- Вам не дорога честь школы! Вы не знаете ее традиций…
Вероятно, у нее дрожали губы, потому что лицо Ломова стало участливым.
- Да я ничего не собирался делать без вашего ведома, - сказал он совершенно искренне. - Я только убежден, что честь школы и ее традиции не украшаются Петей Романенко.
- Время покажет, кто украшает школу и кто ее уродует!
Произнеся громким голосом еще несколько колкостей и обретя в этом спокойствие, она ушла.
"Сам виноват, - с тоской думал Ломов. - Не умеешь себя поставить, вот на тебя и орут…"
Увидели бы институтские ребята, друзья по комитету, как Сережка Ломов, которого все они считали принципиальным и дельным парнем, позорно теряется в присутствии своего завуча. Наверное, они сказали бы что-нибудь вроде того, что новое всегда борется со старым, что именно в этом и заключается диалектика нашей жизни, а Митька Синицын с филфака, размахивая длинными руками и наполняя комнату гудящим голосом, произнес бы речь о том, как должен вести себя типичный герой нашего времени.
Лежа в постели, в темноте, Ломов стал придумывать речь против себя, вроде бы ее произносил Митька Синицын. Там было и угрожающее раздвоение личности, и боязнь трудностей, и потеря принципиальности… "Дурак ты, Митька!" - рассердился вдруг Ломов и вскоре заснул.
4
Оказывается, нисколько не легче, когда знаешь, как называются твои собственные недостатки.
Пошли дожди. С мутного неба лилось не переставая. Задувал ветер, холодный и сырой. Как Поля ни старалась, а к концу дня полы в школе были изгвазданы грязными сапогами. Мокрые курточки и пальтишки ребят висели в классах на вешалке, они просыхали за время уроков, и от этого в классе стоял кисловатый запах вымоченной шерсти.
Покуда Ломов находился в школе, время шло быстро. Он давал свои уроки, подписывал ведомости, банковские чеки, прикладывал к разным бумагам печать, которую носил в кармане в круглой металлической коробочке, отправлял отчетную документацию в Курск, в Поныри, звонил по телефону, - словом, занимался всем тем, чем положено заниматься директору школы.
И что бы Ломов ни делал, он слышал нудное шипение дождя на улице, словно там бесконечно жарили что-то на сковороде.
Учителя уже привыкли к новому директору и не замечали его. Он отлично видел это, даже походка и голос его стали какими-то иными, вроде бы он и сам старался быть незаметным.
Часам к пяти школа пустела. Нырнув с крыльца в мокрые и грязные сумерки, Ломов прибегал домой.
Поля ставила на стол кастрюлю с чаем, сковороду жареной картошки, липкие конфеты в блюдце. Он ел молча, нехотя, задумываясь.
- В Ленинграде, наверно, кушали разносолы, - говорила Поля.
Она зажигала керосиновую лампу и вешала ее над столом. Сперва в кухне делалось светло, но затем глаза, привыкнув к свету, утомлялись от его малой силы.
В окружающей глухой тишине шум дождя становился слышнее. Ветер посвистывал в сенях и ухал железом по крыше; подрагивали оконные рамы, сквозь стекла не было видно ни огонька, ни звездочки на небе.
Поев, Ломов тут же за столом читал газеты. Огромная жизнь обрушивалась на него: перекрывали Волгу, дрейфовали на льдине, побеждали на всемирных фестивалях.
Он сидел в этой кухне, на краю земли. С тоской он выискивал в газетных листах сообщения и корреспонденции о Ленинграде. Как бы ни были они скучны, даже одни названия знакомых улиц тешили его, а потом опять приводили в уныние.
Не получалось у него с работой. Все было не так, как он предполагал.
И золотушная керосиновая лампа, и на избах соломенные крыши - на них лежали старые колеса, куски рваного железа, чтобы ветер не разметал солому, - и этот бесконечный унылый дождь, и отсутствие учебников, и то, что для дальних ребят нет интерната, и Нина Николаевна, и тысяча других неприятных неожиданностей - все это не вязалось с тем, что он видел в кино, проходил в институте, читал в романах.
