Алёна хотела закричать, но поняла, как это опасно. Мужчины по бокам молчали, водитель молчал, и она молчала, стараясь сдержать дрожь. А машина мчалась неизвестно куда.
Первые минуты ужас не давал ей возможности думать. Сердце билось так, что она чувствовала: оно вот-вот выпрыгнет, и она погибнет… Зачем? Может быть, есть шанс выжить? Ее не бьют, ведут себя тихо, хотя и жутковато. Но ведь не известно, что будет.
В этот момент она ясно осознала, что если даст волю своему обычному ужасу - шансов не будет. На этот раз страх не спасет ее, как спасал раньше… А ей хотелось жить, и это таинственное желание заставило ее собраться с мыслями.
Даже дрожь перестала бить, постепенно затухая.
Что с ней хотят сделать? Изнасиловать? Глупо. Секс сейчас не проблема. Ограбить? Глупо. Маньяки? Она мельком взглянула на лица большеголовых. Слишком тупы. Ей даже показалось, что эти двое едят, едят какую-то невидимую пищу. Во всяком случае, выражение глаз у них было такое, как у людей при последней стадии обжорства.
Больше всего ее страшила мысль об убийстве, и она, настроив себя на самое худшее, стала вспоминать, что нужно сделать, чтобы преодолеть страх перед смертью…
Пока она так мучилась, мерседес уже покинул пределы Москвы и несся по Щелковскому шоссе.
- Может быть, вы ошиблись? - наконец вырвалось у нее.
Это были первые слова, произнесенные в салоне этого мерседеса.
Минуту-другую никто не отвечал. Потом большеголовый справа от нее процедил:
- Мы не ошибаемся. У нас работа такая.
- И что за работа?
- На сегодня - доставить вас в один дом.
- А дальше?
- Дальше нам не известно.
Большеголовый слева гавкнул:
- Лучше помолчите. Мы молчим, и вы молчите.
Алёна сообразила наконец, что окна машины были с тонированными стеклами. Да и без этого она бы не разобралась, в каком направлении ее везут. Тьма была вокруг, только мелькали пятнышки света. Поворот, еще поворот. Алёна молилась про себя. Еще поворот и машина остановилась около каменной ограды, напоминавшей крепостную стену. Вверху торчали железные острые прутья. Ворота открылись, и машина въехала внутрь этой крепости. Там на лужайке возвышался трехэтажный каменный дом с замысловатой башней. В стороне - несколько пристроек. Участок, окружающий дом, был огромен и весь в лесу, так что в нем, наверное, можно было охотиться.
Большеголовые вывели Алёну. Не били, матом не ругались.
- Нам туда, - указал один из них на главное здание.
Алёна осторожно пошла за ними. Прошли охрану. Большеголовые провели Алёну в комнату на втором этаже. По пути - никого, ни единой души. Комната оказалась метров двадцать, в углу кровать, обычная мебель - очень странно для такого дома. "Может быть, это каземат, тюремная камера", - подумала Алёна. Большеголовые ушли не попрощавшись, сказали только, что за ней придут.
Алёна опустилась в кресло. Опять все силы были направлены на то, чтобы убить страх перед смертью. "В конце концов, это же не катастрофа - покинуть этот мир, - убеждала она себя. Этим же кончается все. Впереди - много миров". Но не эти мысли успокоили ее. Потом были молитвы на дарование достойной христианской кончины и на спасение души.
Но никто за ней или к ней не приходил.
Минуло полчаса. В конце концов (она знала некоторые "методы" в основном от Вадима), ей внезапно (раньше такое случалось крайне редко и на мгновения) удалось войти в то состояние, которое в Веданте называется четвертым состоянием сознания или "турией". Она сразу почувствовала облегчение. "Вот это действительно неуничтожимо, неуничтожимо в принципе, и оно совершенно конкретно. В этом убежище мне ничто не грозит, это мое истинное "я" - подумала она.
Она не смогла долго удержать это состояние, но в душе все ликовало: удалось, удалось!
Еще три минуты - и неожиданный, тихо-зловещий стук в дверь.
