– Ну, и как ты это видишь? – спросил он.
– Я не настаиваю, но это как один из вариантов. От всех доходов нам с Костей причитается одна треть. Остальное – твоё, дядя Толя. Арифметика простая: с пятнашки за заказ тебе – червонец, нам с Костей – пятерка на двоих.
Сидоров потянулся за новой сигаретой.
– Я хочу, чтобы всё было по справедливости, – сказал он. – Мне целый червонец, а вам всего по две с полтиной. Разрыв большой, это как-то нехорошо.
– Мы-то у тебя на подхвате, – разъяснил Богема. – А ты у нас – коренной.
– Пусть вам будет хотя бы по трешке, – предложил Сидоров.
– Ладно, тогда нам по одной пятой с дохода, – согласился Богема. – Костя, ты-то как?
– Очень даже не возражаю, – сказал Костя.
– Еще надо учитывать общие расходы, – продолжил Богема. – Вот, к примеру, портреты с фотографий придется печатать в типографии за наш счет, а это денег стоит.
– Погоди, а кто оплачивал в типографии портрет олигарха? – спросил Сидоров.
– Я, – ответил Богема. – Да ладно, чего там.
Сидоров нахмурился.
– Нет-нет, сделаем всё по уму, – сказал он. – Потом разбросаем на всех и тебе твоё вернём.
На том и порешили.
* * *
Костя затягивать с выполнением задания не стал, и в тот же вечер, призвав на помощь беременную жену Ксюшу, приступил на кухне к экспериментам. Жена была в курсе событий, но никак не могла воспринять их серьезно, будучи уверена, что все это дурь, глупость, а, может, просто розыгрыш. Но почему бы не помочь Костику, пусть позабавится. На столе они расставили неглубокие тарелки, в которые было насыпано все белое и порошкообразное, что было найдено в кухонных шкафах: крахмал, мука, сахар, соль, сахарная пудра, пищевая сода.
– У нас еще есть в кладовке сухая штукатурка, после ремонта осталась, – вспомнила жена.
– Тащи, – велел Костя.
Встал вопрос, чем делать пробные рисунки. И здесь тоже погодилась находчивая Ксюша, предложив десятикубовый шприц без иголки.
– Вода-то должна быть, наверное, желтоватая? – посмеиваясь, спросила она.
– Да, желательно. Ты молодец, Ксюха, быстро врубаешься, – сказал муж. – Чем подкрасим?
Ксюша развела в пол-литровой банке таблетку фуразолидона, и вода из-под крана в банке приобрела ярко-желтый цвет. Костя втягивал в шприц это раствор и на содержимом каждой тарелки тонкой струйкой рисовал солнышко с радостной рожицей и лучами-косичками. Ксюша взяла ручку и лист бумаги.
– Итак, крахмал, – начал диктовать Костя. – Впитывает плохо, очень медленно, вон даже капли катаются. Мука – еще хуже впитывает. Сахарный песок впитывает хорошо, моментально. Соль – тоже впитывает сразу, но рисунок почему-то бледный, на сахаре рисунок гораздо ярче. Сухая штукатурка, вроде бы, впитывает неплохо, но требует много краски. Сахарная пудра впитывает почему-то хуже, чем даже крахмал. Сода впитывает хуже, чем сахар. Получается, что лучшие варианты – это сахар и соль. Но учитывая то, что на сахаре цвет рисунка более яркий и отчетливый, приходим к выводу, что сахар – лучший заменитель снега. Так и доложим.
– Зато соль намного дешевле, – заметила Ксюша.
– Мешок сахара купить не такие уж большие деньги, – сказал Костя. – Качество важнее.
– Ой, я не могу, боюсь смеяться, а то живот заболит, – сказал Ксюша, уходя из кухни, держась за беременный живот. – Ты посмотри на себя в зеркало, с каким серьезным видом ты занимаешься этой ерундой. Просто умора.
– Зря ты так, Ксюха, – бодро крикнул ей вслед Костя. – Все великие дела всегда сначала кажутся ерундой.