Он перелистывал толстую книгу - "Справочник директора школы", где на пятистах страницах были напечатаны приказы министра просвещения и, как сказано на титульном листе, "другие руководящие материалы". Из этих руководящих материалов Ломов узнал, что буквы в тетрадях должны писаться под углом шестьдесят пять - семьдесят градусов, расстояние от классной доски до первой парты должно быть двести - двести семьдесят пять сантиметров, а в школьных буфетах следует осуществлять контроль за качеством имеющихся продуктов.
Ломов ходил по комнате, садился за стол, читал, думал, а вечер все длился и длился, и дождь все шлепал и шлепал за окном.
Он научил Полю играть в шашки; она сидела против него со слипающимися глазами, зевая во весь рот, и проигрывала одну партию за другой.
- Вы бы хоть думали! - сердился Ломов. - Я же три шашки беру сразу…
В один из таких вечеров Ломову стало вдруг страшно. Он вскочил со стула, накинул сырое пальто, висящее на веревке над плитой, и выбежал на улицу. Тьма стояла непроглядная. Скользя ногами по грязи и придерживаясь рукой за холодные и мокрые стены своего дома, Ломов обошел его и посмотрел в том направлении, где стояли дома учителей.
Часто, как пулемет, затявкала собачонка из-под крыльца Нины Николаевны. Света в ее окнах не было. Подальше, справа, светилось окошко Татьяны Ивановны. Проваливаясь в лужи, он добрел до ее дома, нащупал рукой дверь и постучал. Никто не ответил. Он нажал на щеколду, толкнул дверь. В сенях было темно. Слышно было, как в комнате громко разговаривают. В темноте Ломов с грохотом опрокинул табурет, на котором что-то стояло.
- Кто там? - спросил испуганный голос, и на освещенном пороге показалась Татьяна Ивановна.
- Это я, - сказал Ломов. - Кажется, я тут наделал делов… Извините, пожалуйста…
В комнате за столом пили чай рыжий Лаптев и старушка, его мать. Очевидно, у директора был очень смешной вид, потому что физик рассмеялся.
- Завтра, Таня, приходите обедать к нам: супа вашего уже нету!
Ломов совсем растерялся и забыл ту выдуманную причину - кажется, попросить чернил, - по которой решил зайти в этот дом.
- Вы его не слушайте, - сказала старушка. - Он у меня озорник… Танечка, я налью гостю чаю.
Лицо Татьяны Ивановны было нелюбезное, но у Ломова не хватило силы уйти отсюда. Здесь было светло - лампа, что ли, была больше - и сидели люди, с которыми он мог поговорить.
- А я как раз нынче о вас рассуждал, - сказал физик, когда Ломов сел за стол, - Мама, ты меня не толкай ногой, я ничего лишнего не скажу… Поживете вы у нас, Сергей Петрович, наломаете с божьей помощью дровишек и махнете отсюда… - И, рассердившись, словно это уже случилось, Лаптев добавил: - Только ехали б уж поскорее, голубчик!
- Геннадий, уймись сейчас же! - строго сказала старушка,
Физик посмотрел на мать, улыбнулся и погладил ее по руке.
Ломов не обиделся. Как ни странно, оттого, что Лаптев набросился на него с ходу и сделал это с таким неприкрытым раздражением, Ломов почувствовал вдруг расположение к этому пожилому рыжему физику, который так ласково побаивался своей дряхлой матери.
- Вы убеждены, что я обязательно уеду? - спросил Ломов.
- Мама, ты видишь, он сам!.. - сказал физик.
- И почему наше Грибково такое несчастное! - воскликнула вдруг Татьяна Ивановна.
Рыжий физик поперхнулся чаем и закашлялся. Старушка ударила его маленьким кулачком по спине.