Она стала молиться - "Царю Небесный….." и не отвечала на стук, погрузив ум в молитву. Дверь, тем не менее, как-то призрачно открылась и вошла девица, несколько даже забитого вида, но с подносом в руках, на котором стояла чашечка кофе и бутерброды с икрой.
- Подкрепитесь, Алёна, - сказала девица и подкатила к ее креслу журнальный столик, поставив на него поднос с "подкреплением".
- Зачем я здесь? Чей это дом? Кто хозяин? - быстро проговорила Алёна.
Решительный взгляд ее глубинно-голубых глаз устремился на вошедшую. Но Алёну поразило мелькнувшее рабское выражение у нее. Девица испуганно отшатнулась:
- Я не знаю, я ничего не знаю…
И быстро, виляя задницей, вылетела из комнаты.
Алёна озадачилась. То, что ее назвали по имени, почему-то вызвало надежду, но испуг девицы породил самые черные подозрения. Она даже не решилась притронуться ни к кофе, ни к бутербродам, хотя они казались весьма заманчивыми и аппетитными.
- А вдруг они отравлены? - подумала она.
Лишь только она об этом подумала, как дверь, уже без предварительно-зловещего стука, а просто бесцеремонно распахнулась, и на пороге оказалась молодая женщина в черном платье. Ее лицо встревожило Алёну, - оно было значительно, но в каком-то подпольно-безумном смысле. В ее лице дышало что-то сладострастно-неприятное, змеино-причмокивающее, но умное и даже холодное, как блеск луны. Взгляд ее был внимательным, но отсутствующим.
- Алёна! Голубушка! - всплеснула руками женщина. - Что же вы не кушаете?.. А, понимаю. Небось, боитесь, что отравлено. Напрасно, напрасно.
Женщина уверенно подошла к столу, молниеносно проглотила бутерброд и отпила из чашечки кофе.
- Давайте знакомиться, - сказала она, обтерев салфеткой мокрые губы, - Наценька Заблудова. Это я.
И когда она произносила свое имя, в ее глазах вдруг появились трогательные слезинки умиления, но потом быстренько исчезли.
Это на мгновение настолько растрогало Алёну, что она только развела руками и потом отпила кофе. Никаких слов она не нашла - молчала.
Заблудова стала ходить вокруг сидящей Алёны, как усмиренная хищница вокруг недоступного куска мяса.
- Вы не хотите со мной говорить? - спросила она у Алёны, мило улыбаясь.
- Люди, которые везли меня сюда, посоветовали мне молчать.
- Ах, болваны, болваны… Да ведь это, Алёна, просто роботы. И они на вас так повлияли? - иронически произнесла Наденька. - Ну, надеюсь, вы разговоритесь.
- Это угроза?
- Отнюдь нет. Я покидаю вас. Но за вами придут.
И Заблудова вышла. Алёна всеми силами старалась сконцентрировать свой ум и волю на факте бессмертия души, бессмертия ее сознания, которое она обожала. "Пусть делают с телом все, что хотят. Ведь это не я, я не есть тело. Я должна убрать сознание и все, что с ним связано, из моего тела, и оно станет бесчувственным… Так говорят тысячелетние практики. Чего же мне бояться? Боится мое тело, оно дрожит, потому что смертно. Но ко мне это не имеет отношения, я - не тело. Это самое главное".
Так думала, борясь с дрожью своего тела, Алёна. И ей удалось в какой-то мере победить свой страх.
И тут же из-за двери высунулась мордочка какой-то чернявой девки.
- Велено проводить вас к хозяину.
Сопротивляться было бессмысленно, и Алёна, собравшись с духом, пошла вслед за девушкой. Та производила впечатление забитого, но вместе с тем довольного существа.
Наконец, перед ними - массивная деревянная дверь с резьбой. Вверху Алёна увидела деревянную маску в виде человеческого лица с закрытыми глазами. Девушка робко приоткрыла дверь, впустила Алёну, а сама поспешно удалилась.
Алёну все поразило в этом пространстве: огромная комната, ковры, шкафы по ощущению наглухо закрытые, три дивана. Было что-то потусторонне-имперское в самой ауре этой залы. И главное - посередине выделялся антикварный красного дерева стол, за которым сидел человек лет сорока пяти. Но сидел он не в кресле, а скорее на троне, - и на внушительной спинке этого трона возвышался отнюдь не золотой орел, а все та же маска: жутковатое из черного дерева человеческое лицо с закрытыми глазами.
