Но – тихо! Не дрожи в руке, стакан, не трясись, закуска. Не надо никуда ничего катать. Терпение, терпение и молчание. С галошами у него, ясно, ничего не выйдет, а в остальном наша жизнь вполне прилична, а может, даже и хороша. Колбаса цветет (шутка), прогрессивка идет (правда). Скоро у нас сдадут стоквартирный кооператив, в строительстве которого мы с Клавдией принимаем долевое участие! Ох и заживем мы тогда с дорогой моей Клавдией! Дом загоним хорошим людям, сами вознесемся на девятый этаж, поставим в лоджию магнитофон и каждый день будем слушать "Песню Дуни из Одессы". А может, и деточек наконец заведем. А он пускай тогда остается внизу, свихнувшийся дурак. Вот когда сердце мое станет окончательно спокойно! Терпение, терпение и молчание!
ДЖОУЛЬ ДА ЛЕНЦ
Раз в полночное время едет желтая милицейская машина и вдруг видит копошащегося под светлым электрическим фонарем человека средних лет, стоящего на карачках. Машина приостановила ход и затаилась. А мужик все лазит и лазит на коленях, протирая красивые штаны.
Милиционер тогда вышел, хлопнув дверцей, и схватил мужика за спину. А мужик его лягнул коленкой и говорит: "Джоуль да Ленц".
Взяли, конечно, и повезли на допрос. А только допрос тот ничего, кроме многократного "Джоуль да Ленц", не дал. И даже наоборот – колба под его дыханием цвета не изменила, доказав тем самым полное отсутствие в организме паров алкоголя.
И остались все в громадном недоумении. Не знали даже, что и предпринять. И непременно транспортировали бы мужика в сумасшедший дом, кабы не случись тут один простой человек, дружинник, видавший виды. Он и говорит:
– Я знаю, в чем тут суть. И могу действовать.
– Ну так и действуй, раз можешь, – сказали уставшие чины.
– Но мне нужна книга, – уперся народный дружинник, пожилой обветренный слесарь.
С книгой было сложнее, но и книгу достали, но не в этом дело. А дело в том, что слесарь взял книгу, примерился и сильно двинул неизвестного корешком промеж глаз.
– Вы что же это де… – хотели крикнуть сотрудники, но не успели. Потому что зашибленный книгой вдруг потряс головой и глухо спросил:
– На каком это основании я нахожусь в милиции?
– А на том, – отвечают ему, – что вы сначала объясните свое поведение – фонарь, карачки и "Джоуля да Ленца".
При упоминании двух последних имен неизвестный чуть было опять не ушел из-под контроля. Слава Богу, рабочий не растерялся, снова ему звезданул, после чего мужик выпрямился и заговорил:
– Фу!! Спасибо вам, товарищи, а то я уж было совсем ума решился через проклятую вечернюю школу!! Я – кочегаром на гормолзаводе с детских лет, а они говорят – не век же тебе топку шуровать, ты должен расти и работать над собой. А на кой мне, спрашивается, расти при хорошей получке и правильном отношении к труду, неоднократно награждаясь почетными грамотами? И если все будут над собой расти, то кто работать будет? Они ж меня – в школу да в школу! И уж эти Ленц проклятый с Джоулем, их, оказывается, было двое и обои – немцы, даром что один русский, другой англичанин, уж вы видели, до какого они меня скотства довели, товарищи, что я лазию под фонарем. Потому что мнилось мне – я учебник потерял, после чего не видать мне аттестата зрелости. А топку я очень люблю шуровать! Там и чисто, там и светло, там и весело… И до того мне горько, до того противно…
Потерпевший заплакал.
– Так вы… вы что же? Вы тогда туда не ходите, если вам так неприятно, – растерялся капитан Дунаев.
Его слова вызвали дикий приступ веселья. И не только у кочегара, слесаря или личного состава милиции. Нет! Даже нарушители хохотали, преступники, еще не прибранные по камерам.
– Во дает начальник! – шумели они.
– Да кто ж мне путевку – тогда на курорт даст, если я не буду над собой расти??! – загораясь гневом, вскричал кочегар. – И кто мне премию насчитает на полную катушку?
– Можно подумать, что это имеет какое-то отношение к учебе? – усомнился капитан.
