукал впотьмах. А на заседании кафедр мне так светом истины промеж глаз полыхнули, что так и живу – с красными звездами в зрачках, – весь из себя на марксистско-ленинской платформе". Всё! И – нырк на место. Дальнейшее я обеспечу. Баландин обещал поддержку.
Говорить о том, чего стоило уговорить Баландина вмешаться в "диссидентское дело", Листопад не стал.