- Ах, тот… Любовник ее… Да, бывает, конечно… Ну да что вспоминать. Ты лучше о себе расскажи. Как тебе там, в Архиве? Ты прижилась, интересная работа? Нашла наконец себя?… Нет, ты не поднимай брови, я не зря спрашиваю. Мне многое поручено тебе объяснить. Но я еще не знаю как: коротко объяснять или длинно. Потому и важно понять про тебя.
- Может, просто скажешь, чего от меня хотят на этот раз. А я скажу, по силам мне или нет. Если по силам, я сделаю. Теперь уж понятно, что Илью они не отдадут. Что все разговоры про "три года, а там отпустим" были чистый блеф.
- Нет, ты подожди. К Илье мы тоже еще вернемся в свое время. Но сначала мне важно узнать: ты на работу с легким сердцем ездишь или нет?
- Все лучше, чем одной дома маяться. Люди кругом, разговоры. Отвлекаешься на них… Таборяне, правда, одолели нас в последнее время, сильно на нервы действуют.
- Это кто?
- Беднота всякая, которой место в Архиве не по карману. У них целый дикий город вырос, там уже тысяч двадцать скопилось. Всех цветов, всех наций. Теснота, ссоры начались, драки. Вот-вот эпидемия какая-нибудь вспыхнет, а обвинят нас. Настоящие трущобы. Не лучше, чем в Бразилии или Индии. Едешь утром на работу, а они вдоль обочины на коленях стоят и руки тянут. Иногда детей. И так километр за километром.
- Одна жизнь не задалась - хотят попытать счастья в другой?
- Половина специально в Америку приехала за этим - за билетом в воскресение. Многие - незаконно. Теперь еще какие-то самозваные проповедники среди них развелись. Разжигают страсти, кричат о равенстве. Что, мол, либо всем воскресать, либо никому. Но вообще верят очень сильно. Причем не только христиане. Полно и мусульман, и иудеев, и буддистов.
- А ты?
- Что я?
- Ты сама уверовала? Что-то я не помню, чтобы ты в какую-нибудь церковь ходила.
- Это, знаешь ли, такие тонкие материи…
- Мне не понять? Не дорос, примитивен, неразвит? Но я только хочу знать: в само воскрешение ты веришь? В возможность его с чисто научной точки зрения? Пусть хоть в далеком будущем?
- Если говорить чисто умозрительно…
- Поверь - я не из праздного любопытства. Это все для дела.
- …Умозрительно можно допустить, что наука разовьется и до такого. Если научились восстанавливать облик доисторических зверей по обломку зуба, почему не научиться восстанавливать живой организм по капле крови?
- Сколько шансов на это? Один на сто тысяч?
- Если бы Гиппократа когда-то спросили, какой шанс есть на то, что человеку можно будет врезать искусственный клапан в сердце, он бы и такого не дал.
- А твои исследования? Архив до сих пор использует их?
- Да. В методику сохранения крови ворожба включена.
- Ну и все. Это самое важное. Теперь я вижу, что можно говорить "по короткому варианту".
Он приосанился, выпрямился в кресле, надел очки.
- Слушай внимательно. И верь каждому слову. Это не только послание полковника. Со мной говорили и более крупные чины. Но даже они были необычайно возбуждены. Потому что, похоже, всем этим делом заинтересовались на самом, самом, самом верху.
- Каким делом?
- Архивом. Хранением крови. Проблемой воскрешения. Нет, конечно, без всякой поповщины вашей, без крестов и молитв. Так сказать, в рамках материализма. Ведь там, на самых верхах, все очень-очень немолоды. Я думаю, в этом главная причина. Когда мне будет за семьдесят, наверно, и я загорюсь этой идеей, наверно, и мой скептицизм поутихнет.
Он помолчал, всматриваясь в ее лицо, выжидая реакции, давая время осмыслить и подготовиться к главному. Из соседнего номера долетал мужской голос, взывавший к какому-то Бобби, уговаривавший его не быть дураком, не соглашаться на двадцать процентов, а требовать тридцать пять. Журчание забытого кем-то крана подлаживалось к фотографии весеннего ручья на стене.