Тем временем Богема думал-гадал, как ему решить вопрос с художественной мастерской. Со своей он давно расстался и скандальным образом, это была дикая, безобразная история. Он в то время переживал творческий и моральный кризис. В результате катаклизмов, разразившихся в родной стране, Союз художников превратили в обыкновенное общественное объединение. А самим художникам, членам Союза, показали большой, запашистый кукиш насчет гарантированной ежегодной закупки их произведений за государственные деньги, халявных творческих командировок по городам и весям, бесплатного отдыха в домах творчества и санаториях и прочих привилегий, позволяющих не думать каждодневно о хлебе насущном, а творить, творить, творить. Витя тогда был молод и глуп, будучи уверен, что его всеми признанный талант служит великой, благородной цели – сеять в людях разумное, чистое, светлое, делать их добрыми, культурными, просвещенными. И когда Вите дали понять, что, оказывается, на самом деле он был всего лишь мелким винтиком в огромной, жуткой идеологической машине для оболванивания народных масс, а его картины на самом деле никому, кроме этой машины, не нужны, его тонкая, творческая натура не выдержала голой правды. Для него эта правда была намного страшней лишения привилегий. Если его картины никому не нужны, то зачем их создавать? А если их не создавать, то вся жизнь его, все благородные устремления теряли смысл. Витя перестал участвовать в выставках, вместо этого он усердно стал искать пропавшую истину в вине. Поскольку художественные мастерские всегда были в дефиците, а к власти в местном Союзе пришли люди тёртые и прагматичные, напринимавшие в Союз таких же тертых и прагматичных бездарей, то затянувшаяся депрессия Вити удачно вписалась в борьбу с "нецеленаправленным использованием художественных мастерских". Сначала попытались договориться мирно. К Вите в мастерскую заявилась делегация с документом – решением Правления о выдворении. Но пьяный Витя разбушевался и умудрился одному товарищу даже в морду дать – давно хотел, а тут случай подвернулся. Тогда применили силовой метод: пришли два крепких хлопца в компании с участковым, и Витя был выдворен классически – кубарем вниз по лестнице.
Сейчас Богема направлялся к человеку, с которым подобное не могло произойти даже в дурном сне – к художнику Вове Климачёву, с которым был дружен в молодые годы. Витя позвонил в детскую школу искусств, где Климачёв преподавал, и договорился о встрече в его мастерской. Журналисты любили художника Климачёва, Богема читал в Интернете интервью с ним, видел там его работы – старые, уже известные ему, и последние, незнакомые. Вова не стеснялся говорить о Боге, утверждал, что цель искусства – славить Бога и нести людям радость. По воскресеньям он пел тенором на клиросе в храме Александра Невского. Это умиляло. И внешне он был такой большой, такой русоволосый и русобородый интеллигентный богатырь с добродушным, улыбчивым лицом. От картин Климачева веяло русской патриархальной стариной. Вот русский городок, непонятно в каком времени, – деревянные дома, белая церквушка на пригорке, утопающая в яблоневом цвету, полнотелые пёстрые коровы пасутся на зелёных лугах. А вот зимний морозный день, мохнатый куржак на деревьях, девушка в накинутом пальтишке торопится развешать только что постиранное белье, и опять это на фоне деревянной избы. Да избы убогой какой-то, по окошки вросшей в землю, с покосившимся пьяным забором. А вот заснеженная улица из крепких бревенчатых изб, а у ворот понуро стоят заиндевевшие лошади, запряженные в пустые сани-розвальни, ждут кого-то. Кого? И почему розвальни? Откуда Вова их сегодня взял? И хотя насмешливые языки коллег-художников обзывали творчество Климачёва "стилизацией под передвижников", была в его картинах особая прелесть, этакая ностальгия по ушедшей навеки Руси, и кто-то из журналистов назвал его "хранителем великих русских традиций, не растратившим Богом данного таланта на авангард и прочее псевдоискусство". Эта фраза кочевала с сайта на сайт. Картины же на современные темы с автомобилями и поездами получались у Вовы обыкновенными и невыразительными, поэтому их было совсем немного.
В мастерской Климачёва Витя с удовольствием вдыхал знакомый острый запах масляных красок.
– Какими судьбами? Что привело тебя в мою скромную обитель? – спрашивал Климачёв, обнимая и похлопывая Витю по спине широкой ладонью. – Может, по рюмке?
– Нет, я не пью.
– Совсем-совсем? – Вова недоверчиво прищурился.
– Давно уже. И не тянет.
– Жаль, душевно бы поговорили.
– Мы и так поговорим.
Богема подошел к натянутому на подрамник холсту, на котором опять пасутся коровы в густом разнотравье, речушка несет свои синие воды, в дали на взгорье теснятся покатые крыши сельских домов, еще выше из-за белой монастырской стены видны золотой купол храма и белая колоколенка, а еще выше раскинулось огромное, безграничное небесное море с причудливыми островами облаков. И непонятно, какое это время, какой век? Безвременье. Вечность. У Вити шевельнулось чувство зависти.
– Хорошо, – сказал он. – Аж дух захватывает.
– Не закончил еще, – произнес за его спиной Вова. – Не дают работать, то одно, то другое.
– Кто не дает?
– Семейные дела, да и школа эта долбанная времени много отнимает.
– Платят-то нормально? – спросил Богема.