- Потому что черт знает чему и как учат в институте! - сказал он, утирая слезы. - У вас, вероятно, проходили село, увитое гирляндами огней?.. И было б, может, увито, если б проходимцев не присылали! Либо мошенник, либо нюни распускает… О присутствующих не говорят, - резко бросил он Ломову. - Надо полагать, ваши друзья в Ленинграде провожали вас сюда, как героя? Как же, в село поехал! Курская губерния, край непуганых птиц!.. У нас любят вокруг нормального закономерного поступка юноши создавать ореол героизма. Приучили! На меньшее, чем на геройство, у молодого человека и рука не подымется! Мараться, видите ли, неохота. Один - Чапаев, другой - Нахимов, третий - академик Павлов. А не желаете ли, голубчик, быть просто Иваном Ивановичем Ивановым? Ежели Иван Иванович порядочный человек и честный работник, то это немало! Внушили юношеству, что каждый может греметь на всю страну. Он с пеленок и готовит себя к этому грому. А потом головой вниз - кувырк!.. Уезжайте вы отсюда, голубчик. Смотреть на вас в школе тошно, - каким-то жалобным тоном закончил он.
- Мне и самому тошно, - сказал Ломов. - Только я думал, что это со стороны не так заметно.
- Заметно, заметно, - успокоил его Лаптев. - На моей памяти у нас в школе девятый директор, привыкли разбираться.
- И при всех директорах вы громко разговариваете дома за чаем и молчите на педсоветах?
Лаптев дернулся на стуле, словно его толкнули в грудь. Старушка тихо сказала:
- Получил?..
Татьяна Ивановна хмуро посмотрела на Ломова.
- А вам известно, товарищ директор, мнение начальства об учителе Лаптеве? - спросил физик. - Поинтересуйтесь моим личным делом. И ежели что останется неясным, то дополнительный материал соберете у нашего завуча и в Курске у Валерьяна Семеновича Совкова. Вероятно, они расскажут вам, как я не раз порочно выступал на районных и областных конференциях. А мамаша моя ходит в церковь, и я с этим не считаю нужным бороться.
Он наклонился и поцеловал у старушки руку.
Почувствовав, что его присутствие становится тягостным, Ломов встал, поблагодарил за чай и спросил, нет ли у Татьяны Ивановны чернил.
На улице все так же лил дождь.
5
Иногда бывает так, что хочешь отремонтировать в машине какую-нибудь мелочь и вдруг выясняется, что все главные узлы никуда не годятся.
Ломов еще не освоил всего механизма Грибковской школы, он еще бродил в потемках, замечая только то, обо что стукался лбом.
Ему было больно видеть, как плохо устроена жизнь многих ребят, живущих по шесть дней в неделю без семьи. Не избалованный щедрым детством и сам, он в душе удивлялся, как удается этим детям учиться и с каким желанием они это делают.
Иногда по утрам он стоял у порога школы и смотрел на ребят, взбирающихся со всех сторон по гребням холма. Часто попадались на глаза маленькие фигурки младшеклассников, кое-как укутанных в одежду не по росту. В старой отцовской или материнской обуви, порой без чулок, малыши размахивали драными полевыми сумками, парусиновыми портфельчиками, связками книг и весело кричали еще издалека:
- Здравствуйте, Сергей Петрович!
Быть может, странно, но именно в эти минуты, когда Ломова одолевали грустные мысли, он больше всего радовался, что избрал профессию сельского учителя.
А невеселые мысли приходили потому, что нестерпимо хотелось тотчас же одеть этих ребят, хорошенько умыть, накормить их не картошкой, а чем-нибудь полезным и вкусным, сделать их жизнь такой, какую заслуживают дети.
С завучем отношения портились. Даже когда она к нему не обращалась, он чувствовал на себе ее тяжелый язвительный взгляд. Нина Николаевна считала, что молодой директор запустил учебно-методическую работу и чрезмерно увлекается бытовыми и внешкольными вопросами.
На одном из педсоветов в конце первой четверти завуч резко возразила против воскресного похода старшеклассников в лес за грибами.
- Мы выпускаем не путешественников, Сергей Петрович, и не клубных затейников, а грамотных людей. В старших классах двадцать процентов двоек, а они у вас в хоре поют.
