В интернате он в этот день не появлялся. Да его там никто и не ждал. Только ближе к вечеру кто-то затопал на участке – сначала по направлению к маленькому домику с так и распахнутой дверью, потом, спустя время, – к подсобным строениям, в конце шаги приблизились к особняку. Дверь открылась, на пороге возник Илья. Оглядел лежащего на полу Безрукова, попинал его ногой, проверяя, жив ли, пробормотал с угрозой: "Ты это… гляди… не того. А то пожалеешь", – и удалился. "Пошел докладываться этой", – понял даже не сам директор, которому было все равно, а словно бы кто-то внутри него. И директор с ним равнодушно согласился. И столь же равнодушно осознал, что теперь уж точно не жилец. Раньше эта мысль ему тоже в голову приходила, но так, вскользь, как допустимая вероятность, а сейчас пришла как несомненный факт. Соучастников такого в живых не оставляют. Хорошо еще, что дочь с семьей здесь так и не появилась и контактов с ней никаких нет. Иначе бы и их могли… Эти могут все…
На другой день он уже сидел в своем кабинете и вновь делал вид, что руководит. Никто к нему не заходил, телефон молчал, и только ближе к вечеру дверь без стука открылась, и в проеме возник Семеныч. Безруков молча указал ему на полупустую бутылку, приглашая, и потянулся достать второй стакан, но Семеныч тяжело мотнул головой, сказал от порога: "Гореть вам всем, гнидам, в геенне огненной!" – и захлопнул дверь.
– И ты, значит, не жилец, – пожал плечами Безруков.
Однако следующие полтора месяца прошли привычно – отобранных детей вновь стали увозить на выходные, в понедельник их привозили обратно и после недолгого карантина начинали выпускать на прогулку. Некоторые возвращались с ссадинами и синяками, многим было больно ходить, а на шее какого-нибудь мальчика после поездки появлялись странные пятна, похожие на замаскированные следы удушения. Но заметить все это можно было только вблизи, а вблизи детей, кроме этих, никто не видел.
Безрукова не трогали, даже врачиха к нему не заглядывала, не говоря уж о бесцветном, казалось, совсем позабывшим о его существовании. Только Илья при редких встречах угрожающе топорщил лицо, хотя было видно, что он уже сам плохо помнит, по какому поводу это делает. Семеныч тоже был жив-здоров, правда, на глаза никому не показывался – дворницкие свои обязанности выполнял ранним утром, когда все еще спали, а в остальное время запирался у себя в котельной, откуда не доносилось ни звука.
В середине августа интернат лишился еще одного воспитанника. На этот раз все произошло буднично, без всякой суеты и секретности. Микроавтобус вернулся, выгрузил свое содержимое у черного хода, отбыл обратно, и только спустя несколько часов в кабинет Безрукова вошла врачиха и положила на стол бумаги, из которых следовало, что десятилетний Егор Найденов во время тихого часа пробрался на чердак, вылез на крышу, потерял равновесие и упал, сломав себе шею. Свидетелями этого несчастного случая стали Валентина, Илья и сам Безруков, проходивший в этот момент мимо здания. Вся необходимая медицинская помощь была сразу оказана, но травма оказалась тяжелой и смерть наступила через несколько минут…
Безруков молча все это прочитал и в нужных местах расписался.
А спустя несколько дней в интернат доставили пополнение. Двух мальчиков, восьми и одиннадцати лет. Когда сопровождавшая дама ввела их к Безрукову, тот был уже изрядно пьян и долго пытался сосредоточиться на бумагах, которые ему протянули. Детей за обширной фигурой дамы было практически не видно. Только фрагменты – ухо и руку одного, полкорпуса и ногу другого. Быстро разобравшись в состоянии Безрукова, дама брезгливо поморщилась, вздохнула, обогнула стол и принялась указывать наманикюренным пальцем, где следует поставить число и подпись. И, лишь когда все было оформлено, Безруков машинально поднял глаза, мутно глянул на новых детей, весь передернулся, зажмурился, уставился на мальчика помладше… и почти протрезвел.