И в этом кресле расположился немного странного вида человек в синем спортивном костюме.
Когда он повернул голову к приближающейся Алёне, той показалось, что голова эта как бы не имеет отношения к туловищу.
Она тоже была большая, но какая-то помятая, словно ее пришили к этому плотному, с громоздким брюхом телу.
- Садитесь, Алёна, - сурово сказал человек, - садитесь к столу, - и он указал на небольшое креслице сбоку, на почтительном расстоянии от себя.
Алёна безоговорочно села.
- Трофим Лохматов, - представился он. - И перестаньте дрожать. Неужели я так страшен?
И он посмотрел на Алёну. Взгляд его был до такой степени мрачен, что Алёну опять охватила сильная дрожь. Но она не знала, что именно мрачный взгляд этого человека выражает высшую степень доброжелательства, на которую он был способен.
- Не бойтесь, - повторил хозяин. - Я человек дикий, но серьезный. Могу это подтвердить. Посмотрите-ка на ту картину, - и он указал рукой на висящую на стене картину.
Алёне стало дурно, закружилась голова: картина была ее созданием, та, которую украли из галереи.
Она взяла себя в руки: душегуб любит живопись. Не так уж плохо для начала.
- А вы посмотрите в правый угол картины, там лицо…
Алёна посмотрела и замерла. Картина, вообще-то говоря, изображала пляшущих монстров.
- Почему же вы, Алёна, изобразили меня? - взгляд Лохматова еще глубже помрачнел при этом. Алёна посмотрела на лицо в правом углу и вспотела от ужаса.
Там был единственный не пляшущий монстр. Крупным планом выделялось лицо, а туловище было скрыто в экзотических кустах. И вглядываясь в лицо Лохматова, Алёна четко уловила немыслимое сходство - и, главное, внутреннее сходство.
- Зачем же вы, Алёна, так? - медленно спросил Лохматов, встал и принялся тихо ходить по комнате.
Алёна не ответила, собираясь с духом. Лохматов положил ей свою тяжелую руку на плечо и сказал:
- Как вы угадали, что я такой? Я вам приснился?
Алёна отрицательно покачала головой. Лохматов подошел к ней.
- Нет, я вам приснился. Я вообще снюсь людям. Но вы забыли ваш сон, а потом он отразился в картине.
- Я никогда не пишу сны, - выдавила Алёна. - Во сне нет сути.
Лохматов захохотал.
- Оно верно, оно верно! Ты схватила за череп мою суть. Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!
- Это совпадение. Извините, - робко оправдывалась Алёна.
- Не притворяйся, Алёнушка. Думаешь, если ты мою суть открыла - значит, я тебя съем? Ничуть. Я человек дикий, но серьезный.
- Я это вижу, Трофим… - запнулась Алёна.
- Трофим Борисыч. Но давай-ка с тобой на ты. Раз ты мою суть видишь. Видишь, но не понимаешь. Да я и сам тоже не совсем понимаю…
Алёна тяжело вздохнула. "Похоже, кровью пока не пахнет. Но может быть еще хуже", - тут же подумала она.
Лицо в картине смотрело на нее. Алёна задумала эту картину совершенно иррационально: писалось и все. Краски играли, жили - и плясали те, которым положено лежать в гробу. Но именно "лицо" получилось иным. Алёну как ударило что-то в мозг, - и она увидела в своем сознании "лицо", скорее его выражение, бредовое, как галлюцинация дьявола. Впрочем, так ей показалось сначала. Потом это ощущение пропало. "Лицо" проявилось на полотне быстро, точно дурь. Алёна призналась тогда себе, что не понимает, что это за видение и что это за "лицо". Но вспомнила, что после завершения работы над "лицом" ей еще сильнее захотелось жить. Пляшущие типы показались ей уступающими по монстровости "лицу".
Лохматов смотрел на нее и улыбался.
- Вот вы какая, - сладко и смрадно проговорил он.
Алёна вздрогнула: "Неужели секс? Ну, конечно!". Лохматов присел в кресло. Он заметил испуг Алёны.