- У нас скучно, - сказал Ломов.
- У нас не цирк, а школа, - отрезала завуч. - Получается так, что ученик, желая попасть в какой-нибудь танцкружок, наспех исправляет свою двойку, не вкладывая в это никакого социального смысла. Он старается не потому, что это нужно родине, а затем, что это сулит ему развлечение. И еще я хотела сказать вам, Сергей Петрович, в присутствии всего учительского коллектива: ваше личное участие в школьной самодеятельности безусловно подрывает ваш авторитет. Если директор будет танцевать вприсядку под баян, основы воспитания колеблются…
- А когда учитель торгует на базаре молоком, это не колеблет основы воспитания? - тихо спросил Ломов.
Нина Николаевна подняла на него недоумевающие глаза.
- Постановлением правительства поощряется наличие коров у сельских учителей. Я думаю, это вам известно?..
Чтобы не сказать лишнего, он кивнул головой.
- В наших курских условиях, - продолжала ровным голосом завуч, - средняя корова дает до двенадцати литров молока в сутки. Что ж, по вашему мнению, я должна сдаивать это молоко наземь? Или, может быть, вы считали бы целесообразным, если б я сдавала его в заготовительные организации по низким ценам? Наше государство достаточно богато, чтобы не принимать подачки от сельской интеллигенции.
Как всегда, во всем, что она говорила, была железная логика. Ломов и вправду не знал, куда она должна девать свое проклятое молоко. Он знал только, что частная торговля ему отвратительна. Он знал, что учитель не должен стоять по воскресеньям с ведром на базаре и нацеживать в литровую кружку свой товар, а потом пихать за пазуху замусоленные пятерки и десятки…
Вскоре после этого педсовета Ломова вызвали в облоно. Его не было в кабинете, когда звонили из Курска, и вызов передала ему Нина Николаевна. Хотя она и сказала, что не знает, по какому поводу его требуют в город, но ее блеклые глаза торжествовали.
На другое утро Ломов шел по травянистой обочине большака, выбирая место посуше, когда его нагнал Романенко в своей рессорной бричке.
- Хозяину привет! - крикнул он, сдерживая жеребца. - Куда путь держим?
- На станцию, - ответил Ломов.
- Бедность наша, - сказал Романенко. - У директора школы коня нету! Обзаводиться надо, товарищ Ломов.
Он легко, на ходу, выпрыгнул из брички, швырнул вожжи на сиденье и пошел рядом.
- Пройдемся маненько…
Они шли некоторое время молча.
- Как с интернатом? - спросил Романенко. - Лес достали?
- Пока нет, - хмуро ответил Ломов.
- Фондовый товар, - вздохнул Романенко. - Я так полагаю, городскому человеку в наших условиях трудно. По Ленинграду не скучаете?
- Нет.
- Был я один раз в Ленинграде. В сорок шестом. Культурный город. Каждый камень помнит исторические события. С харчами было в сорок шестом туговато. А нынче, я полагаю, всего завались?
От Романенко душно пахло луком и тем стойким запахом вина, который уже не зависит от того, пил ли человек час назад или неделю назад,
- Теперь такой вопрос, - сказал он, как всегда загадочно перескакивая с одного на другое. - Привезут тут на той неделе в одно место телеграфные столбы. По стандарту они не подойдут. А лес сухой, выдержанный, в аккурат для вашей пристройки…
- Послушайте, - остановился Ломов. - Вы для чего мне все это рассказываете?
Романенко тоже остановился; наклонив голову, он высморкался в грязь.
- Исключительно для пользы дела.
Лицо у него было привычно добродушное и бесхитростное.
- Если вы думаете, - сказал Ломов, - что телеграфные столбы могут повлиять на успеваемость вашего сына…
- Боже спаси! - крикнул Романенко, замазал руками и рассмеялся. - Та разве ж я не понимаю? И думки такой не булo!
- Вот и хорошо. А теперь я хотел бы побыть один. Мне нужно собраться с мыслями.