Это был он – ребенок с уничтоженной фотографии. Ну, может, и не совсем он – глаза тоже большие, но не синие, издали скорее карие, да и с отчетливой косиной, кудряшки есть, но не русые, темнее, зато щеки такие же пухлые, а вот рот неулыбчив, нет, плотно сжат. И все равно очень похож. Словно родной брат…
Безруков суетливо залистал документы: Путейцев Денис, восемь лет, в семимесячном возрасте оставлен на железнодорожном вокзале, отец и мать неизвестны – нет, конечно, ни внуком его, ни мальчиком тем он быть не мог, но все же – такое сходство…
Дама еще что-то говорила, пытаясь привлечь к себе внимание, потом замолчала и вышла, на прощание громко фыркнув и покрутив пальцем у виска. Дети остались. Старший, глядя сквозь Безрукова, начал понемногу раскачиваться и монотонно гудеть, видимо, вспоминая дорогу, а младший стоял неподвижно, в неудобной позе, склонившись набок, заведя правую руку за спину и размазав пустой, отсутствующий взгляд где-то в промежутке между собой и директором. Когда Безруков подошел к нему и присел напротив на корточки, он чуть отодвинулся, но выражение лица его при этом не изменилось. Так, промелькнула тень досады – и все.
– Ну, здравствуй, Денис. – Безруков протянул руку.
Ребенок еще отодвинулся и ничего не ответил. Непонятно даже было – видит ли он директора вообще.
Старший перестал гудеть и недовольно бибикнул.
– Меня зовут Дмитрий Афанасьевич. – Безруков помедлил и опустил руку. – Я директор здесь.
– Уди, сцука, – сказал старший. – Ну!.. Еду!
– Извини. – Безруков сместился чуть в сторону, освобождая "дорогу".
Сразу потеряв к нему интерес, старший снова начал гудеть и раскачиваться.
– Ты меня слышишь? – спросил у Дениса директор, все пытаясь поймать его взгляд.
Но взгляд ребенка упорно на нем не останавливался, дрейфовал куда-то вкось за его спиной.
– Ну ладно. – Безруков встал и пошел обратно к столу.
И в этот момент сзади услышал:
– Кундябра.
Директор повернулся. Запрокинув голову, Денис широко открытыми глазами смотрел вверх. Лицо его оживилось.
– Какая кундябра? Где? – Безруков тоже запрокинул голову, но ничего, кроме грязного, обшарпанного потолка и скучной казенной люстры, не увидел.
– Кундябра висит. Сейчас шлепнется, – явно самому себе, а не директору сказал Денис и, быстро опустив голову, перевел взгляд куда-то вниз и в сторону. – Ну вот, лысаке клюху сломал, дурачок, – добавил с огорчением, глянул на Безрукова, чего-то испугался, даже, показалось, запаниковал, а в следующее мгновение уже вновь стоял с пустым взглядом и отсутствующим, безразличным лицом. Словно щелкнул в нем какой-то переключатель и все оживление погасил…
Так они и познакомились. И только к вечеру до Безрукова дошло, что, если не считать загадочных кундябр, лысак и клюх, то во всем остальном речь Дениса была вполне нормальной, связной. Что для интернатовских детей, обычно с трудом месивших вязкую кашу из звуков во рту и составлявших из них что-то малопонятное, было большой редкостью.
И вновь жизнь Безрукова изменилась. Каждодневное затворничество в кабинете над бутылкой закончилось, теперь он искал любой повод, чтобы увидеть Дениса. Заходил в левое крыло по какой-нибудь придуманной надобности, подстерегал на гуляниях. Пытался заговорить и подсунуть чего-нибудь вкусное. Или просто смотрел, стоя неподалеку. И ребенок, казалось, тоже со временем стал выделять его среди прочих. Нет, он, конечно, по-прежнему был целиком погружен в самого себя и на окружающее реагировал довольно индифферентно, по-прежнему ничего директору не отвечал и взгляда на нем не останавливал, и выражение лица его при встречах никак не менялось, однако, иногда вдруг оживляясь от посещавших его видений и произнося странные слова, что-то в этих видениях обозначающие, ребенок уже Безрукова не пугался. И делился увиденным в его присутствии охотнее, хотя и ни к кому при этом все так же не обращался: говорил в пространство перед собой – и все, хочешь – слушай, не хочешь – нет.