– Не! – заговорили дуэтом кочегар и слесарь. – Не имеет. Вроде бы не имеет, а на самом деле вроде и имеет.
– Вы клеветой не занимайтесь, товарищи! – крикнул было капитан. Но потом осекся, подумал и махнул рукой. – Домой, домой, отдыхать пора, – сказал он.
Кочегар и пошел. Слесаря же разбирало любопытство и хотелось ему еще поговорить с кочегаром, но он любил дежурить в милиции и поэтому лучше остался дежурить.
А проводить кочегара взялся один молодой ефрейтор, почти мальчик. Они шли по улице и беседовали.
– Дак ты, мужик, так можешь и до профессора дойти? – уважительно сказал ефрейтор.
– Заставят, так и дойду, – гордо ответил несчастный ученик и исчез в темноте.
БЕЛЫЙ ТЕПЛОХОД
Товарищ Канашкин отсутствовал на службе. А к концу дня пришел и бросил портфельчик на мягкое сиденье своего канцелярского стула. Достал порядочную кипу деловых бумаг и стал их лихорадочно листать, прицокивая зубом.
– Рассказывай, Канашкин, – первым не выдержал Бумажкин, лихой служащий, игрок в баскетбол, знаток шахматных дебютов и эндшпилей.
Канашкин поднял удивленные глаза:
– О чем?
– Где был, что видел, – хохотали служащие.
– И не спрашивайте даже, товарищи! Плохо, когда у тебя нет квартиры, но еще хуже, когда она у тебя есть.
Сделав такое странное заявление, Канашкин опять уткнулся в бумаги.
– Мне бы дожить до таких времен, когда бы и я смог вот также легко… – уныло начал Змиенко, отец семейств.
– А кто тебе виноват? Не надо разводиться. Тогда и квартира будет.
– Тебя не спросил, – буркнул Змиенко, стоявший со своей новой семьей в очереди уже седьмой год.
Тут в разговор вступил сам Канашкин:
– Нет, вы можете себе представить? Я всегда платил за побелку тридцать рублей и за окраску двадцать. А сегодня жду их полдня. Приходят, естественно, пьяные и говорят: "Пятьдесят за побелку, а за окраску еще пятьдесят!" Да слыхано ли это?! За такие деньги я и сам все сделаю. И покрашу и побелю.
И снова в бумаги.
– Черт его знает, – сказал отец семейств. – Мы когда с Марьей жили, так нам тесть всегда помогал. Пришлет рабочих, они и работают. А что он им платил – черт его знает.
– И потом, – вступил в разговор пожилой человек Сорокоумов. – Ты учти, тебе все придется самому доставать: красочку – раз, известочку – два, шпаклевочку – три. Так что подумай!
– Сам все сделаю, – ответствовал Канашкин.
И тут встала громадных размеров женщина Катерина Давыдовна Младенцева. Она подошла к столу Канашкина со своим стулом. Села напротив и сказала, глубоко дыша:
– Виктор Валентинович, ты посмотри на меня. Ты видишь, что правый глаз у меня красненький.
– Ну, вижу, – невежливо признал Канашкин.
– Вот. – Женщина заговорила басом. – За тридцать два рубля он у меня красненький, мой правый глаз! Тоже ко мне пришли, обмерили стены и говорят: "Тридцать два рубля". А я им: "Идите вы к черту!" Вроде тебя. Я сама, говорю, сделаю (вроде тебя). Взяла краскопульт, налила туда по инструкции известки и чуть не лишилась правого глаза.
– Как так?! – ахнули служащие.
– А вот так. Брызнуло, и все тут. Помните, я бюллетенила, вы еще ко мне с яблоками приходили?
– Помним, – вспомнили служащие.
– Так что – думай, – сказала дама и, забрав стул, ушла от Канашкина.
– Руки все посотрешь! – кричали служащие.
– Да и вообще! – уговаривали они.
– А накладные-то расходы, накладные. Нет, ты подумай, – все кипятился Сорокоумов. – Тебе ж выпить захочется с устатку!..
