- С Грибковской школой в порядке, Андрей Михайлович! Я тут подыскал одного человечка, с учетом деловых и политических качеств… Хорошо. Непременно… Заканчиваю, Андрей Михайлович. Все матерьялы собраны, осталось только оформить конкретные предложения…
Повесив трубку, Валерьян Семенович взглянул на свои карманные часы, лежащие на столе, и сказал:
- Сегодня Андрей Михайлович делает доклад на сессии исполкома. Думаю, что лучше всего, если вопросы будут возникать у вас в рабочем порядке. Мой совет: постарайтесь возглавить коллектив педагогов и учащихся. В Грибковской школе очень дельный завуч - Нина Николаевна Шебунина. Консультируйтесь с ней… - Он потер лоб, вспоминая, чем бы еще напутствовать нового молодого директора. - Да, вот еще: пожалуйста, не задерживайте сведения!
Затем Валерьян Семенович встал, аккуратный, чистенький, весь в белом, от него пахло мятным зубным порошком, пожал руку Сергею и произнес:
- Поздравляю вас, товарищ Ломов! Как устроились?
Все это свершилось настолько быстро, что Ломов не успел опомниться и осмыслить события. И когда завсектором школ движением своей пухлой ручки передал его инспектору - той самой молоденькой полной женщине, что сидела за фикусом, - и она тихим голосом стала объяснять ему, как проехать сперва в Поныри, в роно, а оттуда в Грибково, Ломов записывал, кивал головой, даже задавал вопросы, но его не оставляло ощущение, что происходит это нынче не с ним, а с кем-то другим и он, Сергей, обязан вмешаться, объяснить, что все это чушь, какой же из него директор…
В поезде, по дороге в Поныри, страх отпустил его.
Привыкать надо было ко всему. После неуютной комнаты студенческого общежития, где возле окна стояла узкая койка Ломова, у него вдруг оказалась своя квартира - две комнаты и кухня, - свой кабинет в школе, да и все несуразное здание школы принадлежало теперь ему, он отвечал за него.
Над столом в его кабинете висел телефон. Звонили из роно, из рика, из райкома. Первые дни он внутренне вздрагивал, когда просили к телефону директора школы. Казалось, что сейчас кто-нибудь задаст ему вопрос, к которому он неряшливо подготовился, и он позорно срежется.
На тысячу километров в окружности здесь не было ни одного человека, который называл бы его привычным именем - Сергей, Серега, Сережка. Всю его длинную двадцатитрехлетнюю жизнь его учили, и даже распорядок этой жизни был определен не им. Ему читали лекции, он сдавал зачеты и экзамены, заседал в курсовом комитете, получал стипендию, дежурил в комнатной студенческой коммуне, дружил, спорил, ссорился с товарищами и вечно торопил время, дожидаясь того часа, когда выплывет из узкого институтского залива на простор житейского моря.
Докучливость опеки надоедала ему. Когда кто-нибудь из старых профессоров грустным голосом говорил им, что завидует привольной студенческой жизни, Сережа думал: "Это он нас воспитывает".
Бывало, что на бюро вызывали нерадивых ребят. Ломов толково и горячо выступал, корил студентов, произнося с полной искренностью все полагающиеся слова о том, каким должен быть настоящий воспитатель-педагог, и постепенно привык к тому, что сам-то он отлично знает, как жить, как думать и как работать.
Он хорошо учился, любил свою профессию учителя-словесника, и если бы нынче в Грибкове встречались ему только те случаи, которые он изучал и к которым был готов, то Ломов непременно выходил бы победителем из любого затруднительного положения.
Проще всего оказалось именно то, чего он больше всего опасался на последнем курсе. Проще всего было на уроке. Он быстро научился овладевать вниманием класса, ему нравилось слышать свой убедительный голос со стороны, нравилось выслушивать ответы учеников и чувствовать при этом, что именно он выучил их разумно и складно отвечать на вопросы.