Безруков слушал. Слушал то о каких-то пробегающих мимо ветвистых горбанах, то о прилетевшем на вёрткой тумаке стеклане, то о вылезающем из земли на прогулку бурове, то о проплывших под землей блестящих нехудах, то о бьющих отовсюду струях свербики, то о горящих в небе називах, то о что-то собирающих вокруг липунах. Сначала внимательно всматривался туда, куда был направлен взгляд мальчика, пытаясь соотнести эти высказывания с чем-то привычным, в данный момент там происходящим, что ребенок мог просто по-своему называть, потом перестал. Соотносить было не с чем. Ничего похожего ни там, ни вообще вокруг не происходило.
Такое внимание директора к новенькому не могло остаться незамеченным. Особенно на фоне его былого безразличия. Но разговоров среди персонала на эту тему никаких не было. Каждый делал вид, что ничего не замечает. Так, на всякий случай. Только Илья и Валентина демонстрировали свое недовольство поведением Безрукова, но и они молчали, получив, видимо, какие-то инструкции от врачихи. А вот ее это, похоже, забавляло. Она усмешливо наблюдала за директором, словно бы проводила некий эксперимент, в результате которого была изначально уверена. И Безруков, ловя на себе этот ее взгляд, всякий раз непроизвольно съеживался, предчувствуя какую-то пакость. Он мог бы без труда догадаться – какую именно, если бы захотел. Но не хотел – и удивительно легко вообще на эту тему не думал.
А вот о том, что видится Денису и почему – думал постоянно. Ну не похож был мальчик на сумасшедшего, то и дело погружающегося в собственный бред. На аутичного – да, похож, о чем и было записано в его медкарте, на не очень развитого – тоже похож, что для ребенка, с младенчества растущего вне семьи, как раз нормально, удивительно было бы обратное, а вот на навязчиво бредящего он никак не походил. Имея педагогическое образование, в психиатрии Безруков ничего не смыслил и в свое время был неприятно поражен тем, что его сюда направили, но ведь и насмотрелся он за прошедшие годы поневоле на многое. И был уверен, что уж если ребенку бред заменяет реальность, то он с этим бредом, как с реальностью, и взаимодействует – общается, например. Денис же свои странные картины только видел. И как мог, в качестве стороннего наблюдателя, а совсем не участника, описывал.
В юности Безрукова, как и многих, не миновало увлечение научной фантастикой. Чтение о придуманных мирах было хорошим противоядием от скудности и убогости окружавшей жизни. Стоило открыть книгу – и сразу исчезали вечно сырая темная комната на первом этаже дощатого барака, вездесущие крысы и тараканы, пьяный гундёж отца, униженно-покорные ответы матери, скандалы соседей, прогорклая вонь из общей кухни, где все время что-то готовилось, пригорало и кипятилось в баках белье. Да и после того, как книга закрывалась, можно было еще долго фантазировать на тему прочитанного, представляя себя на месте героев. Нельзя сказать, что это увлечение сильно обогатило Безрукова, скорее просто помогло сохранить рассудок. И, едва изменились обстоятельства, тут же ушло. Поступив в областной пединститут и поселившись в общежитии, он на первом курсе еще по привычке что-то выискивал в библиотеке, а потом перестал. Но сейчас, наблюдая за Денисом, все чаще вспоминал какие-то обрывки сюжетов про параллельные миры и про ограниченность человеческого зрения, реагирующего на очень узкий диапазон каких-то там, вроде бы электромагнитных, колебаний, а что происходит вне его – человек попросту не видит. Пусть