На шумок заглянул и начальник, товарищ Пугель. Славен он был тем, что выкопал в городе четыре подвала. Он часто переезжал с места на место, меняясь и расширяясь. И везде копал подвалы. Он любил свои подвалы. На вечеринках он всегда рассказывал про свои подвалы и показывал трудовые мозоли, полученные вследствие подвалов.
– В чем дело, товарищи? – строго осведомился он. – Что тут у нас? Дискуссионный клуб "Литературной газеты" в рабочее время?
– Тут вот Канашкин задумал самостоятельно квартиру ремонтировать…
– Да? – подобрел начальник. – Ну и как, Канашкин? Чувствуешь свои силы?
– Чувствую, – отвечал Канашкин, смело глядя в лицо начальника.
– Молодец! Я, знаете ли, люблю людей, которые все делают своими руками. Мне кажется, что они и на производстве как-то… дисциплинированнее, чем все эти… любители прачечных, – сказал начальник.
И ушел. А вскоре исчез и Канашкин. По каким-то своим личным, а может быть, даже и производственным делам. И по его уходе среди людей состоялся следующий разговор:
– Вот подлец! Умеет же соврать! Весь рабдень где-то шатался, а ловко так загнул – квартиру, дескать, он ремонтирует…
– А я вот никогда ничего придумать не могу, кроме как что мне надо в больницу…
– А я всегда – что мне нужно кого-то из родственников встретить…
– А мне и вообще в голову ничего не лезет. Даже как-то стыдно…
И служащие погрузились в глубокое молчанье…
И тут я оторвался от рукописи и с надеждой заглянул в строгие глаза Николая Николаевича Фетисова, своего старшего друга и непризнанного гения, проживающего у нас в полуподвальном помещении.
– Все! Конец!
– Конец так конец, – пробурчал он, затягиваясь сигаретой "Памир".
Мы сидели на осенней скамейке близ Речного вокзала. Желтые листья плавно кружились. В сопках стлался туман. Белый теплоход, протяжно гудя, выходил на середину реки Е.
– Ну и как вам оно, Николай Николаевич, – дрогнув голосом, спросил я.
– Это сатира, что ли, и называется? – осведомился Николай Николаевич.
– Ну, – обрадовался я. – Это – сатирический рассказ. Я его подправлю и куда-нибудь пошлю.
– И возьмут?
– Может, и возьмут. У меня уже штуки четыре таких опубликовано. Тут же и критика, и намек, да и вообще… интересно.
– К черту ты его пошли, к черту, а не в газету, – вдруг взвился Николай Николаевич.
Я обомлел. А он вдруг снова изменился. Широкая улыбка осветила его испитое лицо. Золотой зуб засиял невыносимо.
– Я вот тебе щас расскажу! Если сумеешь написать – станешь великий писатель планеты. Значит, так. У одного выдалась крайне неудачная неделька. В конторе много мантулил, потом гости приехали, с деревни, и всю дорогу керосинили. На лестнице подрались, а как-то к утру уже застучала в дверь по ошибке какая-то чужая, шибко беременная чмара. Она разыскивала своего неверного возлюбленного. Кричала нахально, громко – все не верила, что ее кобеля тут нету. На скандал опять соседи рылы высунули. Дескать, все это им надоело, будут писать в ЖЭК заявление. Ну, мужик и струсил. А вдобавок ему утром приносят какую-то повестку, чтобы пришел и все свое имел с собой. Мужик повздыхал, повздыхал, а потом взял да и повесился. Все. Конец.
Я обозлился:
– Ну, вот ты скажи, Николай Николаевич! Ведь ты же умный человек. Вот, допустим, написал я такой рассказ – кто напечатает такой бред?
– А это уже не мое дело, – надменно отозвался Николай Николаевич.
– И потом – чего это ему вешаться? Вообще никому не надо вешаться. Есть масса других выходов.
Но Николай Николаевич молчал. Я тоже замолчал Мы погрузились в глубокое молчание. Мы сидели на осенней скамейке близ Речного вокзала и молчали. Желтые листья плавно кружились. В сопках стлался туман. Но белый теплоход уже не гудел, потому что он уже ушел.
– А что, может, выпьем, Николай Николаевич? – сказал я.
– Это – другой разговор, – ответил Фетисов.
МИССИЯ ОБЩЕНИЯ
Дело было ночью. Герберт Иванович Ревебцев ухватился за железобетонный троллейбусный столб.