Гораздо сложнее оказались взаимоотношения с людьми - то, к чему он был совсем не готов. Эти люди появлялись в его нынешней жизни не постепенно, а сразу все. О них надо было судить, с ними надо было жить и работать. А он все еще не отвык от той юной, легкой, студенческой манеры, когда судят быстро, но неточно: "Хороший парень!", "Противная девка!", "Славные ребята!"
Все, что он узнал в институте, заколебалось вдруг и повисло.
Часто среди дня мелькали в голове заученные в институте фразы: "Организация учебного процесса", "Методика воспитания", "Культура умственного труда"; он видел даже перед своими глазами страницы учебника, где все это подробно объяснялось и рассматривалось, но стоило прийти в школу, как оказывалось, что решать надо тысячу дел тотчас же, и не было времени сообразить, что к какой главе относится.
Его кабинет - фанерный ящик с окном - был отгорожен в учительской. Через фанеру слышно было, как на переменах учителя смеялись, разговаривали, играли в шахматы. Когда в учительской становилось особенно оживленно, ему хотелось выбежать из своего ящика и весело крикнуть:
- Ребята, а вот и я!..
Этого делать нельзя было, и он уставал от собственной солидности.
Первые дни учителя ждали, что новый директор быстро проявит свой никому не известный характер, и станет ясно, с кем они имеют дело. Но никаких приказов или распоряжений не было. Нина Николаевна вывешивала расписание уроков, к ней обращались в случае необходимости. Бывало даже, что заходили к нему в кабинет, когда там сидела Нина Николаевна, и, поздоровавшись с директором, разговаривали по делу с завучем. Ломов, смущенно краснея, переводил глаза с одного собеседника на другого.
Нина Николаевна щадила при этом самолюбие директора. Она часто произносила в его присутствии:
- Сергей Петрович считает… Сергей Петрович настаивает…
И Ломов иногда и сам узнавал, что он считает и на чем настаивает.
3
Неприятности с завучем начались неожиданно.
Жизнь сельских учителей на виду. Грибковская школа стояла на холме. У подножия холма проходил разбитый большак, а за ним простирались колхозные поля.
Ранним утром со всех сторон света ползли к холму маленькие фигурки учеников. Кто топал из самого Грибкова - село расположилось вдоль большака, - а кто - из окрестных деревень, за пять, за семь километров. Были ребята и более дальние. Колхозники побогаче снимали для своих детей углы в грибковских избах. Малосемейные бабы пускали в избу по нескольку учеников и подкармливали их. Попутный эмтээсовский шофер забросит из дому куль картошки, капусты, огурцов, а паренек или девочка в воскресенье сбегает за двадцать километров к родным и принесет в тряпице драгоценного сала. Хозяйка наварит чугун картофеля в мундире, оставит в русской печи - вот три дня и сыты. С хлебом в Грибкове было туго: возили его из Понырей.
Вокруг школьного здания, тут же по склонам холма, разбросаны были домики учителей. Те, кто работал давно, жили отдельным домом, а приехавшие недавно занимали по комнате на двоих.
Из окон своей квартиры Ломов часто видел, как возится около двух ульев рыжий физик Лаптев. Над его головой летали разноцветные пчелы: он их красил для каких-то опытов. Иногда из кустов раздавались голоса ребят:
- Геннадий Семеныч! Синяя совсем дура!..
- Геннадий Семеныч! Красная нашла блюдце!..
У домика учительницы начальных классов, Антонины Ивановны, стояла перед окнами аллея акаций и тополей. Здесь были и вовсе молодые деревья-прутики, и потрескавшиеся старики тополя. Антонина Ивановна уже давно завела такой порядок, что каждую осень малыши-новички сажали на холме деревца-одногодки. Нынче были в этой аллее тополя-десятиклассники, были студенты, были и покойники - солдаты, погибшие на войне.
Ранним утром, когда занимался рассвет, появлялась в дверях своего ладного дома простоволосая Нина Николаевна. В рваном ватнике и высоких кирзовых сапогах, она шла кормить свиней и доить Соньку. Корова мычала, заслышав шаги хозяйки, а свиньи сотрясали рылами низкую дверь хлева.
