И вот некий зоркий портье, потратив несколько лет на кропотливые наблюдения и умозаключения, пришел к выводу, что видит этого достойнейшего джентльмена лишь в тех случаях, когда он заходит в клуб ради того, что лорд Байрон именовал своим утренним приношением в святилище Клоаки, богини пищеварительного тракта. Отважный портье набрался смелости и как-то раз предпринял попытку остановить вступившего в "Атеней" Ф. Э. Смита. "Прошу простить меня, сэр, – сказал он, – но и вправду ли состоите вы в членах нашего клуба?" "Боже милостивый! – воскликнул Смит. – Только не говорите мне, что это еще и клуб".
Я вспомнил об этом замечании, когда посетил на прошлой неделе "Уимблдон" – в качестве гостя Би-би-си, чье освещение теннисного турнира, столь откровенно и неприкрыто марксистское, несомненно вызвало гнев множества благонамеренных людей, а мне, существу, погрязшему в грехе, показалось искусным и достойным всяческого одобрения. Среди людей, стекавшихся толпами под пологи разбитых на стадионе корпоративных шатров в надежде получить свою порцию послеполуденного шампанского, нашлось бы немало тех, кого ошеломило бы, совершенно как Смита, известие, что где-то в этом огромном палаточном городе кто-то и вправду играет в теннис, перебрасываясь тем, что мой школьный преподаватель крикета презрительно именовал "шерстяными мячиками".
Я не собираюсь присоединяться здесь к стенаниям тех, кто находит корпоративные увеселения пошлыми и недостойными, – в связи с этой темой пролито уже достаточно чернил. Я веду дело вот к чему: пересказав в тот день анекдот о Ф. Э. Смите моему спутнику, я услышал в ответ: "Да, но только это был Черчилль, верно? По крайней мере, так мне говорили".
Я уже приготовился к тому, что вскоре буду беспомощно барахтаться в неуклонно набирающем мощь потоке писем, информирующих меня о том, что человеком, о котором идет у нас речь, был не Черчилль и не Смит, а вовсе даже сэр Томас Бичем, или "мой дядя, покойный настоятель собора Св. Павла", или "четвертый герцог Бэссингборнский", или Джоуд, или Порсон, или Марк Аврелий, или Иавиль, жена Хевера. В этом и состоит главная трудность того, что Дизраэли называл "помешательством на случаях из жизни", – это ведь Дизраэли так выразился, верно? Или все-таки доктор Джонсон – или адмирал Сидни Смит? Такого рода "случаи" имеют свойство словно бы липнуть к совершенно определенной людской касте. Во времена Средневековья, если у вас скисало молоко или загоралась сажа в дымоходе, вы винили в этом домового по имени Робин Добрый Малый, который впоследствии обрел мировую славу под прозванием Пак. Мы знаем, что грязь легко пристает к имени человека, похоже, однако, что пристают к нему и сливки. Сэм Голдуин, Дороти Паркер и Граучо Маркс по одну сторону Атлантики, Черчилль, Уайльд, Шоу и Кауард – по другую; всем им приписывались чужие bons mots – просто потому, что для такой атрибуции известное имя удобнее, чем неизвестное.
Но нынешние-то эпиграмматики – кто они? Анекдот, в котором фигурирует текстовый редактор или клейкий желтый листок, Марку Твену приписать трудновато, не так ли? Я считаю, что нам следует избрать современного остроумца, чей долг будет состоять в том, чтобы украшать своим именем все анонимные сарказмы и неатрибутированные остроты, с какими мы встречаемся в нашей жизни. Думаю, в среде политиков такого человека искать не стоит. Услышав, что последней за двадцать лет блестящей шуткой, от которой в парламенте надрывали животики, было замечание Дениса Хили о том, что его залягал мертвый баран, хорошо понимаешь, что среди вместилищ остроумия какого бы то ни было рода это заведение больше не числится. Я полагаю, что избрание штатного остряка нам следует произвести методом бросания игральных костей. Пусть им станет человек, выбранный наугад, человек наподобие, ну, скажем, Иана Маккаскилла, популярного и обаятельного телевизионного метеоролога. И все наши разговоры будут начинаться так: "Это ведь Маккаскилл как-то сказал…" "Ну, как сказал однажды Маккаскилл о кажунской кухне, штука, конечно, хорошая, но ничего такого, о чем стоило бы посылать домой факсы, в ней нет".
