Взгляд Безрукова был прикован к столу в глубине кабинета, к простыне, что быстро окрашивалась красным, к маленькому тельцу, которое под ней угадывалось, и к детской ножке, до конца не прикрытой. Ему казалось, что ножка чуть подрагивает. И он силился разглядеть – так ли это? – и тянул шею, не обращая внимания ни на все еще опасливо выглядывающего из-за косяка Илью, ни на замершую с щепотью у пупка Валентину, ни на врачиху, которая, прищурившись, приблизилась к нему чуть сбоку и одним точным ударом выбила из него сознание.
Но, прежде чем отключиться, Безруков в мгновенной яркой вспышке внезапно разом увидел и висящую под потолком немым укором кундябру, похожую на небольшое пульсирующее облако, и печально застывшую внизу, под полом, лысаку с хрупкой восьмипалой клюхой на отлете, и грустно прошедших за стеной ветвистых горбанов, смахивающих на верблюдов, только поросших вместо шерсти кустами крыжовника, и большого полупрозрачного стеклана, медленно отлетающего на маленькой верткой тумаке, и поникшие разноцветные струи свербики, и траурно потухающие вдалеке називы, и убредающих куда-то пухлыми колбасками липунов, и уползающих хитинистыми штопорами обратно под землю буровов, и еще кого-то или чего-то, чему названия у Дениса узнать не успел…
– С этим потом разберемся, – сказала врачиха и повернулась к Илье: – Иди давай, не стой!
Илья быстро подхватил шуршащий мешок и направился к лестнице. Проходя мимо бесчувственного тела директора, пнул его ногой и сказал:
– У!
Свернув на хорошо освещенную лестницу, Илья лицом к лицу столкнулся с поднимавшимся по ступенькам Семенычем. И тоже хотел ему что-то сказать, а может, и пнуть сверху, чтобы не мешался, но не успел.
– Именем детей! – произнес Семеныч и неумело, но сильно ударил его кулаком в грудь. Илья даже не успел понять, что и кулак взлетел как-то странно, и внутри него что-то блеснувшее есть… Потому что длинное лезвие попало точно в сердце и пробило его насквозь…
Врачиха как раз подошла к операционному столу и взялась за простыню, когда со стороны лестницы донесся шум падения чего-то большого и тяжелого.
– Ну что там еще?! – Ответа не дождалась и кивнула Валентине: – Посмотри!
Валентина вышла из кабинета и тут же захрипела-забулькала разрезанным горлом.
– Именем детей! – услышала врачиха. – Приговариваю! – В дверном проеме появился Семеныч.
– Ну ты, ты, – попыталась угрожающе сказать врачиха, сразу увидев зажатый в кулаке длинный нож, с которого капало, – уголовник! Да ты хоть знаешь… – Нащупав на столе ланцет и скальпель, она усмехнулась и не стала договаривать.
Дальнейшее уже было делом техники. Которой она владела хорошо, в отличие от этого ничтожного, зачморенного бывшего урки, отсидевшего к тому же, как ей прекрасно было известно, свой единственный срок за других. И если первым ее побуждением было как-то отвлечь его внимание, напугать, сделать обманный финт и выскочить из кабинета, то теперь уж нет, теперь она его сделает.
Руки с инструментами замелькали, создавая перед врачихой такую сверкающую завесу, проникнуть за которую безнаказанно не смог бы никто. И завеса эта убийственная стала неумолимо надвигаться на Семеныча.
Единственное, чего врачиха не учла да и не могла учесть, – это его готовности любой ценой исполнить задуманное. Семеныч не стал ничего выгадывать, рассчитывать, уклоняться и уворачиваться, а просто выставил левую руку локтем вперед и пошел навстречу. И пока хирургические лезвия кромсали и полосовали его руку, одежду, тело, лицо, он практически вслепую все тыкал и тыкал перед собой ножом… И несколько раз попал…
Первой упала врачиха. Вдруг опустила руки, изумленно вытаращилась на кровавые ручейки, вытекающие из дырок в собственном халате, зажмурилась, стала клониться на правый бок и рухнула. И так нехорошо забилась, словно решила напоследок с кем-то или чем-то совокупиться.