Лейда молчала.
- Сама понимаешь, ездить в ваш Архив из Москвы - не очень-то ловко. Во всех смыслах. Проблема будет решаться с размахом. Решено создать специальный научно-исследовательский институт. В кратчайшие сроки. Конечно, самого слова "воскрешение" в названии не будет. НИИРАЖ - Институт регенерации активной жизни. Уже выделены фонды, перестраивается здание под Москвой. Проект объявлен имеющим первостепенную важность. Идет набор сотрудников. И даже известно, кто будет директором по научной части. Доктор. Лейда. Ригель.
Он очень похоже передразнил торжественную интонацию старого конферансье из Таллинской филармонии. Она невольно улыбнулась. Потом до нее дошел смысл сказанного, и она внутренне сжалась, напряглась, как на крутом вираже напрягается, перегибаясь навстречу центробежным силам, пассажир автомобиля. И было такое же чувство холодящей сердце беспомощности, когда не ты выбираешь маршрут, не ты увеличиваешь или сбрасываешь скорость, когда не знаешь ни карты дорог, ни конечного пункта, а держащий руль - упорен, непредсказуем, жесток, силен, насмешлив, неуправляем.
- Ты, конечно, и сама можешь представить, что это значит: институт, создаваемый по прямому распоряжению с самого верха. Вы будете иметь все, что захотите. Лучшего качества, в нужных количествах. Иностранное оборудование? Пожалуйста. Валюта для закупок? Сколько потребуете. Но хранилище, подобное вашему Архиву, нужно будет построить рекордным темпом. Усовершенствование, доводка, разработка новых идей - это все потом. Ибо здоровье некоторых членов высшего руководства весьма неустойчиво. Надо спешить.
Он почтительно кашлянул, приглушил голос.
- Ну и само собой - твое личное положение. Ты будешь пользоваться таким влиянием… Даже страшно за тебя. Не говоря уже о материальных делах. Квартира, машина, дача, сертификаты, обслуживание - полный набор. И конечно, Илью демобилизуют, он сможет жить с тобой. Поступит в любой институт в Москве, захочет - в Университет. Нам надо еще будет обдумать, как быть с Олей и с твоей матерью. Думаешь, они захотят вернуться? Или их придется уговаривать, убеждать?
- Ты даже не спрашиваешь, захочу ли вернуться я сама.
Эмиль посмотрел в окно, прошелся бегающим взглядом по зигзагам пожарных лестниц.
- Думаешь, у тебя есть выбор?
Она молчала, задумчиво разглядывая неподвижные блестки ручья на стене.
- Я имею в виду не только положение Ильи. Ты должна понять. Если они поверили в то, что воскрешение возможно, их не остановить… Они будут добиваться своего с упорством ваших таборян. Только средств в их распоряжении в миллион раз больше. Если ты им нужна - они тебя достанут, получат.
Да, подумала она, конечно, он прав.
Центробежные силы были слишком сильны, и все, что оставалось, - послушно наклоняться им навстречу, чтобы удержаться на сиденье. Мысль о возвращении вызывала неудержимую тошноту. Но ведь будет там и что-то хорошее. Увидеть Илью - свободного и спасенного, старых друзей, может быть, Павлика. Для виду она станет потворствовать старческому страху перед смертью, поддерживать надежды дряхлеющих правителей, обещать, что не конец накатывает на них, не черная бездна, а только перерыв и что когда-то смогут они вернуться - к чему? к жизни? или к более важному и единственно понятному им делу - к безудержному загребанию власти? Сама же втихомолку попробует проверить несколько любимых идей. Наконец-то у нее найдутся средства и время.
Тосковать? Скучать?