Мне кажется, в его имени присутствует некая правильная нота. И это напоминает мне о великолепном aperçu того же Маккаскилла по поводу грандиозной вагнеровской тетралогии "Нибелунги". "Она великолепна, – однажды заметил он, попивая крепкий лимонный коктейль, – жаль только, что не все ноты в ней правильные". Наш человек.
Бестрепетные Защитники Трусиков и Укромные Подтирки
Мы живем в опасные, ненадежные времена. Мадам Война, подлое, испитое лицо которой уже кривится в гнусной улыбке, того и гляди начнет заливать наш мир кровью, неся нам опустошение и разруху. Шлюха Инфляция уже подбирает нижние юбки, показывая нам свои распухшие, дряблые ляжки. Хмурая разбойница Рецессия уже потирает большим и указательным пальцами свой грубый сизый подбородок и плотоядно щерится, предвкушая нашу нищету, бесприютность и прочую мерзость запустения. В такие времена приятно знать, что существуют люди, которым все еще хватает сил выпускать на экраны телевизоров рекламу Бестрепетных Защитников Трусиков и Укромных Подтирок.
Я, если правду сказать, не вполне понимаю, что такое Защитники Трусиков, – нечто, рискну предположить, грудью встающее на их защиту. Сущность и назначение Укромных Подтирок ведомы мне в мере еще меньшей, думаю, что это неведение я унесу с собой и в могилу. Для меня и то и другое – закрытая книга. Мне представляется, что существуют тайны, которые лучше не разгадывать; неизмеримые глубины, которые лучше оставлять неизмеренными. А кроме того, я никак не могу избавиться от ощущения, что не принадлежу к целевой аудитории рекламы Бестрепетных Защитников Трусиков и Укромных Подтирок и мое неведение по части их предназначения, обличья, доступности, оберток, в которых, и цен, по которым они продаются, не будет стоить их производителям, продавцам и рекламщикам и минуты спокойного сна. Где-то в глубинах моего сознания теплится мысль, что Укромные Подтирки необъяснимым образом связаны с Личной Гигиеной – предметом, о котором я обладаю представлениями туманными в степени самой пугающей. Мне смутно помнится, что, когда мы проходили его в школе, я болел коревой краснухой, а после так моих одноклассников и не нагнал.
Однако давайте перейдем к делу или, если угодно, к телу. Что озадачивает меня в самой серьезной степени, так это существование мужчин и женщин, которым платят настоящие и немалые деньги за то, что они усаживаются за круглый стол с одной-единственной целью – придумать вредоносную околесицу подобного рода. Несколько месяцев назад я уже приставал к вам с моими недоумениями по поводу значения таких словосочетаний, как "рекомендации по употреблению" или "квадратики увлажняющей бумаги с лимонным ароматом", однако "Укромные Подтирки"? Тут наверняка кроется некая кошмарная ошибка. О господи!
Мне рассказывали, что перед выпуском нового продукта специалисты по маркетингу проводят то, что им любо именовать "мозговым штурмом", – это такие совещания, на которых окончательно утверждаются название и описание продукта. Ах, как мне хотелось бы присутствовать при мозговом штурме, в ходе которого родились Бестрепетные Защитники Трусиков и Укромные Подтирки!
– Итак, – произносит Том, – взглянем правде в лицо, эти маленькие красавицы защищают наши трусики без страха и упрека и не доставляя нам никаких хлопот, правильно? Так почему бы нам, черт подери, не назвать их "Бестрепетными Защитниками Трусиков"?
Сей впечатляющий образчик блудомыслия заставляет всех присутствующих налить себе по стакану "Джека Дэниэлса" (специалистам по маркетингу нравится воображать, что они ничем не отличаются от американцев).
– Том попал в самую точку! В самую что ни на есть точку, сукин он сын! – признают все.
– Минуточку, – говорит Жаклин. – А как насчет… как насчет "Бестрепетных Защитников Трусиков и…"?
– Да? Да? – У каждого из присутствующих спирает в зобу дыхание от взволнованных предвкушений. Послужной список у Жаклин – дай бог всякому. Ведь именно она придумала рекламный слоган для "Влажницы" – новой, революционной, увлажняющей туалетной бумаги. "Влажница – это биде в коробочке".
– Как насчет, – произносит Жаклин, – "Бестрепетных Защитников Трусиков и Укромных Подтирок"?