Распахивалось опрятное окошко в комнате Татьяны Ивановны Гулиной; на подоконник вспрыгивал голубой кот.
С утра Ломов ходил на уроки учителей. Он садился на последнюю парту, как во время студенческой практики, но только тогда инспектировали его, а теперь он сам был начальством.
Школьные предметы еще были свежи в его памяти, он с интересом слушал их, и иногда, к концу урока, с ужасом замечал, что промахи учителей прошли мимо него.
Случалось и так, что урок озадачивал его. Побывав у Антонины Ивановны, он вышел из класса ошалевший: за партами в одной комнате сидели одновременно школьники первых четырех классов. Этого Ломов в институте не проходил. Оказалось, что детей нужного возраста в селах было мало, по пять-шесть человек на класс, и поэтому их пришлось объединить. Какие уж он мог сделать методические указания старой учительнице, которая умело справлялась с таким разноголосым оркестром!
Завуч просила его при посещении занятий обратить особое внимание на классы Татьяны Ивановны Гулиной.
- Низкая успеваемость и дурное влияние на школьниц, - сказала Нина Николаевна.
Ломов удивленно посмотрел на нее.
- Кокетство, - коротко пояснила завуч. - В облоно уже об этом известно… Взаимоотношения с учениками фамильярные. Поведение на педсоветах заносчивое и грубое. Очень трудный характер; впрочем, вы убедитесь сами, я не люблю заранее влиять на чужое мнение.
- Так ведь вы уже влияете, - простодушно улыбнулся Ломов.
На другой день он сказал Гулиной:
- Если позволите, я хотел бы сегодня посидеть на вашем уроке.
- Директор не обязан спрашивать разрешения.
Она своенравно дернула плечом.
- А мне было б неприятно, если бы кто-нибудь, не предупредив меня, ввалился на мой урок.
- Пустая формула вежливости, - резко сказала Гулина. - Вам, вероятно, уже докладывали, что я груба?
Она стояла против Ломова в опустевшей учительской, вздернув курносое, миловидное лицо, вспыхнувшее сейчас, словно ее оскорбили. И оттого что она была так же молода, как и он, и, вероятно, так же неопытна, ему захотелось сказать ей что-нибудь очень дружеское, отчего им обоим станет тотчас же свободнее и легче.
"Да что с тобой, честное слово?" - хотел было спросить ее Ломов, но, вспомнив, что он директор, а она учительница в его школе, взял себя в руки.
Как назло, именно в эту минуту вошла Нина Николаевна. Она быстро пальнула в них своими зрачками-гвоздиками и сухо доложила:
- Сергей Петрович, звонили из сектора школ. Требуют сведения об успеваемости…
- Да я же только начал работать, и уже требуют! - засмеялся Ломов.
- Не вижу в этом ничего странного, а тем более смешного, - заметила Нина Николаевна. - Успеваемость учащихся - это лицо педагогического коллектива. Не правда ли, Татьяна Ивановна?
Гулина буркнул-а что-то невнятное и, взяв классный журнал, быстро вышла в коридор.
Ломов пришел к ней на урок.
Первое, что бросалось в глаза при взгляде на десятый "А", это подчеркнутая опрятность девочек. На секунду даже показалось, что в классе пахнет духами. И пока Ломов соображал, плохо это или хорошо, Татьяна Ивановна вызвала к доске Романенко.
С последней парты встал дюжий парень - он словно подымался на ноги в несколько приемов - и пошел, загребая ногами, обутыми в новые блестящие калоши.
Когда парень провернулся к классу, Ломов увидел большое широкоскулое лицо, пухлые румяные щеки, толстые губы и маленький круглый подбородок, заросший, как травкой, редкой светлой бородой. Лицо парня излучало добродушие и такую искреннюю, нескрываемую лень, что хотелось потянуться и всласть зевнуть, глядя на него.
- Выучил? - коротко спросила учительница.
- Так вы же знаете, Татьяна Ивановна… - ответил Романенко, переступая хрустящими калошами.
- Что - знаю?
- Мне никак не выучить…
- А ты пробовал?
- Не, - сказал Романенко.