О да, будет, еще как. По аляповатому американскому комфорту, по кукурузным полям в шахматной сетке дорог, по запаху выкошенной травы на газонах, по беспечным коттеджам без оград, по потокам
студентов на дорожках кампусов, по нелепой архитектуре, вырастающей из детского изумления перед простотой и удобством куба, по дыму жаровен на берегах озер и прудов, по рекламным дирижаблям в небе. Но разве когда-нибудь удалось ей хоть на минуту приобщиться к главному здесь - к нелепой вере в то, что человек, оставленный без надзора, сам по себе, все сумеет устроить и переделать к лучшему? что за добро заплатит добром, за знание - пониманием, за помощь - благодарностью? Был ли хоть один день в ее жизни, когда бы она могла по-настоящему расслабиться, внутренне оттаять, слиться с беспечной воскресной толпой? Нет, она всегда оставалась зажатой, душевно скованной, привязанной к невидимому и длинному, но необрываемому поводку. А теперь пришло время, поводок натянули, сделали коротким и жестким. Значит, нечего рыпаться. Пора возвращаться в конуру.
Она подняла глаза на Эмиля, кивнула несколько раз. Спросила "когда".
Он разжал пальцы, отпустил край стола. Улыбнулся. Пошел к дверям, впустил раскрасневшегося от непривычной периодики Мышеедова.
- Все в порядке, капитан. Как я вам и говорил. У Лейды Игнатьевны возражений нет.
- Ну, уж вы скажете. Возражений?! Главное: в обморок от радости не упала. Такой пост получить! С вас причитается, Лейда Игнатьевна, не забудьте потом старых друзей. Все же и мы ведь вам помогали, сколько сил и времени на вас потратили.
- Значит, так. Отъезд твой решено было обставить как похищение. Потому что, если все делать законным путем - через посольство, Госдепартамент, - получится жуткая волокита. Да и пресса может вмешаться, и Архив так просто тебя не отдаст. А так - исчезнешь тихо и незаметно. Когда хватятся, будет уже поздно. Отплываем сегодня же.
- Как "сегодня"? Да у меня ничего нет с собой.
- Об этом не беспокойся. Я позабочусь - все найдешь в каюте. Корабль отходит через четыре часа, вполне успею. А вы тем временем с капитаном доедете до одного мотеля на Лонг-Айленде. Искупаетесь, отдохнете. А в час ночи, на резиновой лодочке - в океан. Там мы вас и подберем.
- Но как же Оля, мать?
- Я ведь сказал - привезем и их. Но с ними всегда успеется. Пока доплывем, пока ты квартиру при Институте подберешь и обставишь по вкусу - тоже время нужно. Не в коммуналке же новую жизнь начинать.
- А насчет лодки вы не тревожьтесь, - сказал Мышеедов. - Это только одно название - резиновая. Уж не знаю, из чего она сделана, но такой сплав! Нож не прорежет, пуля не пробьет. Последнее слово науки. И про погоду я специально узнавал: обещают полный штиль.
- Ночью, под звездами, в океане… Романтика.
- Нет, - сказала Лейда. - Матери я все же должна позвонить. Скажу, что уезжаю в долгую командировку, чтобы она не волновалась.
Те двое переглянулись. Мышеедов, полуотвернувшись, состроил испуганную мину: "нельзя, не положено, не велено".
- Если я не позвоню, она может поднять шум. Начнет сама звонить в Архив, выяснять, куда я пропала. Мы же не хотим, чтобы Архив взялся меня разыскивать уже сегодня.
- Ну хорошо, - сказал Эмиль. - Но звони прямо отсюда, при нас. Ты действительно так спокойна? Или это только внешне? Не догадается она по голосу?
- Ты же знаешь маму. Она слышит только себя. Не беспокойся, ничего не заметит.
У бабки Натальи для телефонных разговоров было три интонации, которыми она пользовалась в зависимости от настроения: страдальческая (что еще? что вам от меня нужно в этот раз?), умиленная (Боже, кто-то и меня вспомнил, позвонил!) и обличительная (вот, стало быть, до чего довелось дожить). Но в этот раз было что-то не совсем обычное. Так что Лейда и не сразу вспомнила, к каким случаям включалось это игривое ликование. (Ах да: детство, мать возвращается из похода по магазинам, а она уже знает, что они бедны и ничего ждать нельзя, но мать что-то прячет за спиной, пританцовывает, поет, заставляет и ее танцевать в ожидании сюрприза, так что мелькает безумная надежда - кукла! - а потом горькое, до слез разочарование: очередная пара варежек, теплые штанишки, школьная тетрадка в линейку).