И внезапно услышал такие странные звуки: "Ди-ли-ди-ли-дон. Трах. Пух. Бах".
А вместо сцен и пейзажа ночной жизни видит – летит повдоль троллейбусных проводов громадное белое яйцо, падает оземь, и из него выходит некто в белых синтетических одеждах.
И простирая руки горе, направляется к Герберту Ивановичу и говорит по-английски, по-немецки.
А Герберт Иванович молчит.
– Здравствуй, брат, – объявил тогда прибывший. – Обними меня. Я явился с других планет и миров.
– Гыум, кхе, – ответил Герберт Иванович, не отпуская столба.
А инопланетный тут радостно вздохнул, видя налаживающиеся контакты. Вздохнул и опустил руки.
– Сведения о вашей чудной планете я уже все имею. Размеры, состав, химические и иные величины, история, культура. Я имею все. Хочу оставшийся по программе отрезок времени провести непосредственно в беседе с хозяином планеты, с человеком… – так пояснил он свои желания и действия. – У нас всего несколько коротких минут. Какое общественно-политическое устройство вам нравится больше всего, например?
И замолчал, ожидая. А Герберт Иванович сначала ничего не говорил, а потом из него вырвалось слово. Слово это было "ты".
– Ты… – внятно сказал Герберт Иванович.
– Ты – я, – обрадовался космонавт, показывая услышанное пальцами. – Я – ты. Контакт. Скажите тогда, кого из писателей вы предпочитаете? Плутарха или Овидия? Руссо или Вольтера? Достоевского или Толстого? А может, вы любите их всех вместе?
– Зьмей! – услышал он в ответ от пошатывающегося Герберта Ивановича.
– О! Я с тревогой замечаю – вы устали после напряженного рабочего дня. Чем вы занимаетесь? Проектируете ли космические корабли? Либо множите интеллектуальную мысль?
– Тело, – сказал Герберт Иванович.
– А-а! Вы отдыхали. Природа. Я правильно понял? Ваша одежда измята. К ней пристали вещества верхнего слоя земной коры: глина, окурки. Вы удили в воде рыб? Вода. Аш два о? Правильно?
– Тело… – повторил Герберт Иванович.
– А как тогда у вас на Земле обстоит с вопросами добра и зла? Решены ли? Или не совсем? Ответьте, умоляю вас, ибо час мой близок и я должен оказаться на своих планетах в указанный срок.
Бормотал, бормотал Ревебцев невнятно, а тут вдруг и потекли из него слова бурным потоком.
– Ты, зьмей, порвал мне нову телогрейку?! – завопил он. – Да я тебя щас!
И он замахнулся на пришельца кулаком, но не попал. Он не попал, снова обнял столб и, горько рыдая, медленно сполз к его подножию.
Пришелец тогда сразу пошел к своему аппарату, наладил его улетать и злобно сказал, захлопывая крышку:
– Раз на Земле живут такие паразиты, то ну их к черту! Все, все будет доложено Верховному Планетарному Совету. Мы вам покажем кузькину мать! Мы вам устроим!
Сел, захлопнул и исчез во мраке космоса.
А Герберт Иванович вскоре был обнаружен людьми.
– Вот же свинтус! Выбрал время надрызгаться! – ворчал милиционер, прибирая Ревебцева в известную многим машину. – Из-за вас, алкашей, всё! Все беды!
Если бы он знал, этот простой человек в шинели цвета маренго, какой глубокий и даже пророческий смысл имеют его слова! Мне даже страшно! Эхе-хе! Что же с нами будет? А вдруг они действительно не простят? А вдруг этот… как его… Верховный Планетарный Совет действительно устроит нам какую-нибудь такую "войну миров", а? Что вы на это скажете?
Но космонавт, между прочим, тоже хорош. Нашел когда прилетать. Когда у Герберта Ивановича запой. Прилетел бы, например, когда тот трезв или просто с похмелья… Этому космонавту можно посоветовать так: "Ты, братец, прилетай к нам, пожалуйста, еще раз. Чрезвычайно просим. Если хочешь обязательно к Герберту Ивановичу, так прилетай к Герберту Ивановичу. Но только когда он будет "похмелившись". Он тогда тебе все расскажет: и про Плутарха с Овидием. И про зло с добром. Если ты ему, конечно, еще стопочку поднесешь. Вот так! Или уж лучше вообще не прилетай. Нечего нас зря расстраивать!.."