По его открытому лицу было видно, что ему и врать-то лень.
Татьяна Ивановна нервно прошлась по классу. Когда она проходила мимо Романенко, он с насмешливой вежливостью посторонился.
- Я совершенно не могу представить себе твоей психологии. Для чего же ты ходишь в школу?
- Батька велит…
- Ну а ты объяснял ему, что не хочешь учиться?
- Сколько раз…
- А он что?
- Дерется.
Ломов предполагал, что в классе засмеются. Но этого не случилось. Видно было, что парень надоел всем до смерти.
- Садись, - сказала Татьяна Ивановна. Вздохнув, Романенко пошел на место. Он плюхнулся на парту, как человек, рубивший дрова три часа кряду и наконец получивший возможность передохнуть.
Несмотря на то что Татьяна Ивановна вызвала его явно преднамеренно - это Ломов понимал, - она долго еще не могла прийти в себя, и в классе царила та тягостная атмосфера, когда ученики ощущают раздраженность учителя, знают, что они не виноваты, и чувствуют себя виноватыми.
Опытный, умелый преподаватель вызвал бы для контраста лучшего ученика и обрел бы душевный покой в толковых, разумных ответах. Но Гулина, словно боясь, что ее могут заподозрить в желании выхвалиться, продолжала вызывать кого попало. Ей уже было ясно, что она делает нехорошо, видела даже удивленное и огорченное лицо старосты, Нади Калитиной, но не могла остановиться.
Она презирала сейчас этого маленького, щуплого директора, который сидит на последней парте и даже ничего не записывает, а потом выбежит из класса и донесет завучу, и завуч, монотонно, в нос, станет рассказывать, какая она, Гулина, отвратительная учительница, и директор будет сокрушенно поддакивать.
Она так ясно представляла себе все это, что после звонка не пошла в учительскую.
Вечером к Ломову приехал Корней Иванович Романенко. Сидя в комнате, Ломов сперва услышал ржание жеребца; затем тихий голос Поли в палисаднике и топанье ног на крыльце. Хлопнула входная дверь, кто-то громко, весело спросил:
- Хозяин принимает?
На пороге вырос, подпирая притолоку, в задубеневшем брезентовом плаще, в резиновых сапогах и военной, фуражке, плотный мужчина с крупным мясистым лицом.
- Ну и зловредная баба! - сказал он, указывая на Полю, которая вошла вслед за ним в кухню. - А все почему?.. Директора сменяются, а она остается. Романенко, Корней Иванович… Может, слышали?
Он произнес это подряд, одним и тем же тоном, протягивая Ломову руку и улыбаясь.
- Садитесь, пожалуйста, - попросил Ломов.
- Может, неудобно, что я к вам на дом? Да у нас тут на селе служба - по законам природы: от росы до росы…
Романенко сел на узкий деревянный диван, с трудом разместив около себя длинные ноги.
- Я так полагаю, вам лет двадцать пять? - спросил он.
- Примерно, - ответил Ломов.
- В двадцать пять лет я лично ходил в лаптях. Между прочим, должен заметить, из хорошего липового лыка неплохая обувка для деревенского обихода. Куда лучше наших резиновых тапочек. Только что слава у этих лаптей худая. Верно?
- Мне трудно судить, - сказал Ломов. - Я их никогда не видал.
- Нынешняя молодежь признает нолуботиночки. Моего обалдуя в лапти не обрядишь… Теперь второй вопрос: вам Алексей Федорович дела сдавал?
- Нет, - сказал Ломов. - Я поздно приехал.
- Крепкий был директор! Если б не попивал, в большие люди вышел бы. Да вам, наверное, Поля об нем рассказывала…
В кухне грохнула сковорода.
- В общих чертах, - сказал Ломов. - А подробностями я не интересовался.
- Ну и правильно! А то есть у нас такая паскудная привычка - уйдет человек, а ему вослед наворотят черт-те что!.. Я так полагаю: святые люди встречаются только на общих собраниях. Верно?
- Да и там редко, - засмеялся Ломов.
- Вы моего хлопца знаете? - спросил Романенко.