Если бы я или вы, читатель, присутствовали на том совещании, все мы уже бежали бы к телефону, чтобы вызвать психиатрическую неотложку. Блестящий некогда маркетинговый ум обратился в руины. Быть может, при самом лучшем уходе в передовом сумасшедшем доме и, разумеется, при использовании самой что ни на есть интенсивной электрошоковой терапии Жаклин и удастся когда-нибудь привести в состояние, которое позволит ей снова вступить в борения с нашим непростым миром. Впрочем, ничего подобного не происходит. Вместо того чтобы попросить Тома сбегать за санитарами и отвлечь, пока он бегает, Жаклин ласковым разговором, присутствующие разражаются аплодисментами, после чего это достижение передовой мысли доводится до сведения оформителей, упаковщиков и рекламных агентств, и новый продукт предъявляется британской публике.
Наш язык во всей славе его можно сдавливать, отбивать, мять и выжимать, придавая ему разные формы и обличья. При этом могут рождаться чудеса наподобие "Спи, милый принц, спи, убаюкан пеньем херувимов", "немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь" или "Я изучил науку расставанья в простоволосых жалобах ночных". Но могут рождаться и уроды вроде "сохранения наследия" и "семейных ценностей", однако мне и причудиться никогда не могло, что найдется человек, который обшарит словарь и силком обвенчает невинное, заливающееся краской стыда прилагательное "укромные" с чужеродным ему юным существительным "подтирка".
В языке остались еще сотни тысяч слов, которые со временем будут сопрягаться такими прекрасными, уродливыми, непристойными и причудливыми способами, каких мы представить себе пока что не можем. Давайте же помолимся о том, чтобы с изобретением Бестрепетных Защитников Трусиков и Укромных Подтирок худшее осталось уже позади.
Начинка грез
Сегодня я ваш иностранный корреспондент. Судьба заставила меня совершить поездку в Америку, в опустошенные земли Лос-Анджелеса, штат Калифорния. Большой "Гранд-отель", на залитом светом балконе которого я записываю эти спотыкливые слова, стоит на авеню Звезд, неподалеку от бульвара Санта-Моника и улицы, носящей название Созвездие. Трудно удержаться от перечисления этих пышных имен, еще труднее удержаться от перечисления великолепных фильмов, снятых в этом замечательном городе. И потому моя сегодняшняя задача – втиснуть в эту статейку столько названий фильмов, сколько удастся, а ваша – обнаружить их, прячущихся в напыщенном (по необходимости) тексте, каковой последует дальше. Времяпрепровождение, возможно, не самое увлекательное, но и не более пагубное, чем попытки убить 10 минут невероятного путешествия, которое вы совершаете по дороге на работу, решая кроссворд, состоящий из названий книг Агаты Кристи, или считая попадающиеся вам по пути спутниковые тарелки.
Вам потребуется карандаш или иная письменная принадлежность эпохи невысоких технологий, коей вы будете обводить названия фильмов. В счет идут только полные названия, стоящие (изредка) в отличном от оригинального склонении. К примеру, в этом параграфе вы могли уже заметить "Иностранного корреспондента", "Поездку в Америку", "Опустошенные земли", "Невероятное путешествие", "Агату" и "Гранд-отель", но могли и проглядеть "Город", "10" и "Большой". Впрочем, эти названия не в счет: соревнование начинается со следующего абзаца. Первого читателя, который пришлет мне больше 90 названий, ожидает подарок из Калифорнии. Да, и помните, речь идет только об американских фильмах.
Добро пожаловать в Лос-Анджелес. Превыше всего, это город, в котором чувствуешь себя более странно, чем в раю. Будучи там, в двух шагах от бульвара Сансет, ты словно проходишь сквозь строй эмоций – от нетерпимости к подозрению и ярости. Жить и умереть в Лос-Анджелесе – значит понять, что за штука – эта удивительная жизнь, я признаюсь вам, однако, что обитает здесь чужая нация – и я в ней чужой, и все мне чужие.
От рассвета до заката синие небеса осеняют этот город, в котором обо всех и каждом можно сказать: вот человек беззаботный, вот люди богатые и знаменитые или, по крайней мере, богатые и странноватые; они осеняют изобилие, за которым давно закрепилась дурная слава, здесь вы на каждом шагу видите власть, видите интерьеры и поместья, в которых даже садовник носит ливрею. Однако ужасная правда состоит в том, что существует и совсем другая история, ибо проходит ночь и восходит солнце, и восходит оно также над теми, о ком принято говорить: обычные люди, люди неприкаянные; над каждым, кто носит на себе печать "нелюбимый", "травмированный нищетой", – это загнанные мужчины и женщины, чей удел – злые улицы, и относятся к ним здесь так, точно они – крысы. Это изгои, и каждый из них – пропавший без вести, инопланетянин.