- Бувайте, - сказал Романенко.
Он всегда переходил на полурусский-полуукраинский жаргон, когда у него что-нибудь не удавалось.
Бричка исчезла за бугром.
В поезде Ломов составил список дел, которые ждали его в Курске.
С ним происходила странная вещь: он сам чувствовал, что, чем больше реальных осложнений возникало на его пути, тем он становился упрямей. Обнаружилось вдруг, что, разозлившись, Ломов гораздо больше владеет собой, своими мыслями, чем в обычном состоянии. Он видел, что, с тех пор как ему удалось определить своих друзей и врагов, жизнь в Грибкове стала осмысленней.
Обежав в Курске до обеденного перерыва все необходимые места и нагрузившись покупками для школы, уставший и голодный, он пришел в облоно. На лестнице ему встретилась толстенькая инспекторша Угарова. Не замечая его, она спускалась по ступенькам, низко наклонив голову, словно рассматривая кончики своих бот.
- Здравствуйте, Елизавета Михайловна! - весело крикнул Ломов.
Она вздрогнула и подняла заплаканное лицо.
Угарова изредка бывала в Грибковской школе, Ломову нравилась ее застенчивость и то, что она не корчила из себя начальство. Краснощекая, с реденькими светлыми косичками, уложенными кренделем, как у школьницы, она любила ребят не как взрослые любят детей - покровительственно и с чувством собственного превосходства, а запросто, словно была их подругой. В глубине души Угарова считала это своим серьезным недостатком. Она была, как девчонка, очень смешлива. Года два после окончания института Угарова работала учительницей, и случалось, что на уроке, когда ребята выкидывали какую-нибудь штуку, она не могла удержаться и смеялась вместе с ними. И еще было у нее одно, ужасное свойство, которое она тщательно скрывала: Лиза Угарова была влюбчива. Об этом никто не догадывался, потому что влюбчивость ее была на редкость безвредной для окружающих.
В инспекторши она угодила случайно, но и эту работу любила и делала ее с умом.
Увидев заплаканное лицо Угаровой, Ломов участливо спросил:
- Что с вами, Елизавета Михайловна? Она попыталась улыбнуться.
- Ничего… Просто так. Поругалась… Мало работаю с вами…
- Со мной?
- Двоек у вас много, вот мне и влетело.
- От Валерьяна? - спросил Ломов.
Угарова кивнула.
- Гораздо легче поймать за руку вора, - со злостью сказал Ломов, - чем ограниченного человека. Они какие-то шарообразные, не за что ухватиться…
- Я сама сколько раз об этом думала, - сказала Угарова, слезы уже выгорели на ее румяных щеках. - У нас знаете какая беда? Мы почему-то считаем, что обыкновенные человеческие слова непригодны для служебной характеристики. Я по себе знаю. Сидишь на совещании, выдвигают какого-нибудь дядьку, совершенно не подходящего для дела. Тут бы выйти и сказать. А я иногда не выхожу, не потому, что боюсь, а потому, что не могу сформулировать привычными словами свой отвод. Привычных слов очень мало, как у дикаря.
Она пошла вниз и, спустившись до следующей площадки, крикнула:
- Держитесь! Сейчас и вам влетит…
В просторной комнате сектора школ столы инспекторов пустовали. Только за кадкой с фикусом сидел Валерьян Семенович. Он был, как всегда, опрятен, в ярко начищенных туфлях; на столе перед ним лежали остро отточенные карандаши.
- Прошу садиться, - сказал он Ломову и подождал, покуда тот сложил свои покупки на пол и сел боком у стола.
- Ну-с, рассказывайте.
- Что именно? - спросил Ломов.
- Мы направили вас, как молодого специалиста, на руководящую работу. Помнится, что перед вашим отъездом я дал вам ряд советов…
- Возглавить коллектив, - подсказал Ломов.
Валерьян Семенович удовлетворенно наклонил седой ежик.
- Консультироваться с завучем, - подсказал Ломов.
Валерьян Семенович снова кивнул.