Семеныч же еще какое-то время стоял, ничего перед собой не видя, но продолжая шарить впереди ножом, затем перестал, с трудом повернулся, шагнул и тоже упал. И еще какое-то время пытался ползти к выходу – не то хотел добраться до лежащего в коридоре Безрукова, не то просто не желал умирать рядом с Гестаповкой. А потом затих…
Обнаружила их глухонемая Аделаида. Зажав рот рукой, выскочила во двор и с обезумевшим видом стала хватать всех подряд за одежду и тащить прочь от здания. Сначала подумали, что там что-то прорвало или загорелось и начали выводить детей, пока кто-то не заглянул на второй этаж… Прибежавший по вызову участковый только глянул на эту бойню и тут же бросился звонить в городок. Прибывшая опергруппа успела лишь оградить место происшествия и чуть осмотреться, как вдруг была отозвана. Вместо нее появились другие люди, среди которых мелькнул и бесцветный. Впрочем, как мелькнул, так и пропал – быстро уехал. Оставшиеся же сразу выпроводили участкового, поставили на въезде охрану, всему персоналу внушительно порекомендовали ничего о случившемся не говорить и долго шарили по всему интернату и вокруг, что-то изучая и собирая. Особенно интересовались – куда исчез директор? Но о Безрукове никто ничего сказать не мог. Ни дома, ни в интернате его не было, следов внезапного отъезда – тоже. Куда-то пропал и один из воспитанников – остался только сверток с его одеждой, обнаруженный почему-то в котельной. На одежде нашли следы его крови, – видимо, прежде чем устроить бойню на втором этаже, бывший зек сначала расправился с ребенком. Только вот куда он дел тело?..
Много позже на дальнем озере кто-то из рыбаков обнаружил полузатопленную лодку Безрукова, которую, похоже, долго носило по волнам, пока не прибило к берегу. Никаких снастей в ней не было, других вещей – тоже, только весла были вставлены. Кто-то ею воспользовался, чтобы отплыть, а вот что произошло с ним дальше – неизвестно.
Но к тому времени судьба директора уже никого не интересовала. Те, что прибыли вместо опергруппы, как внезапно приехали, так же внезапно и уехали, сняв охрану и основательно зачистив флигель и основное здание от всяких следов пребывания врачихи, – даже медкабинет вывезли подчистую, оставив в коридоре лишь обитую дерматином кушетку, пару стульев и шкаф с минимальным набором пузырьков и таблеток, ассортиментом разновеликих клизм и некоторым количеством перевязочного материала. Да и домик Безрукова после их отъезда блистал стерильной чистотой, равно как и его кабинет. Участковый вдруг получил приказ отправиться в командировку на Северный Кавказ, откуда вернулся грузом 200, подорванный в машине вместе с тремя такими же служивыми бедолагами. Жители села вообще в сторону интерната не совались – поварихи, и те уволились, – и все обходили его территорию, как зачумленную. И не только ее – в директорскую усадьбу местные тоже не наведывались, что, учитывая их склонность к быстрому присвоению всего как бы ничейного или просто плохо лежащего, объяснить совсем невозможно. Ну а в самом интернате вскоре после этих событий случился пожар, по странному совпадению больше всего затронувший именно левое крыло второго этажа. Да и остальным помещениям досталось. Детей удалось спасти вроде бы всех, хотя в точности этого никто не знал, так как оказалось, что учет воспитанников здесь велся из рук вон плохо. Здание в итоге пришло в полную негодность, интернат пришлось закрыть, а детей распихали по другим подобным заведениям, коих в стране немало, и, судя по общему течению нашей жизни, количество их будет только расти.
История последняя, вечерняя,
обычно намечается тогда, когда людская жизнь, широко разлившаяся утром по городку, а то и за его пределы, начинает постепенно стекаться обратно в дома. Женщины привычно встают к плите, в который раз поминая недобрым словом свою долю, мужчины хмуро утыкаются взглядами в телевизор, – чтобы услышать, как у нас в целом все хорошо, и вновь вяло подивиться, отчего же вокруг так плохо, – или неторопливо латают очередную прореху в хозяйстве, дети старательно мешают и тем, и другим, живность домашняя суетливо толпится у кормушек и мисок, а над всем этим прощально разгорается закат…
Вот они уже и поели, даже посуда помыта, вот и живность, насытившись, начала пристраиваться на ночлег, вот и солнце окончательно свалилось за горизонт, уступив место похожей на чуть оплывший круг сыра Луне и колким звездам, пока редким, немногим, вот отгремели или отрыдали расплодившиеся по всем программам сериалы, вот и тьма уже установилась за окном с редкими пятнами фонарей, вот и дети уложены, вот супруги перемолвились парой слов, стали протяжно зевать, потянулись к удобствам, зазвякали рукомойником, а вот и легли.