– Какое там нормально… Ты же знаешь, какие в наших школах зарплаты.
Они уселись в кресла – приземистые, простенькие, с потертой матерчатой обивкой.
– Надо же, живые еще кресла! – воскликнул Богема. – Это же я тебе их когда-то давно подарил, от родителей остались.
– А что с ними сделается, – засмеялся Климачёв. – Я мебель берегу, не ломаю.
– Почитал я интервью, статьи о тебе в Интернете, – сказал Витя. – Фраза запомнилась: Владимир Климачёв – достойный продолжатель традиций великих русских художников. И действительно, это так. Я бы тоже под этой фразой подписался. Рад за тебя.
Вова усмехнулся.
– Да чему радоваться? Писать они все мастаки. Конечно, я им благодарен, доброе слово и кошке приятно. Еще бы картины покупали, чтобы мне жить было на что-то.
– Не покупают? – спросил Витя.
– Последний раз полгода назад японцы какие-то заезжие купили у меня сразу три картины. Я на эти деньги дома капитальный ремонт сделал. А наши жмутся, так, иногда купят кому-нибудь на юбилей. Ну да ладно, на всё воля Божья. Ты-то как? Как твой бизнес?
– Верчусь-кручусь, на хлеб с маслом хватает и еще остается, – ответил Богема, оглядывая стены, увешанные картинами. – Ты молодец, Вова. Скажу честно, я тебе завидую. Сам я дал слабину, не смог устоять, как говорится, перед искушением золотым тельцом. Не могу я вот так, как ты, трудиться, трудиться и ждать у моря погоды, когда кто-нибудь снизойдет купить картину. У художников, как у писателей: если можешь не писать – не пиши. Я могу не писать. И после меня останется только пшик, а после тебя вот это богатство. – Витя повел рукой вокруг себя.
– А я тебе завидую, – сказал вдруг серьезно Климачёв, и в его голосе мелькнула нотка горечи. – Ты сумел приспособиться к новому времени. А я живу по старинке и по-другому не умею, не научился. Старший сын, он у меня компьютерщик-программист, говорит: папа, если деньги не платят, значит это никому не нужно. Ты, говорит, своим творчеством прикрываешь бездельников, которые за культуру отвечают, чтобы они могли наверх доложить, что вот, мол, и у нас есть таланты. Я не хочу с ним соглашаться, потому что так не должно быть. Но ведь он прав, подлец.
Богеме подумалось, что если он, Витя, сейчас начнет рассказывать о волшебной струе художника Сидорова, его слова в стенах мастерской Климачёва будут звучать цинично и неуместно. И вообще, Вова по натуре добрый-то добрый, однако если его разозлить, он может и по матушке послать, и в челюсть заехать. Но Богема с удовлетворением смекнул, что разговор пошел по нужной колее, и поспешил этим воспользоваться.
– Твой сын не прав, – сказал он. – Когда-то я думал так же, как он, и глубоко заблуждался. На самом деле всё гораздо сложнее. Люди вокруг занимаются никчемной суетой. Они озабочены только сегодняшним днем, как бы урвать кусок пожирнее. Думаешь, у меня жизнь – сахар? Думаешь, я просто так болтанул, что тебе завидую? Ты делаешь большое дело, а я по мелочам размениваюсь.
– Вообще не пишешь? – с сочувствием спросил Климачёв.
– Иногда нахлынет. Есть у меня несколько работ. Ну, и на заказ вкалываю. Я и пришел к тебе по такому случаю. – Наконец-то Богема мог говорить о главном. – К моим знакомым приезжают друзья из Италии, семейная пара. Хотят, чтобы я непременно сделал с них портреты. Я так-то работаю дома, но меня представили как известного, маститого художника, и не солидно иностранцев в свою квартирку тащить. Хотел у тебя попросить мастерскую в аренду на денек. За тысячу рублей. Устроит?
Климачёв долго не думал.
– Устроит, – сказал он. – Пусть они и мои картины посмотрят. Вдруг что-нибудь понравится.
К этому времени Сидоров уже выполнил данное ему поручение. Из тайных закромов дачной сарайки он извлек заныку – несколько гладеньких фугованных досок-дюймовок. Сначала он намеревался сделать раму полтора на полтора метра, как советовал племянник, но подумал, прикинул еще раз и увеличил длину каждой из сторон на пятьдесят сантиметров – пусть "холст" будет попросторней, чтобы было над чем размахнуться. Доски он скрепил широкими стальными уголками и болтами – на каждый уголок по два болта. Собрать-разобрать такую конструкцию было пустяшным делом. Человек рабочий, у которого руки не из попы растут, он проявил смекалку, придумав сделать к раме дно, – квадрат из пластика крепился четырьмя саморезами к ребрам досок с одной стороны рамы. Теперь, если заменитель снега пропустит сквозь себя сколько-то "краски", на чужом полу не останется ни следа, ни запаха.