- Лейда! как хорошо, что ты позвонила! Я уж не знала, где тебя искать… Дома телефон молчит, в Архиве говорят - уехала. Я просто не знала, что и думать.
- Ничего страшного, со мной все в порядке…
- Нет, ты представить себе не можешь, какая у меня для тебя новость!
"Повысили пенсию? Кошка принесла котят?"
- Я хочу, чтобы ты села покрепче на стул…
- Мама, прости, я очень спешу…
- …И даю тебе три попытки на угадывание…
- Я хотела только предупредить, что уезжаю в командировку…
- Ты никогда не угадаешь, кто мне позвонил час назад. Ни с пяти, ни с десяти попыток…
- Мама, правда, у меня нет сейчас времени на все эти угадайки.
- Да, ты давно уже, много лет стараешься не слушать меня. Ты вообразила, что ничего важного и существенного от меня больше не услышишь. Надо бы мне повесить сейчас трубку и наказать тебя за все, что я вытерпела, за это унизительное пренебрежение…
- Ну хорошо, хорошо. Я слушаю.
- Нет, ты действительно сидишь, а не стоишь? Я хочу, чтобы ты села. Я хочу…
Ликование в ее голосе утратило игривость, наполнилось искренним чувством, почти торжественностью.
- Звонил Илья. Живой и веселый. Из Стокгольма.
- Так, - сказала Лейда. - Очень хорошо.
Эмиль с тревогой всматривался в ее лицо, и она нашла в себе силы кивнуть ему: "Да-да, все в порядке, скоро кончаю".
- Ему удалось бежать. Пешком через границу. Это какой-то приключенческий роман. Такого ты не читала ни у Майн Рида, ни у Фенимора Купера, ни у Жюля Верна! И с ним тот человек, который помог ему. Какой-то геолог. Он, правда, не хотел убегать, только Илью провожал, но наши пограничники, то есть бывшие "наши", а теперь - "их", за мою жизнь все это столько раз менялось, я уж запуталась… Там был патруль или дозор…
Лейда внимательно слушала, кивала: "Да, я понимаю, это очень славно". Потом почувствовала, что тошнота и слабость начинают одолевать ее, поспешно сказала:
- Все это очень приятно. Я позвоню через неделю. Всем приветы…
Повесила трубку.
Услышала свой голос, говорящий внятно и небрежно:
- Олю выбрали президентом класса.
Гордая бабка должна была все описать в деталях.
И еще:
- В Москве, надеюсь, такой жары не будет. Где у тебя ванная? Я, пожалуй, душ приму. Не возражаешь?
2
Вода с шумом хлестала в бежевый кафель. Душ был включен на полную мощность, так что рисунок струй достигал почти геометрической четкости и напряженности: конус, эллипс. Лейда, облепленная влажным от пара платьем, стояла рядом с ванной на коленях и беззвучно молилась. Молитва была неправильная, слова хватались наугад из детских воспоминаний, из подслушанного от паломников, из проповедей отца Аверьяна, из прочитанного в книгах. Русский мешался с английским, эстонским, старославянским, всплывали даже какие-то куски по-латыни. Чаще всего и на все лады повторялись слова "благодарю… слава Тебе… слава… благодарю". Может быть, только ритм ей удавалось соблюдать какой следует, но и в этом не было уверенности: она не могла слышать своего бормотания за шумом воды.
- Ты скоро? - крикнул из-за двери Эмиль. - Мне пора ехать.
- Поезжай, не жди меня. Увидимся вечером. Вернее, ночью.
- Хорошо. Оставляю тебя на попечение капитана. Если хочешь, вы можете напоследок проехаться по магазинам. Можешь побаловать себя, пустить в ход кредитные карточки. Все равно платить по счетам не придется. Только смотри, чтобы лодка не перевернулась от закупок.
Она заставила себя раздеться, встала под душ. От прохладной воды сердцебиение унялось, мысли начали понемногу яснеть, собираться в цепочки. Цепочки постепенно стягивались к одному, главному: что теперь делать?