даже и происходит это прямо перед его носом. Вроде как смотрим мы на мир в крохотную щелочку, куда помещается ничтожно малая часть того, что рядом с нами существует. И на основе увиденного в щелочку судим обо всем, действуем, живем… Чем больше директор об этом думал, тем напряженнее поджидал моменты Денисовых видений и тем старательнее вглядывался туда, куда устремлялся взгляд ребенка. И порой ему мнилось, что он тоже чего-то такое начинает улавливать – не то какое-то колебание воздуха, не то вдруг возникшую и тут же исчезнувшую тень…
За всем этим потеря еще одного воспитанника была директором практически не замечена. Нет, он, конечно, подписал все бумаги, принесенные почему-то Ильей, но даже не посмотрел, кто именно это был и какая причина смерти была на этот раз указана. И, едва дверь за Ильей закрылась, сразу обо всем забыл, выбросил из головы. Ближе к вечеру, правда, вспомнил, случайно наткнувшись на вылезавших из машины с рассерженным видом Валентину и врачиху, и тут же опять забыл. И не видел, как Валентина, глядя ему вслед, что-то сказала врачихе, а та презрительно скривилась, пожала плечами, прицелилась в его спину пальцем и изобразила губами: "Пуф!" Видел это только Семеныч, у которого с некоторых пор появилась привычка, по-зековски заведя руки за спину, подолгу стоять у зарешеченного окна котельной, раскачиваясь и бормоча себе под нос что-то нечленораздельно-угрожающее.
Ближе к концу сентября, как водится, резко похолодало и зарядили дожди – то проливные, с буйными порывами ветра и грозой, то уныло моросящие. Все стало сырым и промозглым, а территория интерната превратилась в одну большую непросыхающую лужу. По асфальтовым дорожкам, пусть и давно растрескавшимся, местами вздыбленным, еще худо-бедно можно было передвигаться, но стоило сделать шаг в сторону, как тут же почва под ногами начинала противно чавкать, словно хотела в себя засосать, а обувь покрывалась огромными наростами грязи. Солнце, если изредка и появлялось, то лишь затем, чтобы взглянуть на тоскливый этот, сочащийся влагой пейзаж и тут же с отвращением спрятаться за тучи обратно. Выпускать в такое болото детей было бессмысленно – дольше одевать будешь и потом не отмоешь, – так что прогулки прекратились. Дети куксились, ныли, много плакали. Безруков теперь реже видел Дениса, а когда видел – тот, как правило, неподвижно сидел, отвернувшись от всех или отгородившись пустым взглядом, и молчал.
Потом вообще случился на три дня перерыв – пришла телефонограмма, и Безрукову пришлось уехать в область на совещание. Совещание было пустое, для галочки, но отсиживать его, выслушивая никому не нужные доклады и сообщения по обмену опытом, все же пришлось. Закончилось оно в пятницу, и в пятницу же при желании можно было бы и уехать, и желание такое у Безрукова имелось, однако вечером был организован непременный банкет, не пойти на который как-то не получилось, не хватило духу, банкет быстро перерос в банальную пьянку с танцами, поцелуями – сначала товарищескими, потом – не очень, гусарскими тостами, караоке и мимолетными интрижками по разным комнатам и углам, поэтому вернулся он лишь днем в субботу – помятый, по дороге промокший, в отвратительном настроении и с раскалывающейся головой. В интернат заходить не стал – направился сразу к себе, немного помаялся перед дурно работающим телевизором, что-то разглядывая на немногих каналах сквозь помехи, и рано улегся спать. Среди ночи проснулся и в полуяви, полудреме проворочался до утра.