Назовите меня нескромным, но мне приснился сегодня ночной кошмар, и я проснулся уже на последнем дыхании и лежал, размышляя о том, как этот безумный, безумный, безумный, безумный мир, этот бедлам раскачивается на самом краю пропасти с его духами для домашних животных, музеями бюстгальтеров, дворами с кондиционированным воздухом, бракосочетаниями собак, – и ведь все это делается без следа иронии, изо всех сил делается самыми распрекрасными людьми.
Когда авантюристы прошлого, золотоискатели, впервые вышли в путь на запад, туда, где ждала их земля обетованная, каждого вела одна мысль – отыскать главную жилу. Все течет, все меняется: эти исследователи породили потомство, которое еще разделяет их алчность, однако теперь предметом его постыдной мании стал мираж под названием слава. Ему отдают они свои сердца и мысли, ему принадлежат тело и душа, плоть и кровь каждого из них. Шумный город Лос-Анджелес стал для них городом снов, которые можно купить. Это люди, очарованные луной, и каждый из них верит: одна улыбка фортуны – и ты уже гигант, ты – легенда. Любой разговор, который затевает каждый увивающийся вокруг знаменитостей дармоед, каждый обманутый в ожиданиях завсегдатай бара, неизменно сводится к тому, какой его ожидает успех, а стоит за всем этим – борьба, отчаяние, маска человека, который якобы запрыгнул уже на корабль глупцов и теперь гребет лопатой легкие деньги. Семья, уверенность в будущем, любой человеческий порыв – все это приносится в жертву погоне за чудесами.
Это далеко не безопасное место; безумцы и безжалостные люди, которые в нем заправляют, никакой пощады не ведают, они берут людей на работу, руководствуясь лишь собственными капризами, а затем хладнокровно их увольняют. Ничего святого для них нет – лишь сладкий запах успеха. Вердикт, который вынесут им грядущие поколения, скорее всего, будет суровым. Я мог бы и дальше возносить Лос-Анджелесу хулы, однако оказался бы при этом на опасной почве, ибо люблю этот волшебный город.
Не помню, кто первым сказал, что если вы соскребете с Голливуда поверхностный глянец, то увидите… новый глянец, но проглядите присущую городу благодать. На самом-то деле настоящие гении Голливуда знают, что глянец этот неподделен. Продюсеры, над которыми возносится блистающий купол небес этого города, могут, разумеется, потчевать нас и мусором, но и как мусор он будет идеальным. Они ухитрились вывернуть алхимию наизнанку, и получилась формула, позволяющая раскрывать самые важные тайны: брать настоящее золото, такое тусклое и бесполезное, и обращать его в сверкающую окалину, в которой так нуждаемся мы и миллионы нам подобных, – в начинку грез.
Ключи к "Начинке грез"
Жирным шрифтом выделены названия фильмов. Хотя их здесь, наверное, больше.
Добро пожаловать в Лос-Анджелес. Превыше всего, это город, в котором чувствуешь себя более странно, чем в раю. Будучи там, в двух шагах от бульвара Сансет, ты словно проходишь сквозь строй эмоций – от нетерпимости к подозрению и ярости. Жить и умереть в Лос-Анджелесе – значит понять, что за штука – эта удивительная жизнь, я признаюсь вам, однако, что обитает здесь чужая нация – и я в ней чужой, и все мне чужие.
От рассвета до заката синие небеса осеняют этот город, в котором обо всех и каждом можно сказать: вот человек беззаботный, вот люди богатые и знаменитые или, по крайней мере, богатые и странноватые; они осеняют изобилие, за которым давно закрепилась дурная слава, здесь вы на каждом шагу видите власть, видите интерьеры и поместья, в которых даже садовник носит ливрею. Однако ужасная правда состоит в том, что существует и совсем другая история, ибо проходит ночь и восходит солнце, и восходит оно также над теми, о ком принято говорить: обычные люди, люди неприкаянные; над каждым, кто носит на себе печать "нелюбимый", "травмированный нищетой", – это загнанные мужчины и женщины, чей удел – злые улицы, и относятся к ним здесь так, точно они – крысы. Это изгои, и каждый из них – пропавший без вести, инопланетянин.
Назовите меня нескромным, но мне приснился сегодня ночной кошмар и я проснулся уже на последнем дыхании и лежал, размышляя о том, как этот безумный, безумный, безумный, безумный мир, этот бедлам раскачивается на самом краю пропасти с его духами для домашних животных, музеями бюстгальтеров, дворами с кондиционированным воздухом, бракосочетаниями собак, – и ведь все это делается без следа иронии, изо всех сил делается самыми распрекрасными людьми.