Бежать? Но как?
А могло ли все это так совпасть: бегство Ильи и решение отозвать ее в Москву? Может, они узнали о бегстве и задумали выманить ее обратно? Но тогда зачем так громоздко: посылать Мышеедова, Эмиля, сочинять про HИИРАЖ? Проще было просто приказать ей вернуться. Телеграммой, телефонным звонком. Она бы не посмела отказаться. Кроме того, корабль был в пути не меньше двух недель. Значит, все это планировалось довольно давно, считай, за месяц. К тому времени ничего точного они не могли знать. Да и сейчас самое большее: пропал солдат, ведутся розыски. А главное, что было убедительней всех логических рассуждений: не мог такой плохой актер, как Мышеедов, так сыграть услужливость и подобострастие. Да и в тоне Эмиля почтительность была неподдельной.
Она приоткрыла дверь, крикнула Мышеедову, чтобы принес фен из ее чемодана. Да, кинулся исполнять, как расторопный вестовой. Похоже, в его глазах она, Лейда Ригель, вдруг переместилась по лестнице чинов чуть не выше полковника. Но при всем чинопочитании уйти добром он ей не даст. Об этом нечего было и думать. Значит, остается "не добром". Но где? когда? как?
Нет, все же голова отказывалась служить с нужной четкостью. Каждого из обрушившихся на нее известий было бы довольно, чтобы довести до шока. А тут два разом. Сначала нелепо-тягостное, потом неправдоподобно счастливое. Илья и Павлик в Стокгольме. Вместе. Пришли пешком. Как какие-нибудь калики перехожие из сказки. Это было настолько нереально, что воображение ее даже и не пыталось заполнить пустоты, снабдить какими-то зримыми деталями эту абстрактную конструкцию. Но при этом ни на секунду не возникало сомнение: да правда ли? не ошибка? Больше трех лет душа ее не жила, а словно бы волочилась вслепую по серым коридорам, не видя никакого просвета впереди. А тут вдруг так рванулась, так понеслась навстречу блеснувшей вдали вспышке. Как же могло это оказаться ошибкой? И внутренние весы тоже вдруг срослись, ожили, больно качнулись под словом "убить", упавшим на одну из чашек.
Уезжая из Нью-Хэмпшира, она даже не взяла с собой "роланда". Все равно ни филиала, ни охраны в Нью-Йорке у них еще не было. Кто-нибудь из знакомых? Нет, никого из таких, кто согласился бы или смог помочь. Полагаться нужно было только на себя. Как всегда, впрочем. Как всю жизнь. Эта мысль почему-то отозвалась вдруг усталостью и обидой.
Она оглядела себя в зеркале, распушила волосы, затянула кушак платья.
Вышла из ванной.
Мышеедов подбежал, подхватил фен, бережно отнес его к чемодану.
- Знаете, Лейда Игнатьевна, когда запрос пришел сверху про Архив: что, мол, такое да с чем его едят? - мы, конечно, все подробно описали, кроме одной детали: что вы, так сказать, не совсем по доброй воле нам служили. Да и службы ведь никакой не было, никаких заданий вам не пришлось выполнять - о чем же тут говорить. Так что, может, и вы по приезде не будете об этом распространяться? Служил себе сын в армии - нормальное дело.
- Я подумаю.
- Это и вам хорошо - все эти годы пойдут в выслугу лет. Эх, знали бы вы, как полковник вас рекомендовал для Института, какими словами расхваливал! Он ведь свой кадр никогда не выдаст. Так что если вы захотите его отблагодарить или порадовать, то лучше нет, чем представить, что мы вас со всякими трудностями похищали. Что погоня была, слежка. Это ему очень в заслугу поставят. Поначалу так и планировалось: ни о чем вас не предупреждать, а просто сгрести в темном месте и увезти на корабль. Но Эмилий Сергеевич очень против был, так что уж решили не пугать вас понапрасну. Вы теперь у нас ценнейший работник, ваши нервы тоже беречь надо.
"Не знает, ни о чем не знает, - думала Лейда. - Не может он так играть".