Рано утром он был в кабинете. Листал какие-то поднакопившиеся бумаги, перемещая их из одной аккуратной стопки в другую – на выброс. Иногда что-то подписывал и откладывал в сторону. За это время к нему по неотложным нуждам зашли пятеро, включая Илью, – и каждый смотрел с каким-то плохо скрываемым любопытством, словно чего-то ждал. Одни – не без страха, другие – не без злорадства. Лишь в глазах одной нянечки, которая принесла заявление об уходе, можно было различить некоторое сочувствие. Впрочем, брезгливое и тоже с затаенным испугом. Безруков заметил это не сразу, заметив – слегка удивился, но значения никакого не придал. И вновь вспомнил об этих взглядах лишь тогда, когда после "тихого часа" отправился проведать Дениса. И не нашел его. Мальчика увезли…
Единственное, на что хватило Безрукова, – это спросить у встреченной в конце своих поисков Валентины, которая тоже на него уставилась с интересом – но каким-то плотоядным:
– Он же не был в вашей этой… особой группе?
– Кто? – спросила Валентина и, не дожидаясь ответа, отчеканила: – Никаких особых групп у нас здесь нет, к вашему сведению!..
Привезли Дениса в понедельник. Несмотря на моросящий дождь, директор с утра околачивался во дворе и, когда издали увидел микроавтобус, застыл у черного хода. Илья с Валентиной на него покосились, но отгонять не стали. Появившаяся из машины врачиха только злобно зыркнула в его сторону и начала принимать детей, которых кто-то буквально выталкивал из темного нутра. Дети выбирались вялые, заторможенные, словно их чем-то накачали и они никак не могли проснуться. Последним ей передали Дениса. На руки. Мертвенно-бледный, с закрытыми глазами, завернутый в какой-то халат с бурыми пятнами, – Безрукову сначала показалось, что он вообще не дышит, – но нет, мальчик шевельнулся и тихо застонал.
– Что с ним? – хрипло спросил Безруков. Шагнул ближе и наткнулся на преградившего ему путь Илью.
– Ничего! – отрезала врачиха. – Заболел.
Валентина уже заталкивала еле волочащихся детей в здание, вслед за ней зашла врачиха, за которой пятился Илья. Он и захлопнул перед носом директора дверь. Дважды лязгнул, поворачиваясь, ключ, потом звякнул крючок.
Микроавтобус уехал, оставив на земле небольшой сверток, впопыхах забытый врачихой. Безруков долго на него смотрел, потом присел и развернул. Из свертка вывалились скомканная одежда Дениса и два напитавшихся кровью памперса. С трудом распрямив вдруг разом ослабевшие ноги, директор поднялся и обнаружил рядом Семеныча. Подавшись вперед, он тоже смотрел на содержимое свертка. В медкабинете над их головами с треском задернули шторы…
Уже часа полтора Безруков тупо стоял у двери медкабинета. Стоял прямо в середине лужи, которая натекла ему под ноги с насквозь промокшей одежды. Ботинки на любое движение отзывались хлюпаньем, но он этого не замечал. Из-за закрытой двери доносились позвякивания, лающие команды врачихи, по низу пробивался яркий свет. Потом раздался грохот, словно в сердцах что-то смели со стола, и отчетливо донеслось:
– Все, хватит! Бесполезно, одни разрывы…
Голос Валентины пробормотал в ответ что-то неразборчиво-успокаивающее.
– Да мы так придурков не напасемся! – злилась врачиха. – Надолго их не хватит. Что – потом беспризорников опять по вокзалам отлавливать со всякой заразой? Лечить, проверять – и все ради одного раза?..
Валентина еще что-то коротко произнесла – столь же неразборчивое.
– Да подожди с уколом, он сейчас сам… А ты что уставился?! – вдруг рявкнула врачиха. – Начинай убираться!
В кабинете началась долгая возня, затем дверь распахнулась и вышел Илья. В полутьме коридора он не сразу увидел Безрукова, а когда увидел – не узнал. Вздрогнул, выронил пластиковый мешок и отпрыгнул от неподвижной фигуры обратно в кабинет, спрятавшись за дверной косяк.
– Там… там… – забормотал испуганно.
– Что там? – раздраженно повернулась врачиха.
– Там стоит…
В коридор выскочила Валентина, за ней, быстро набросив на операционный стол белую простыню, – врачиха. Валентина, увидев темную фигуру, ойкнула и начала креститься, а врачиха шагнула вперед, узнала Безрукова и выматерилась.