- Сегодня познакомился.
Романенко подождал, выскажет ли директор свое впечатление от этого знакомства, но Ломов молча смотрел на него. Гость нетерпеливо покашлял и с видом человека, решившего говорить все начистоту, сказал:
- Ясно. Теперь такой вопрос. В семнадцать лет - погибать хлопцу?.. Наше время сурьезное - без образования никак нельзя.
Директор все ещё молчал, и Романенко начал раздражаться. "Хуже нет, пришлют такого молокососа! - быстро и деловито думал он. - Чего ему надобно? Цацку заводную, что ли!"
- Один сын, - вслух сказал Романенко. - В мои года другого заводить поздно. Врать не буду, он свою пользу понимает из-под ремня. Надаешь по заднице - войдет в голову. А душа у него хорошая. Если говорить по совести, то я душу на образование никак не променяю. Верно?
- А почему бы вам не забрать его из школы? - спросил Ломов.
- То есть как это забрать? - нахмурился Романенко.
- Учиться он не хочет, двоек у него много, аттестата ему, вероятно, не осилить. Зачем же зря мучить парня? Пошел бы работать…
- Ясно, - сказал Романенко. - Это мы тоже в газетах читали. Труд пастуха почетен. Однако вы, товарищ директор; в пастухи не подались?
- Нет, - улыбнулся Ломов. - Лично меня эта профессия не привлекала.
Романенко громко расхохотался и крикнул;
- Поля! Дай попить!
Поля принесла воды, он выпил стакан залпом.
- Смотри пожалуйста! Раньше из ковша хлебали, а нынче завела посуду… - Он ткнул Полю в бок и подмигнул: - Ну, когда пойдешь ко мне работать?
- После дождичка, - сказала Поля.
- Зловредная баба! Замуж бы тебя спихнуть… Я в одной медицинской книжке читал: у старых дев происходит порча желчного пузыря. И от этого дела они становятся языкатые. Верно?
- Боишься? - спросила Поля. - Не бойся, ничего не рассказала.
Она вырвала у него из рук стакан и вышла вон. Романенко встал, смешно покрутил головой, лицо у него было добродушное.
- Вот и познакомились. Если что надо для школы, чем можно - помогу. Учтите - я в родительском комитете… Нина Николаевна говорила, что у вас есть мечта организовать питание для детишек.
- Безобразие! - сказал Ломов. - Ребята проводят в школе по полдня и не могут выпить стакана чаю. В младших классах доходит до головокружения. Неужели трудно привезти хлеба, пирожков…
- Да господи! - сказал Романенко. - Об чем речь?.. Дворцы строим, а тут - пирожок!..
Он пожал руку директора, задержал ее на мгновение в своей и, пригнувшись в дверях, вышел. Из кухни донесся его смех, хлопнула дверь, заржал жеребец у крыльца, но стуки копыт не раздалось.
Через полчаса к Ломову прибежала Нина Николаевна. С тех пор как он поселился здесь, она не бывала в этом доме. Сейчас она вошла, сохраняя на лице то сухое, официальное выражение, которое носила в учительской.
- Я предполагала, - сказала Нина Николаевна, остановившись посреди комнаты, - что решения директора должны быть согласованы со мной, Если учитывать, конечно, что я продолжаю быть заведующей учебной частью.
Он растерянно посмотрел на нее, поднялся с дивана и застегнул воротник рубахи.
- А разве я…
- Вы собираетесь исключить из школы ученика десятого класса, абсолютно не представляя себе всех пагубных последствий этого поступка. Мы учили мальчика девять лет. Коллектив несет полную ответственность за его воспитание…
Сквозь раскрытую дверь она увидела тумбочку во второй комнате, полотенце на гвоздике и изголовье никелированной кровати. Все это было расположено в том же знакомом порядке, что и при Алексее Федоровиче.
У нее зашумело в ушах и тупо застучало сердце. И чтобы перекричать этот стук, она не стала слушать, что говорит Ломов. Ненавидя его за то, что он живет в этом доме, Нина Николаевна сказала: