И когда приехал в последний раз старший к младшему на огромном черном джипе, чем-то похожем на лоснящегося, намазанного гуталином крокодила, – сели братцы, как водится, свиданьице обмывать: один – горделиво-весело, другой – все больше и больше мрачнея, потом разругались, еще выпили, помирились до соплей, причем в соплях все больше младший усердствовал, начали ружьями своими друг перед дружкой похваляться, и хозяин дома, над одним братниным дорогим ружьем с кривым видом языком поцокав, зарядил его, глумливо оскалился да и шмальнул из обоих стволов прямо в раскрытое окно. И попал в жену Гречихина, которая в своем дворе, что напротив, через дорогу, чего-то по хозяйству возилась. То ли случайно так вышло, во что плохо верится, то ли решил он одним махом сразу два приятных себе дела сделать: братцу дорогому сытную карьеру подправить (ружье-то его!) и соседям за все сразу отомстить. Потому что, во-первых, соседи были образованные, а образованных он как-то особенно не любил. Плюс они были пришлые – приехали из города фермерствовать, и хотя с этим, благодаря усилиям всех местных и неместных властей, у них получалось плохо, несмотря на каторжный ежедневный труд, – все равно это были для него кулаки, а кулаков он не любил потомственно. К тому же жена Гречихина однажды смазала ему при свидетелях по морде, когда случилось ему походя тощую задницу ее облапать, а едва он в ответ замахнулся – так убедительно сказала: "Только попробуй", – что он сбледнул, не решился. Еще она была заметно беременна – и это счастливо выпяченное пузо тоже его, бездетного, раздражало. Потом, фермер когда-то взял в аренду у местных стариков несколько земельных наделов, которые Толоконников как раз прицелился за бесценок у них же скупить, а не согласятся, так и отобрать – и пусть только попробуют вякнуть. Затем, с появлением соседа вырубка близлежащих лесов стала обходиться Толоконникову дороже – этот гад жаловался, и больше денег приходилось тратить на подмазывание контролирующих госсобственность лиц. А тут еще и жена Толоконникова в последнее время повадилась в соседнем доме прятаться, не давая законному супругу себя должным образом поучить. Наконец, соседи все еще смотрели друг на друга так, как никто и никогда на Толоконникова не смотрел и смотреть не будет… В общем, много накопилось у него к ним жгучих претензий, много. Вот он и шмальнул крупной дробью, практически не целясь. И проследил с блаженно расплывшимся лицом, как соседка вскрикнула, опустила голову, посмотрела на свой вдруг покрасневший живот, обняла его и медленно осела набок. А потом диким зверем закричал выскочивший из дома Гречихин. Бросился к жене, упал на колени рядом, стал бестолково что-то делать, пытаться унять кровь, которой становилось все больше, больше и больше…
Так бы Толоконников и глядел туда зачарованно, не в силах оторваться, если бы злобная оплеуха брата не сбила его с ног. Брат глянул в окно, прищурился, поднял с пола ружье, которое младший выронил при падении, замахнулся на него прикладом, но бить не стал – только выругался, выскочил из дома, перебежал через дорогу в соседний двор и сходу опустил приклад на голову Гречихина. А когда тот распластался поперек тела еще дышащей жены – вытер ружье, вложил ему в руку, засунул в его карман несколько патронов и быстрой тенью вернулся обратно. Вызвал по мобильному из городка милицию и уже вломил младшему от души (но следов видимых не оставляя) – за подлость неосмотрительную, за глупость, за страх свой, за ружье потерянное – за все. Тот не сопротивлялся, хотя и не был похож на испуганного, скорее – на обожравшегося, обпившегося чем-то липким и терпким и осовелого – только повторял бессмысленно и тупо: "А че?.. Ну ладно те… Ну кончай… Не, ну че ты?.."
А прибывшим милиционерам (среди которых был и пострадавший впоследствии Козленков) оба братца уверенно засвидетельствовали, что услышали выстрел, выглянули в окно и увидели, как сосед с ружьем из дома выскакивает. А как уж у него так получилось собственную бабу подстрелить – они не в курсе. То ли по неосторожности, то ли устав от непривычных тягот деревенской жизни. И других свидетелей в деревне не нашлось. Хотя милиция их и не искала, удовлетворившись показаниями братьев, один из которых к тому же еще и начальник областной. Да и другой был им известен с приятной стороны – как человек, помогающий органам материально. А фермер им никак не помогал, только все чего-то требовал. По большей части – исполнения каких-то там законов. Будто не понимал, что требовать это от милиции – самое последнее дело, только нарываться. И уж точно никакой симпатии с ее стороны к тебе от таких требований не возникнет. А совсем наоборот.
Одна только старуха Макаровна, видевшая из окошка, как старший братец сигал туда-сюда через улицу, подошла к своей калитке и молча стала ждать, когда на нее обратит внимание милиция. Но та на нее внимания не обращала, милиции и без нее все уже было понятно, а вот старший братец на нее посмотрел. Посмотрел так тяжело и пристально, что старуха невольно попятилась, затем повернулась и скрылась в доме.
А милиция оперативно свинтила очнувшегося и бормочущего теперь что-то бессмысленное Гречихина, загрузила его и мертвое женское тело в машину и уехала, не забыв прихватить предложенные братцами щедрые дары…
Кстати, на незнакомца Гречихин действительно внешне похож, но и только…
Вот братцам этим желать спокойного сна как-то язык не поворачивается. Но они и без чужих пожеланий обходятся – ложатся каждый вечер и благополучно всю ночь дрыхнут. И ничего их не беспокоит, ничего у них не болит. А чему там болеть, если они насквозь здоровые? Все у них и так будет нормально, все хорошо. Старшего не надуют – сделают депутатом. Да и младший себя в целом будет неплохо чувствовать. Правда, злоба порой и во сне их душит, но вряд ли ведь сможет когда-нибудь до конца задушить. Неизвестны пока медицине такие факты…
А Егор с супругой пусть спят спокойно. И пусть приснится им не муть какая-нибудь, не космическое путешествие за долгожданной свободой невесть куда с ведром на голове, а что, к примеру, без всяких природных катаклизмов жизнь в стране вдруг взяла да и наладилась и собралась у них однажды вся разбросанная по разным далеким местам семья – и не на праздник даже какой собралась и уж тем более, Боже упаси, не на похороны, а просто так, чтоб свидеться и общие дела свои решить: и сын с женой из Благовещенска приехал посоветоваться – не стоит ли домой воротиться насовсем и рядышком с родителями спокойно жить; и дочь с Украины с детьми прикатила – и тоже с прицелом – не вернуться ли в родные места, если и с работой оплачиваемой все уже нормально, и квартиру запросто дают, только выбирай, – и шумно так стало в их доме, и тесно, и суетно, и так хорошо, что хоть и не просыпайся, смотри да смотри…
И доктор Сергеев пусть спокойно спит. Разбередила душу ему дурацкая эта история, как-то муторно стало. И раньше было нехорошо, а тут совсем попоганело. Вдруг так захотелось куда-нибудь уехать подальше – не то в Америку, не то в глухую Сибирь. Лишь бы подальше от всего этого. Вот только больницу жалко, в смысле больных. Кто их лечить тогда будет? Активисты-начальники, давно уже ланцет от лангета не отличающие и забывшие, куда именно надо клизму вставлять? И какой стороной. Молодые специалисты? Так их еще попробуй сюда замани. Хорошие не поедут, в местах побогаче работу себе найдут, а плохие, если и появятся от безвыходности, тоже сразу начнут в начальство пристраиваться. Да туда им и дорога, по правде сказать, – все вреда меньше. Вот и получается, что деваться Сергееву отсюда некуда – пусть хоть поспит…
И родители Павлика пусть тоже спят, потому что если когда-нибудь вдруг они окончательно проснутся и все поймут… в общем, никто им тогда не позавидует… Хотя и судить их тоже не нам…
И все обитатели Выселок пусть отдохнут как следует. Завтра им отдыхать не придется. Тяжелый им предстоит день, ох, тяжелый. Непонятно какими путями, но сведения об антигосударственном их собрании и намеченном голосовании уже к вечеру докатились не только до администрации городка, но и до области. Причем сразу из нескольких источников. И рано утром запылит-затрясется по окольным дорогам неприметный автобус с вызванными из соседней области омоновцами. Злыми, невыспавшимися, имеющими приказ любыми средствами вернуть заблудших овец обратно в стадо Родины-матери. Нет, особых репрессий, конечно, не будет, все же не 37-й пока год, а просто девятый. Так, скорее намекнут.