Дальнейшее каждый может воображать в меру своей испорченности, мы же, ничего такого не замечая, без всякой задней мысли заглянем напоследок к участникам этих историй, чтобы попрощаться и пожелать…
Вот как раз засыпает подле мягкого бока жены лейтенант Козленков, скинув с себя сапоги, фуражку, мундир и превратившись в просто Ивана Козленкова – обычного, в сущности, человека – пусть и недалекого, примитивно-хитроватого и по характеру довольно вредного, зато хорошего семьянина (все его короткие интрижки на стороне не в счет – они ведь не с целью изменить семье заводились, а исключительно под влиянием удобного момента и для подтверждения собственных мужских сил), уважающего супругу свою Татьяну, матушку почитающего, которую за склонность к многочисленным болезням и глубокому склерозу, чреватому при печном отоплении большими неприятностями, давно мог бы сдать в дом престарелых, на что Татьяна уже не раз впрямую намекала, а ведь не сдал же, терпит и даже слова худого старухе не говорит, только думает, и любящего двоих своих разновозрастных детей. Третьего, появившегося в результате одной из интрижек, в расчет тоже брать не будем – Козленков о нем все равно ничего не знает, так, имелись кое-какие подозрения в виде как бы случайных встреч и сильно косых взглядов, но он их, как и подобает мужчине, решительно отмел. И кошку Муську он любит, хотя пользы от нее вообще никакой, даже, зараза, мышей не ловит, только гуляет, рожает да жрет, и к природе родной в целом хорошо расположен, по-доброму, особенно когда сидит с удочками у реки и рыба так клюет, что никакого динамита не надо, и живность домашнюю он режет без всякого удовольствия, все ж не садист! А еще накатывает на него порой та странная наша особая маета, когда хочется не то напиться до потери соображения, не то книжку умную в руках подержать, не то в морду кому-нибудь двинуть, не то совершить что-нибудь залихватски-героическое, а не то бросить все к едрене фене и пойти, куда глаза глядят, по безмерным родным просторам и сладостно в них пропасть. Маета, которая только неоспоримо и свидетельствует о наличии какой-никакой, но души.
Так что не будем злобиться, пусть спит спокойно Козленков и пусть приснится ему хороший сон, где сын Петька не начнет уже в средних классах тайком выпивать и подкуривать травку, а после выпускного не попадется с оставшимся от отца пистолетом на банальном разбое и не отправится вместе с подельниками туда, где его, как сына пусть и погибшего, но мента, быстро опустят, а благополучно окончит нашу довольно среднюю школу, отслужит в армии, вернется оттуда живым и в основном здоровым, поступит, к примеру, в международный институт и будет потом важно кивать родителям из телевизора с какой-нибудь встречи в верхах или ассамблеи ООН. И пусть там дочь Леночка с превеликим трудом и помощью двух подруг – таких же глуповатых дылд-переростков – не впихнет себя однажды в сокровенные 90х60х90 и буквально на следующий день, забыв об учебе, не сбежит в далекую Москву за карьерой фотомодели и не осядет, вдоволь помаявшись и потолкавшись, в одном из столичных предместий содержанкой у мелко-рыночного деятеля вдвое старше отца, который быстро начнет ее бить и подкладывать по мере своей коммерческой надобности сородичам, а выйдет добропорядочно замуж за какого-нибудь нашего местного бизнесмена и будет часто заезжать к родителям с двумя умными, красивыми и почтительными, особенно к дедушке, детьми. И пусть во сне этом сам Козленков, на удивление скоро оправившись от полученного через пендель Василия сотрясения головного мозга, ровно через месяц после этого происшествия не разобьется на стареньком своем "пассате" в довольно мутной автокатастрофе, перед тем неосторожно зарвавшись и решив совсем не по чину, вопреки всякой субординации и даже здравому смыслу, не говоря уж о чувстве элементарного самосохранения, крупно взять, а станет, чего мелочиться, в конце концов генералом, переселится в большой кирпичный дом, который не придется все время латать-перелатывать, будет носить шитый золотом мундир и штаны с широкими лампасами, разъезжать на черной грозной машине с персональным водилой и сидеть в огромном кабинете с двумя во всем послушными длинноногими и полногрудыми секретаршами.
И битый им незнакомец таинственный пусть тоже спокойно спит, если состояние сна ему вообще ведомо, что не факт.