- Неужели ты думаешь, что я обижу или напьюсь крови создателя моего образа? - и Лохматов захохотал, похлопав себя по животу. - Иго-го… иго-го!
Алёна смутилась. А потом подумала, не кроется ли за этим "иго-го" что-нибудь парадоксальное и худшее, чем питие крови?
- Дочка, а тебя, может, накормить надо? Ты кушать хочешь? - и Лохматов посмотрел на нее ошалелыми, чуть налившимися кровью глазами.
- Нет, не надо, - прорвалось у Алёны и, не зная, что сказать, она вдруг ни с того ни с сего выпалила:
- А почему вы просто не купили картину.
Лохматов хохотнул.
- Привычка, дочка, привычка. И принцип. Дело-то для моих ребят пустяковое. Они и слона из зоопарка уведут, не то что картину. У меня ей будет покойно.
- Трофим Борисыч, вы…
Лохматов вдруг резко оборвал ее:
- Зови меня на ты. Я же сказал.
- Почему?
- Для душевности… Я вообще всех покойников на ты называю.
- Я не покойница, - с воодушевлением возразила Алёна.
- Извини. Ты совсем другое дело. Я тебя ни с кем не сравню, даже с покойницами.
Алёна поежилась.
- А о сексе, не волнуйся, не трону. У меня девок, как ведьм на шабаше. Мне не тело твое нужно. И вообще, не бойся меня. Страх - это тебе не брат родной ни здесь, ни на том свете.
- Это правда, Трофим? И меня не ждет ужас? - вдруг смело спросила Алёна и посмотрела Лохматову прямо в глаза.
- Ужас, он порой во мне живет, Алёна, - ошеломленно сказал Лохматов, так что Алёна похолодела. - Но я люблю ужас. В нем что-то живое, интересное копошится.
Он нажал кнопку под столом.
- А теперь иди спать. Тебя проводят.
глава 16
Алёна вошла в свою спальню - это была та же скромная комнатка, куда ее привели впервые. Только диван был разложен и постелена постель. Тут же раздался вежливый стук в дверь, и вошла Заблудова.
- Алёнушка, а я вам почитать на сон грядущий принесла, - зачарованно улыбаясь, сказала она. - Это мой дневничок.
И она положила на стол тетрадку.
- Не смущайтесь. Читайте. Для полного спокойствия запритесь изнутри. Там ключ. Спокойной ночи.
Алёна разделась, но не очень: боялась неожиданностей. Мысли не могли успокоиться. Отвращение к собственному телу, которое она старалась внушить себе, когда ее везли сюда, прошло. Тогда оно помогало ей преодолевать страх перед смертью: в конце концов, сбросить эту все равно обреченную оболочку - только и всего, - думала она тогда. Но теперь она самопотаенно почувствовала, что ее не будут убивать, - и это вернуло ощущение тела. "Не такое уж оно ненужное, красивое, кстати" - раздумывала она, позволяя себе нежиться в постели. Но теперь мысли о родителях, близких и о Вадиме не давали покоя. Ну, эту ночь - одну ночь и не заметят. Мало ли. Но дальше? Что делать, как дать знать? Мобильник у нее отобрали те биороботы. Надо завтра как-то деликатно поговорить об этом с Лохматовым. Не с Надей же Заблудовой.
И тогда Алёна вспомнила о дневнике: "Надо почитать".
Дневник Нади Заблудовой
11-го мая. Я отомщу всем за свою уязвимость. Жить трудно: то ли тебя задушат в безумно темном подъезде, то ли наступят на ногу в автобусе, то ли болезнь мерзко-жуткая прицепится. Но главное, что уязвима в принципе. Я уже не говорю о смерти и других обидах. Отомщу, отомщу, отомщу. Но как отомстить. До встречи с Ним возможностей было маловато. И кому мстить? Обывателю? Он сам забит. Правительству? До него не достанешь. И тогда я поняла: надо мстить кому попало. Кто подвернется под руку. Или на кого упадет глаз. А глаз у меня злой. Года три назад, когда в супермаркете одна тетка пнула меня своим задом - и как-то чересчур оскорбительно, я на нее с такой злобой посмотрела, что она испугалась. Сосредоточила волю и пожелала ей, гадине, провалиться в дерьмо. Но больше всего меня поразил напор и сила моей злобы. "Это же оружие", - подумала я и решила проследить, где живет эта баба. Выяснила, проследила, все узнала - рядом живет, в соседнем доме. Уточнила, как зовут. И что же? Узнаю - дня через четыре она сломала ногу, упав около помойки. Радость моя была бесконечна. Проверила силу моей злобы еще раз пять - и все удачно. Казалось, живи и радуйся. Кому завидуешь до истерики - мсти. Кто обидел - мсти. И так далее. И деньги не надо давать следователю, чтоб откупиться за преступление. Такое счастье - хоть пляши целыми днями. Но нет правды на земле. Загвоздка: чтоб получился результат, надо огромное напряжение воли. Или как атомный взрыв злобы внутри себя.