У Елизаветы, к примеру, разломают навес, под которым все проходило, и покрушат скамейки, а заодно и сарай. Бумаги же обнаруженные рвать не станут – заберут.
Нине Петровне всего лишь потопчут возделанное, так что о всяких вредителях она уже сможет не беспокоиться.
У Лидухи уничтожат самогонный аппарат, экспроприируют конечный продукт и выльют в отхожее место бродящий исходный, спровадив туда же запасы дрожжей. Из-за чего содержимое ямы, забродив и взойдя, сначала заполнит "скворечник", а потом растечется на пол-огорода. И Петру для острастки бока намнут, чтоб пару недель поотлеживался. Федору, к слову, встреченному поблизости, перепадет то же самое.
Кузьминишне напомнят о покойном супруге – вынесут с косяками пару дверей, повалят забор и побьют посуду.
У Ягодки проведут основательный шмон, по ходу которого шифоньер и буфет ее развалятся, а перья из подушек долетят аж до реки и поплывут по ней дальше.
Тихоновну почему-то трогать не станут – может, за былые заслуги мужа, а может, и еще за что. Да и Прохоровых равнодушно минуют – у них только само собой, от общей ветхости и испуганного напряжения в атмосфере, развалится стоящее у забора удобство. Которое, по совести, давно было пора снести, установив в другом месте новое. Поскольку состояло оно уже из одних щелей.
У Марии побьют кой-чего в погребе, затем примутся за курятник. А когда понесут оттуда в автобус трепещущих кур и свежие яйца, помнится ей вдруг, что снова пришли немцы. И что теперь уж ее, как дочь и помощницу партизана, точно повесят. Или расстреляют. Вскрикнет Мария на пороге дома своего, всплеснет руками и лишится чувств. Как позже выяснится – навсегда.
А Самоходова повяжут. Хоть он и дремал на собрании, даже рта не раскрыл, ан проштрафился все же сильно. Почерк у него с детства каллиграфический, вот Елизавета его после собрания и попросила к завтрашнему красиво бюллетени оформить и переписать сочиненные ею ноту, декларацию, проект резолюции, манифест и чего-то еще, столь же подрывное. За этим его, ворвавшись, и застукают. И в автобус к себе без лишних разговоров сволокут… У нас же издревле принято – кто написал, тот больше всех и виноват. Страна-то на честном слове держится – потому и к слову любому так внимательна. Ведь пока не написано – можно считать, что ничего и нет. А уж как напишет кто – вот оно, появилось, чего-то надо делать. И проще всего – наказать построже того, кто написал. Глядишь, вместе с ним и то, о чем он написал своевольно, как-нибудь исчезнет.
Потом его, правда, отпустят. Времена-то нынче пока другие. Не сразу, но дадут вольную – пинком под зад. В отличие от Татарина. Которого, как самую подозрительную личность, повяжут в первую очередь, сразу по приезде. Во-первых, потому что чужак, не местный. Во-вторых, вообще неизвестно откуда и кто, да еще и без документов. В-третьих, говорит так, что простому уху противно слушать. А в главных, вообще похож на наймита-подстрекателя. Небось, до сих пор тайно слушает вражьи голоса, чтобы узнать инструкции. Хотя никакого приемника у него и не обнаружено. Видимо, спрятать успел, разбить или съесть… Короче, исчезнет Татарин из наших краев навсегда, больше мы его не увидим.
И старухи обе, Надежда да Мария, пусть тоже поспят. Глядишь, с родными своими во сне и свидятся. Больше им негде. А так… Они бы давно на себя руки наложили – были такие упрямые мысли, – да грех это. Им так отец Михаил и сказал однажды, сердцем почуяв, чего замыслили: грех это великий, и не думайте! Иначе не воссоединитесь там со своими, в пажитях. Хотя и искушали его потом сомнения: грех, конечно, кто ж спорит, ну а жить-то им дальше как? И зачем? Чтобы каждый день, проснувшись и вспомнив все, наново страдать? Или мало они настрадались? Да куда уж больше! И за что?!. И молился он истово, и поклоны бил, и сам себе боялся признаться, чего на самом деле, не на словах, а в душе для них вымаливает…
А если б знал он еще о гранате, что в котомке у Марии лежала, в тряпицу завернутая… Гранату ту Надежде Лешка из соседнего дома дал. Лешка тоже в Чечне воевал, в штурме Грозного позорном участвовал, оттуда и вернулся без ног. Пить стал по-черному, буянить, а чего еще делать? И для здоровых работы нет, а уж для калеки безногого… У Надежды часто одалживался – и всегда отдавал. А как узнал, что в путь она собирается дальний с подругой – вдруг прикатил на тележке своей, весь хмельной и расхристанный. Вынул из-за пазухи гранату, положил на тумбочку и сказал: "Держи, Егоровна, в дорогу, от отморозков!" Надежда отшатнулась от этой страшной дуры ребристой, стала отказываться, а Мария заглянула в глаза Лешкины больные, дикие, кивнула молча и взяла. И что-то поняли они сразу друг про друга, потому что Лешка добавил: "А если что – швырните издалека в какую-нибудь жирную суку в погонах! От Лехи!" Развернулся, выкатился на лестницу и там заорал: "И за борт ее бросает!.."
И однажды ведь пригодилась граната, спасла. Привязалась к ним как-то утром за городом одним компания пьяная, стала на машинах кружить, наезжать, слепить фарами, пустыми банками пивными из окон забрасывать. Чего ж не покуражиться-то над беззащитными, молодецкой удалью своей не поиграть, – безопасно. Да и чем они хуже государства родного – то на старухах оттянулось, и эти стараются, соответствуют. Если б просто задавить насмерть хотели – старухи бы и не стали противиться. Но эти в кольцо взяли, стали харкать, пивом своим вонючим обливать, рвать одежду. Того и гляди надругаются. Извернулась тогда Мария, выхватила из котомки "лимонку", над собой подняла и совсем уж собралась за кольцо смертоносное дернуть с облегчением, но тут вожак их, что больше всех изгалялся и из машины вылез, картинно штаны расстегивая, вдруг взял и со смрадным звуком обделался. И не смогла Мария, остановилась… А днем их еще и милиция нагнала. Видать, этот, отмывшись, пожаловался. Двое вылезли из машины с автоматами, котомки их выпотрошили, нашли гранату, стали пытать: откуда, куда, зачем? Старухи им все рассказали, чего скрывать? Про родных, про Лешку. Имя только не стали его называть – просто бывший солдат знакомый. И милиционеры, желваками поиграв, их отпустили. Помогли вещички обратно собрать, тормознули дальнобойщика с номерами совсем нездешними и велели отвезти старух подальше. А вечером, роясь в котомке, Мария и ее нашла. Все так же аккуратно в тряпицу завернутую.
Нет, конечно, ни в кого они ее не бросят – уж если в этих не смогли, то в случайного кого не смогут и подавно. Не по такой они части, не убийцы. И все же страшную они несут с собой штуку. Куда страшнее чеховского ружья…
И Лопуховы пусть спят спокойно. Дочь им позвонила, отчиталась, все в порядке. И к матери Лопухов успел съездить, чаю вместе попил, посидел. А что не спится супругам, все старух вспоминают, ворочаются, так это, может, и хорошо. Ну позевают с утра побольше, лишнюю чашку кофе выпьют, зато с душой у них, значит, все в порядке. А это, как бы ни старались нас уверить в обратном, всякое другое взамен предлагая, все же по-прежнему главное…
И губернатор наш пусть спокойно поспит. Но лучше без сновидений. А то ведь вон какая крамола ему привиделась. А вдруг зачастит? Рулить тогда как?..
И Женька пусть поспит. Уставший до полной потери сил, замерзший, испуганный и несчастный, мокрый от выпавшей росы, лежит он сейчас под кустом у дороги, свернувшись калачиком, и даже во сне своем беспокойном все время вздрагивает. Пусть наберется сил. Дорога его ждет долгая и трудная. И так бы она была нелегкой, а тут он еще и ошибся – не в сторону городка пошел, а совсем наоборот – от него. И хотя отошел от дач он пока немного, километра четыре, но, проснувшись, вновь двинется неправильно. И некому будет ему подсказать. Немногие проезжающие мимо машины вряд ли станут останавливаться – уж больно грязен, подозрителен и дик будет его вид. Да и проезжает их здесь немного – безлюдны эти места. К примеру, до следующего обитаемого населенного пункта от места, где его свалила усталость, целых двадцать восемь километров. И обитают там пять немощных старух да один спившийся дед.
В общем, идти Женьке предстоит долго: мимо почерневшего от какой-то напасти ельника, мрачными перстами воткнутого в небо, мимо разлаписто выпрыгнувшей на холм линии электропередач, мимо давно заброшенных, поросших буйными сорняками полей и зарослей борщевика, в которые не приведи Господь сунуться, мимо замысловатой железобетонной стрелы с надписью "К..х.з Св..л.й п.ть", острием указывающей уже много лет в никуда, мимо полуразрушенных ферм и зияющего прорехами элеватора, мимо железных вышек непонятного назначения с погасшими красными фонарями наверху, каких-то антенн и огороженных бункеров, к которым отходят давно неезженые дороги из железобетонных плит, часто-часто простреленных пробившейся травой, мимо мелких речек и поросших камышом болот, мимо насупившегося от серой мороси леса и покинутых, с тоской глядящих на дорогу выбитыми окнами деревень, – идти, с каждым неверным шагом все дальше и дальше удаляясь от родного городка с мечущейся там матерью, мысли о которой да возникающий прямо по ходу стих, только и станут помогать ему двигаться…
Закрой во сне глаза руками,
Чтоб не увидеть лишних снов.
И занимайся пустяками –
Как сотрясанием основ.Забудь покорную серьезность,
Уйди в веселую печаль
И обернись,
пока не поздно,
На все,
что было невзначай.На легкий трепет паутины,
Полет осеннего листа,
На быстрый топоток скотины
Под взмах пастушьего хлыста.На ветки хруст, на вздохи рощи,
Восторги птиц после дождя,
На то, как радостно полощет,
Не ведая, что скоро в ощип,
В густой траве
петух
себя…
И Жанна пусть спокойно поспит со своим художником. После того, что она сделала, места им в нашей Отчизне уже нет. Точнее, есть, но либо где-нибудь в земле – под холмиком безымянным, либо в местах не столь отдаленных. С одной стороны, их люди Султана всюду ищут, чтобы примерно наказать, с другой – того и гляди государство в розыск объявит – для того же самого. Ведь как ни крути, а нецелевое использование федеральных средств в особо крупных размерах – это верная статья. И с немалыми сроками. А так как Фуфаев земным законам теперь ну никак не подотчетен, то и отвечать ей одной. Вокзала-то нет – даже имитации! И деньги тю-тю! Ну, а что людям в отдельно взятой местности на какое-то время вдруг стало лучше – так это еще хуже. Вдруг привыкнут? Как их потом от этого баловства отучать? Да и всем остальным, кому лучше не стало, – будет завидно. Опять же и пример дурной.
В общем, как писал другой патриарх нашей литературы: "Угодило зернышко промеж двух жерновов". Или, как с тоской говаривал один наш земляк, ни на какого патриарха не претендующий: "Куда ни плюнь – везде гестапо!" Что по сути одно и то же.