* * *
Итальянцы приехали в конце января. О том, как они участвуют в культурных мероприятиях согласно плану, утвержденному Вадимом Ивановичем, регулярно информировал Костя. Он возил гостей на "крузаке" и был в курсе всех их приключений. Сначала их повезли на охоту. Там, на лесной заимке, их крепко пропарили в русской баньке с последующим восстановлением водного баланса в организмах. Габриэлю понравилась русская поговорка "Пиво без водки – деньги на ветер". Он не сразу понял, почему деньги на ветер, а когда ему растолковали, решил проверить на себе, насколько экономично чередовать эти два напитка. Как жена Беатрис его не отговаривала, он довел испытание до логического конца. Утром у него болела голова, и, когда их повезли на снегоходах выслеживать лося, Габриэль отказался брать в руки ружье. В сохатого стреляла Беатрис. Она промазала, и зверя убил егерь, но представили дело так, будто она лося смертельно ранила, а егерь просто его добил. Пообещали им отдать лосиные рога, которые оказались большие и ветвистые, но Габриэль отнесся к этому с суеверным предубеждением и категорически отказался от подарка. Костя понял так, что Габриэль не хочет быть рогатым. А Беатрис назвала мужа дураком. После охоты итальянцы какое-то время будут отдыхать, придут в себя, а потом их повезут к казаху, у которого много овец и табун лошадей – кушать бешбармак и пить кумыс. В общем, сплошная экзотика.
– Когда они к нам собираются? – озабоченно спрашивал по телефону Богема. – Ты сам-то учти, что к нам просто так с бодуна, с бухты-барахты нагрянуть никак нельзя. Мы должны подготовиться.
Он поручил Косте деликатно намекнуть Вадиму Ивановичу, что художник ждет гостей в конкретный день и конкретный час, не раньше и не позже, потому что художник – человек занятой, у него расписана каждая минута и, к тому же, сразу после сеанса он уезжает в творческую командировку в Карелию.
– Почему в Карелию? – спросил Костя.
– Звучит красиво. И для солидности.
Имидж художника Сидорова крайне заботил Богему. Если выпустить Сидорова на международную арену таким, какой он есть, можно весь бизнес загубить. Дядя Толя никаким местом не походил на вальяжного, маститого, эстетически утонченного деятеля изящных искусств, каким Витя хотел его видеть. Нос картошкой, глаза-буравчики на безбровом лице, волосы торчат ёжиком, лопоухий, низкорослый, и речь типичного работяги – между косноязычными фразами матерки сами лезут для связки. Богема договорился с Сидоровым, что он с итальянцами будет придерживаться такой же линии поведения, как и во время сеанса с олигархом на даче: минимум слов, сделал своё дело и без промедления удалился. Теперь Витя ломал голову, как правильно одеть Сидорова. В ходе подготовки к встрече с иностранцами он пришел к Сидоровым домой и для начала попросил дядю Толю надеть обычный костюм, который Сидоров надевал исключительно редко и обычно на выход – на свадьбы, дни рождения, новогодние торжества и прочие мероприятия. Витя сам повязал на дядю галстук, отошел на два шага, осмотрел, прищурившись. Нет, в официальном пиджаке Сидоров больше походил на председателя колхоза типа "20 лет без урожая". Богема спросил, есть ли в доме темные очки. Маруся пошарила по шкафчикам и нашла – черные, непроницаемые, времен ее молодости. В темных очках Сидоров сразу стал похож на киллера из какого-то американского боевика. Костюм не пойдет, а очки можно оставить – для таинственности, для загадочности. Витя вспомнил, что когда-то уже давно видел дядю в белом джемпере, довольно-таки элегантном. "Толя его не любит, – сказала Маруся. – Он колючим оказался". "Ничего страшного, надо пододеть рубашку поплотнее" – посоветовал Витя. В белом джемпере и темных очках Сидоров, с послушной, терпеливой доверчивостью выполнявший команды по переодеванию, выглядел более интеллигентно.
– Дядя Толя, хорошо бы тебе еще волосы покрасить в оранжевый цвет или хотя бы обесцветить, – предложил Витя то ли в шутку, то ли всерьёз. – Для оригинальности.
– Давай лучше для оригинальности я просто штаны сниму и буду без них ходить, – откликнулся Сидоров.
– Вы совсем сдурели, что ли? – спросила очумело Маруся.
После таких её слов она была интернирована в другую комнату, а Сидоров продемонстрировал перед племянником сборку и разборку "холста". Племянник конструкцию одобрил.