СНЕГУРОЧКА
– У нас построили массу многоквартирных домов. Это прекрасно и даже "ура", но, однако, тем не менее с мусором у нас нелады. Вот стоим и ждем уже приблизительно полчаса, а мусорной машины нет и нет, – сказал, приплясывая, кандидат технических наук Рамбургер.
– И не будет ее. В этом тресте коммунального хозяйства отпетые личности работают, – сердито вставил высокого роста сердитый поэт в дубленке. – Отпетые персонажи!
– Нелады, нелады! Написать надо на них куда следует, – поддержал разговор пенсионер из 22-й квартиры.
– Пиши, пиши, Абдулаев. Контора пишет, – сказала ему бабушка Салтыкова.
Пенсионер остро глянул на нее, но ничего не ответил. Сдержался.
Зато высказался патлый юноша Серафим:
– Я вообще не понимаю этого принципа. Почему я должен дожидаться именно семи тридцати вечера и лететь сюда с ведром? И торчать тут, как негр в Америке… Почему не поставят мусорные баки? Это – ужасно! Все в одно время тащатся со своим отбросом, и стоят, и ждут. Я – свободный человек. Я вот сейчас возьму и вывалю свое ведро, и пусть они что хотят, то и делают.
– Оне сделают. Оне тебе как червонец штрафу пришлют, так тогда запоешь аллилуйю, – пообещал слесарь Володя Шенопин, недавно вылечившийся от водки в Атамановской психбольнице.
– Не имеют права! – истерично крикнул Серафим. – Они имеют право не приезжать, а я не имею права выкинуть?!
Разгорелся бесполезный спор о правах и обязанностях. Все кричали, а многие даже аргументировали.
И лишь одна тихая жилица и не кричала, и не аргументировала. Она скромно стояла у подъезда, прижимая к груди фанерный посылочный ящик – весь свой скромный мусорок.
Про нее вообще мало что было известно. Знали, что где-то там она служит. Проходила незаметная… Жила в однокомнатной… Семьи не имела. За мытье лестницы платила исправно, не то что некоторые. Незаметная. Имела, правда, тоненькое светлое личико и громадные голубые глаза. Как нарисованные.
Спор разрешился странно.
Напористый Серафим все же выполнил свою угрозу. Высыпал свои картофельные очистки, нахаленок. Его поддержали и другие бунтари. А сметливый кандидат внес рацпредложение:
– Давайте-ка мы этот мусор подожжем, товарищи. Он сгорит, и у нас опять станет чисто.
– А боле ничего не полыхнет? – струхнул пенсионер.
– Проследим, – уверенно заявил слесарь, вынимая из кармана телогрейки громадный коробок спичек.
Весело заполыхало. Занялось, как говорится. Поэт пробормотал:
Люди стоят, как звери, Молча смотрят в костер Некоторые – которые Смотрят в костер до сих пор
После чего разбежался и, не выпуская из рук ведра, прыгнул через огонь. Полы дубленки развевались. Буйное веселье охватило наших жильцов.
– А вот и я! – кричали они и всё прыгали, мерцая ведрами, тазами и другими предметами домашнего обихода.
И лишь одна тихая жилица очень сильно колебалась. А точнее – она даже отказывалась. Она отбивалась от расходившихся жильцов и хотела домой, но ее не пускали.
– Ну-ка смелее, смелее, доча! – бодрил пенсионер.
– Женщина! Ты – прекрасна! Ты должна пролететь над огнем. Пусть ахнут столетья! – вещал поэт, припав на колено.
Тихая жилица умоляюще посмотрела на любимца муз. Из ее нарисованных глазок капнула слезинка. Она лишь крепко обняла свой ящичек и, бросившись вперед, растаяла.
Да. Да. Да! Натурально растаяла. И шубка ее легкая растаяла, и сапожки ее легкие. Легкое облачко, крутанувшись, взметнулось и мягко улетело в небеса.
Мы стояли задрав головы. И никто не знал, что нужно сказать.