И Юля пусть спит спокойно подле своего Василия, потому что женщина она хоть и легкомысленная, но добрая, и Василию своему, как сошлись, ни разу не изменила, а что кокетничает напропалую и готова засидеться в хорошей компании с симпатичными мужчинами до глубокой ночи – так это же дело такое: когда еще чарами своими уходящими насладиться, как не в молодости, пока они есть и действуют, да и Василий в этом отношении от идеала далек, сам порой возвращается под утро без всяких уважительных причин, к тому же пока не муж и стать таковым что-то не торопится. И приснится ей пусть, что Василия наконец проперло – сделал он ей предложение, и свадьбу громко отгуляли, и родила она через положенный срок чудесного малыша и теперь гордо с ними прогуливается.
И Василий пусть рядом спокойно спит – бить женщину, конечно, нехорошо, тут спору нет, но ведь не со зла же – от любви и ревности, а других способов выразить свои чувства он не ведает и сам потом, остыв, неловко себя ощущает, хотя и виду не подает. Характер еще такой – скорый на действия и крепкий лишь задним умом. Плюс энергии через край, а направить некуда – здоровый мужик, а работает, как пенсионер какой-нибудь, сторожем – магазин через две ночи на третью охраняет, потому как другой работы для него в городке нашем пока нет. Он бы и позвал Юлю в загс, как положено, думал несколько раз об этом, да вот боится не прокормить потом растущую семью. И приснится ему пусть, что накопил он денег, приобрел наконец гниющий на приколе рядом со складом КамАЗ, починил его, отладил, привел в полный порядок и стал сам, один, на собственном транспорте, доставлять куда угодно всякие крупные срочные грузы, возвращаясь порой после долгой дороги под утро: не стыдно заработавший, уставший – к теплой, мягкой, уютно-сонной жене и тихо посапывающим в своей комнате детям.
И сбежавший из психушки Гречихин, которого было заподозрили в нападении на Козленкова, пусть спокойно поспит. Потому что никакой он не убийца, а совсем даже наоборот – жертва безвинная. Просто с соседом ему не повезло, Толоконниковым, – больно злобным тот оказался. Как и братец его единоутробный, тоже, разумеется, Толоконников. Может, их специально таких выводили? Продукты, так сказать, эпохи и строгой селекции? Уж очень эти братцы всех не любили. И дед их по отцовской линии тоже всех не любил, и отец. Дед в свое время, благодаря этому ценному для новой власти качеству, сильно в чинах поднялся, пока не получил пулю в затылок от какого-то более ушлого соратника. А отец, вовремя отказавшись от так бездарно обмишулившегося родителя, а заодно и от матери своей, с отказом непозволительно замешкавшейся, всю жизнь охранял всяких недобитков и социально неблизких элементов в местах не столь отдаленных и сильно в этом, говорят, преуспел. Так сильно, что, выйдя в отставку, решил на всякий случай в деревне спрятаться, откуда мать его была родом. Там братья и выросли, там и упражнялись в своей нелюбви ко всем, кто хоть чуть от них отличался. А отличались от них, естественно, все, потому что совсем одинаковых людей в природе нет. Они и друг друга-то не слишком долюбливали, ведь один был старше, а другой младше, один был крепок, другой тщедушен, у одного усы густые росли, прямо буденовские, а у другого что-то жалкое на верхней губе пробивалось – эдакий кустистый пушок, один смог какой-никакой техникум окончить, потом институтский диплом удачно прикупить, а затем и диссертацию кандидатскую на тему чего-то в экономике себе по сходной цене оформить, а у другого на восьмилетку еле силенок хватило, одному с ядреными девками везло, другому – лишь со вдовами безысходными, один в конце концов аж до столицы нашей областной добрался, где стал начальником и без пяти минут депутатом (уж в следующий созыв точно попадет – все проплачено), а другой так все в деревне и куковал, промышляя лесом, землей и браконьерством. И все же держались братцы друг за друга, окончательно не разлаивались. И младший иногда в столицу областную к старшему наезжал, возвращаясь оттуда с незначительными подарками в таком бешенстве, что первым делом избивал свою безропотную жену (которая из-за такого внимания мужниного давно потеряла способность рожать), а потом уходил в буйный запой, и старший к младшему раз в год снисходительно наведывался – отдохнуть, поохотиться, о себе, любимом, новое рассказать, глядя, как желваки у младшего набухают, а заодно и поставить потом, при давно ожидаемом случае, галочку в графе "любовь к своей малой родине".