Чем дальше, тем трудней у меня шло, - я проверяла. Зубами в постельке скрежетала, чувствуя - не то. Напрягусь, аж коленки дрожат, вся потом покроюсь - и чую, не идет. Редко идет. Порой изовьюсь, и сама на себя зло напущу - это уж совсем от какой-то лунной ненависти. Лунатиком злобы становлюсь. Словно я - это не я. Так только в исключительных случаях бывало.
15-го мая. Все изменилось, когда встретила Лохматова. Он позвал меня, поманил. Сначала в постель, потом - на работу. Жутковат он, правда, в постели. После оргазмов все чего-то ищет. На мне, на моем теле. Пальцами волосатыми так и проникает в меня.
В этом качестве я его боюсь, в других - люблю. Хозяин он крепкий, хоть и сумасшедший по-своему. Как ему удается - все свое дело в руках держать - не понимаю. Наверху у него все схвачено - безопасно с ним. Бандиты, мафиози и прочие уважают его - потому, что его успех необъясним. Пугаются его немного за это, но хвалят. "Марсианин" - такова его кличка среди своих. Потому, что он на этих "своих" совершенно не похож. Как чертова кукла среди детских игрушек.
Но перед Трофимом преклоняюсь, и он мне все прощает…
С ним я чувствую себя менее уязвимой. С таким не зарежут случаем. И милиция не тронет. И кирпич на голову не упадет, - мне один авторитет шептал на ушко в постели, что Лохматов могуч, потому что знает тайну Случая, тайну Случайности. По ногам я глажу себя, по головке - нет, нет, кирпич на голову не упадет.
Оттого ему и девки-рабыни легко покоряются. Впрочем, он их не мучает. Ну, хлыстом за вечер раз-другой пройдется, и то за дело. Но и платит же им. Они так и говорят: "Нам платят за то, что нас бьют". И хорошо платят. Мамку с папкой содержат. Трофим на деньги щедрый. А если какая-нибудь тварь и дернется донести - ее на другой день не будет. Кому она доносить-то будет - тому же Лохматову! У него все схвачено.
Ведьмы что ли его обучали? Грешу, грешу, он человек добрый. А я - зла, девок бью редко, но за дело. Больше мучаю изощренно, но не переходя границ. Если границу перейдешь, то и крыса на тебя бросится и горлышко нежное перегрызет. А я при Трофиме жить хочу. Танцевать при нем стала - раньше я танцы ненавидела. Наслаждение полюбила больше, чем раньше. Но считаю, что миру не отомстила, все еще впереди. Хотя мыслей пока нет. Тяжко. Если мир взорвешь, к примеру, то и меня тогда не будет. Тяжко. Голова болит от дум.
17-го мая. Я Трофиму один раз шепнула: "Если я тебя убью, ты меня простишь?" Он захохотал. Потом взглянул так весело (это значит, что мрак восходит в нем!), посмотрел мне в глаза, мы голые в постели лежали, похлопал по моему животу и сказал вдруг:
- Если найду, - он помолчал, - то прощу.
Что это значит, до сих пор понять не могу. Чего найду? Кого? Что? Не меня же, я всегда у него на виду.
Другой раз шепнула ему за вином:
- О тебе, Трофим, слух ходит, что ты можешь то, что другие не могут. Тебя ведь за это наверх могут взять. Большие дела вершить.
Он усмехнулся: