Как бы там ни было, я теперь знал, кто автор моей истории о человеке, вернувшемся с войны домой. В 1940–1941 годах он учился в университете в том городе, в котором я жил, снимал комнату у семьи Лампе в доме 38 по Кляйнмайерштрассе и тщетно пытался ухаживать за Беатой Лампе. Зимой 1941/42 года он попал под крылышко Ханке и с его помощью получил место военного корреспондента. Летом 1942 года он еще раз встретился с Беатой, и на сей раз ему повезло. Все говорило за то, что в течение последних недель или месяцев жизни гаулейтера Фонланден находился рядом с Ханке. Многое говорило и за то, что после войны он еще раз побывал в доме 38 по Кляйнмайерштрассе. Роман он написал в промежутке между этим визитом и серединой пятидесятых годов, когда мои дедушка и бабушка отдали мне лишние экземпляры верстки.
Сначала он мне нравился. Нравился потому, что ему нравилась "Одиссея" и что он играл в своей книге с ее сюжетом. И потому, что, читая его роман, я впервые столкнулся с массовой культурой, и это была не такая уж плохая встреча. А еще потому, что открытый, хотя и не по вине автора, конец романа так живо подействовал на мою фантазию. А еще потому, что нельзя так долго заниматься каким-нибудь человеком, не испытывая к нему симпатию.
Или ненависть. Хотя до ненависти к нему у меня дело еще не дошло: те игры, в которые он играл в романе, мне нравились, а вот игры в его письмах и статьях - уже нет. С той же легкостью, с которой он Аид превращал в сновидение, море - в пустыню, а пышнокудрую Калипсо - в полногрудую Калинку, он превращал беспощадность в этический принцип, блокаду Ленинграда, обрекавшую город на голодную смерть, в акт рыцарства, а соблазнение Беаты - в подвиг во имя справедливости.
Стоило ли мне продолжать заниматься его историей? Я по-прежнему хотел узнать, чем закончится роман. Я ведь прочитал столько историй о людях, вернувшихся с войны, столько историй выдумал сам, столько придумал продолжений, следующих за встречей в доме 38 по Кляйнмайерштрассе, что хотел узнать, чем же закончил эту встречу сам автор. Ведь могло быть и так, что об этом возвращении домой еще никто никогда не рассказывал, никто никогда не писал, никто никогда не думал. Возможно, это было всем возвращениям возвращение.
15
Макс не хотел верить в то, что плохой человек способен рассказать самую лучшую из всех историй о возвращении. Вера в то, что добро истинно и прекрасно, а зло уродливо и лживо, выражает заветную мечту детства. И я в своей душе еще хранил частицу этой веры и не был бы разочарован, если бы концовка романа оказалась скучной и плоской. Да вот только прежде я должен узнать, какова она.
Но я сделал уже, кажется, все, что мог. Я поместил объявление в крупных ежедневных и еженедельных газетах, в котором рассказал краткую биографию Фолькера Фонландена, сообщил, что я историк и меня интересуют любые сведения о нем. Мне предложили свои услуги два детектива, некий составитель родословных брался составить генеалогическое древо Фонландена, а человек, представившийся давним другом Фонландена, потребовал за якобы имеющуюся у него важную информацию выслать ему авансом пятьсот марок.
Я написал Фриде фон Фиркс, и она мне ответила, что не помнит, чтобы ей приходилось встречаться с Фолькером Фонланденом. Тот военнопленный, который был вместе с Ханке и, возможно, с Фолькером Фонланденом и рассказал о событиях на железнодорожной насыпи, в 1949 году встречался с журналистом "Северонемецкой газеты", опубликовавшей его репортаж. Я решил, что не стану разыскивать журналиста, с помощью которого мог бы разыскать того самого пленного, уже тогда, в далеком сорок девятом, довольно пожилого, слабого и больного и к тому же очень несловоохотливого.
Ханке занимал меня еще некоторое время. Мой друг-историк обнаружил статью, которую Ханке написал для "Силезской ежедневной газеты", а также речи, с которыми тот выступал, и выслал мне все эти материалы. Тексты по содержанию были похожи. Они совпадали и по стилю. Неужели их для Ханке писал Фолькер Фонланден?
Ханке всерьез воспринимал угрозу поражения, он ни словом не упомянул ни о "чудо-оружии", ни о возможном чудесном повороте событий и писал не о грядущей победе, а о минувшем счастье.
Всего двенадцать лет назад большевизм был готов поглотить Рейх и сделать его частью Азии. Тогда он пытался достичь своей цели всеми политическими средствами, а теперь, собрав последние военные резервы, он готов ворваться в Рейх и в Европу. Мы благодарны судьбе, что она дала нам эти двенадцать лет и продолжает давать возможность сегодня выступить навстречу врагу с оружием в руках. Если бы двенадцать лет назад большевизм победил в Рейхе, то тем, кто выжил бы после этого, наше сегодняшнее положение показалось бы даром небес.
В одной из статей, посвященной, как можно предположить, многочисленным вражеским листовкам, сбрасывавшимся с самолетов, он даже предпринял небольшой этимологический экскурс.
Имя нашего фюрера есть наша программа. Родословная Адольфа Гитлера свидетельствует о том, что его дед еще носил фамилию Хюттлер. Фюрер, родом из таких же суровых краев на берегах Дуная, как наши гористые края, в своей великой книге "Моя борьба" сам упоминает, что отец его был сыном бедного крестьянина. В Восточной марке Гитлер и Хюттлер означает то же, что и Хойслер в наших краях. Если мы приветствуем друг друга словами "хайль Гитлер", то мы приветствуем самих себя, тех, кто родом из хижин и бедных крестьянских домов в наших горных и ткацких деревнях. Знамя Гитлера - это знамя Хюттлера и Хойслера, и когда вражеская пропаганда заявляет, что эта война - война Гитлера, то мы знаем, что на самом деле это война, в которой сражение идет за Хюттлеров и Хойслеров, за бедных землепашцев.
В последней речи, транслировавшейся по радио и напечатанной в газете "Фёлькишер беобахтер", он больше не говорил о военном значении обороны крепости Бреслау, переведя разговор в экзистенциальную плоскость:
Суть в том, что мы сбросили весь балласт, который всю жизнь тащили, ошибочно называя его культурой, хотя он является всего-навсего простой цивилизацией. Мы верили в то, что, уничтожив эту внешнюю оболочку нашей гражданской жизни, мы уничтожим и самих себя. Это неправда. Десятки тысяч мужчин и женщин в крепости Бреслау на своем опыте узнали, что они в состоянии отказаться от всего, что считали непосредственной составной частью их личного бытия: от своих квартир, от своих воспоминаний, от своих коллекций, от тысячи разных мелочей, к которым прикипело их сердце, - отказались от всего этого сознательно, но это их не сломило.
Мы прежде говорили о тотальной войне и считали, что воюем тотально. Лишь теперь мы узнали, что это такое на самом деле - вести тотальную войну.
К этому материалу мой друг-историк приложил запись рассказа очевидца, в котором тот описывает бункер Ханке. Вниз вела широкая лестница, покрытая ковровой дорожкой, ее продолжал широкий коридор, тоже устланный коврами, по длине коридора были расположены уютные и удобные служебные помещения, а от него расходились небольшие коридоры, соединявшие его с современно обставленной кухней, с душевыми и ванными комнатами, со спальнями и еще с одной кухней для обслуживающего персонала, оборудованной более скромно. В конце главного коридора находился кабинет Ханке: это было огромное помещение, ярко освещенное скрытыми светильниками, обставленное массивной мебелью, с дорогими картинами на стенах и коврами на полу. Здесь Ханке, которого днем окружали красивые женщины, по вечерам устраивал "пышные празднества, в которых участвовали обворожительные и соблазнительные женщины, словно сошедшие со страниц модных журналов мирного времени. Откуда появились они в самый разгар катастрофы и куда сгинули в этом хаосе? Никто этого не знает. Те, кто мог бы дать ответ, погибли вместе с крепостью Бреслау".
16
Летом 1989 года моя мама вышла на пенсию, и я к этой дате подарил ей недельную поездку в Тессин. Когда я был маленьким, она рассказывала мне о поездке туда, о медленной и нешумной горной железной дороге, которая от Локарно идет вверх до паломнической церкви, рассказывала о площади перед этой церковью, откуда виден город и голубое озеро, о столах и стульях на берегу озера в Асконе, о доносящейся из отелей фортепианной музыке, о поездке на пароходе к островам с заколдованными садами и о недоступных для человека долинах, в которых воют последние уцелевшие волки. Когда я принес ей конверт с билетами на этот тур, я был готов к тому, что она возьмет и откажется от подарка. Однако она приняла его.
Отношения между матерями-одиночками и их единственными сыновьями всегда немного напоминают отношения между супругами. Поэтому такие отношения не бывают счастливыми; иногда они становятся такими же холодными, мучительными и агрессивными, так же вырождаются в борьбу за власть, как это бывает между супругами. Так же как и между супругами, в отношениях между матерью и сыном не существует никого третьего - ни отца, ни брата или сестры, на которых приходилась бы часть напряжения, неизбежно возникающего в такого рода близких отношениях. Напряжение спадает только тогда, когда сын покидает мать, и часто между ними царит одно лишь отсутствие отношений, лишенное былой напряженности, как это бывает с большинством супругов после развода. А могут возникнуть и доверительные, живые отношения, лишенные напряжения, и спустя много лет, в течение которых наши мирно-безразличные отношения лишь изредка прерывались какой-нибудь размолвкой, неделя в Тессине представилась мне образцом того, как мать и сын могли бы относиться друг к другу. В Тессине мы получили огромное удовольствие от пережитого и увиденного. Мать с такой охотой отправилась в эту поездку, что иногда мне даже казалось, будто всегдашнее выражение неприступности и презрения исчезло с ее лица. Мы говорили с ней о планах, которые она строила на свое пенсионерское будущее, говорили о моей мечте основать собственное издательство, и она слушала с неподдельным интересом про все, что меня волновало, а я - про все, что волновало ее. Для меня было полной неожиданностью, как ясно и здраво она, основываясь на своем профессиональном опыте, судила о шансах и подводных камнях, связанных с реализацией моей мечты.
Поскольку все было так здорово, то однажды вечером на берегу озера в Асконе я решился спросить ее:
- Ты мне никогда не рассказывала, что с тобой происходило во время войны, как все это было?
Она отмахнулась:
- Чего там рассказывать!
- Ты ведь родом из Силезии, была в Бреслау и знала гаулейтера Карла Ханке, была свидетельницей обороны крепости от наступавших русских, пережила захват крепости и изгнание. Расскажи, как все это было.
- Зачем тебе это?
Я поведал ей о ходе своих поисков и об истории Карла.
- Его история привела меня в твои края.
- В мои края? Я ведь из Верхней Силезии, а Бреслау и Карл Ханке - это Нижняя Силезия.
- Ну вот видишь, тебе и впрямь надо рассказать об этом побольше. Я ведь даже не способен отличить Верхнюю Силезию от Нижней.
Она рассмеялась:
- Разве ты не видишь, что мне незачем об этом рассказывать? Кого интересует нынче разница между Верхней и Нижней Силезией?
Она помедлила, словно надеялась, что я рассмеюсь вместе с ней и на том дело закончится. Потом она пожала плечами, словно признавая, что ей придется рассказать обо всем подробнее.
- Осенью сорок четвертого года мы переехали из Нойраде в Бреслау, где моего отца снова назначили на высокую должность в транспортном управлении города, которую он раньше занимал и которая снова освободилась. Не спрашивай меня, чем он занимался. Мой отец был инженером, к тому времени уже на пенсии, но его вновь направили в транспортное управление. Когда город Бреслау перешел на осадное положение, ему вместе с матерью все же разрешили выехать. Во время бегства они попали под обстрел пикирующих самолетов.
- А что было с тобой?
- Со мной?
Она посмотрела на меня, словно не понимала, как такой вопрос пришел мне в голову.
- Я… я осталась в Бреслау до конца войны, а потом сразу переехала сюда, в этот город.
- Ты находилась в городе с начала до конца осады? И как все это было? Ты видела Ханке? Была ли ты знакома с людьми из его окружения? Бывала ли в его бункере? Была ли ты…
Она засмеялась и махнула рукой:
- Не задавай столько вопросов сразу!
Однако она не начала отвечать ни на один из моих вопросов. Мы сидели и смотрели на гладь озера. Звуки музыки больше не доносились из отелей. Зато в одной из лодок молодежь пела модные итальянские песенки, и сначала они едва доносились до нас, а потом, вперемешку со смехом и возгласами, стали слышны отчетливее и вскоре вновь утихли вдалеке.
- Самое ужасное было связано со строительством рокад. Приходилось поднимать, носить, волочить и толкать тяжелые бревна и камни, выслушивать бесконечные приказы, окрики и ругань. Я никогда не забуду гул самолетов и звуки пулеметных очередей, всю эту какофонию режущих слух, свистящих, тарахтящих, воющих звуков. Пули ударяли в камни, и мы спасались бегством, прятались в парадных, однако дома стали взрывать, чтобы освободить пространство для широкой рокады, и спасительные укрытия отодвигались все дальше. Мы бросались бежать, а самолеты устраивали на нас охоту, и молодежь еще как-то успевала добежать до укрытия, а вот старики… Однажды вечером я пошла домой, а от нашего дома осталась одна только половина. Я еще издалека увидела, как шторы полощутся на ветру, красные розы на желтом фоне, я удивилась и подумала: "Они очень похожи на шторы в моей комнате". На следующую ночь нас бомбили зажигательными бомбами, а утром мы увидели, что шторы сгорели, а вместе с ними все, что было в квартире. Я стояла перед домом и сквозь пустые глазницы окон видела голубое небо.
Мать повернулась ко мне и пристально посмотрела на меня:
- Или рассказать тебе, как наши же солдаты взламывали наши квартиры в поисках дорогих вещей? Или как они устраивали в подвалах оргии с проститутками? Или как бомба попала в здание почтамта и разорвала на части женщину, голова валялась отдельно, нога отдельно, внутренности отдельно, и ее по частям пришлось собирать в небольшой ящик? Или как бомба попала в одноколку, убила лошадь, а солдата взрывной волной швырнуло через улицу в сад перед соседним домом? Когда он, не веря своему спасению, с улыбкой поднялся на ноги, стена дома рухнула и похоронила его под собой. Или рассказать тебе об иностранных рабочих, о самых бедных из беднейших, обреченных на смерть, если их ранило пулей или осколком?
Она говорила все быстрее и все громче, и люди за соседним столиком стали оборачиваться в нашу сторону. Она отвернулась от меня и снова стала смотреть на озеро.
- И все же, несмотря ни на что, вновь пришла весна. Когда в мой день рождения я проснулась, стояла тишина. И я услышала, как поет дрозд, а в саду расцвели подснежники, набухли почки на кустах сирени. Утро было прекрасное, хотя повсюду, куда ни глянь, были руины и груды развалин. И дождь был прекрасный. На Страстную неделю впервые за долгое время пошел дождь. Он начался ночью, я спала в подвале с окном, открытым в сад, и проснулась от шума дождя. Я лежала и слушала, и мне не хотелось вновь засыпать, так это было прекрасно. Теплый, мягкий весенний дождь, и я почуяла, как пахнет мокрая пыль.
Она снова пожала плечами:
- Вот и все.
- Спасибо. Все на сегодня или все навсегда?
Она посмотрела на меня и с облегчением, и слегка кокетливо:
- Навсегда? Откуда мне знать, навсегда или нет?
17
Мы могли бы съездить туда и обратно за один день. Однако я обязательно хотел сделать остановку там, где жили дедушка и бабушка. Я хотел вновь увидеть их дом, ели рядом с ним, яблоню, самшитовую изгородь, лужайку и сад. Мне хотелось посидеть на берегу, посмотреть на озеро, покормить лебедей и уток. Мне хотелось услышать, по-прежнему ли два вокзала предупреждают друг друга об отбытии поезда ударом колокола. Я хотел показать маме тот мир, в котором вырос отец. Возможно, я таким образом хотел поразить ее, застать врасплох, выманить из укрытия, заставить потерять контроль над собой. Во всяком случае, я сказал ей о том, в каком месте мы находимся, лишь после того, как мы поселились в гостинице "Солнце", распаковали вещи, приняли душ и перед ужином отправились погулять по берегу озера.
- Ты решил, что я не обращу внимания на названия городков, через которые мы проезжали?
Она смотрела на меня насмешливо и вызывающе.
Я промолчал. Мы дошли до небольшого парка в том месте, где ручей впадал в озеро.
Здесь я с дедушкой всегда кормил лебедей и уток.
Я подошел к воде, достал из кармана завернутые в бумагу корки хлеба, которые собрал за обедом, и птицы так же, как прежде, подплыли ко мне еще до того, как я стал бросать им первые крошки, еще до того, как я раскрошил хлеб. Точно так же, как прежде, возникла небольшая толчея, и более быстрые и сильные выхватывали у слабых и медлительных куски прямо из-под клюва, а я, бросая хлеб прицельно, пытался соблюсти справедливость и равенство.
Мать посмеялась над моими попытками накормить всех уток поровну:
- Ты хочешь преподать им урок справедливости?
- Дедушка тоже смеялся надо мной. Он говорил, что такова природа: сильные получают больше, чем слабые, шустрые больше, чем недотепы. Только я ведь никакая не природа.
Мать протянула ладонь, я положил в нее ломоть сухого хлеба, она раскрошила его на мелкие кусочки и стала бросать крошки лебедям, двум белоснежным родителям и пяти светло-коричневым деткам.
- Лебеди мне нравятся больше, чем утки.
- Тебе никогда не хотелось побывать в тех краях, где прошло детство отца?
Она снова протянула мне ладонь и снова стала бросать лебедям крошки.
- Я прекрасно знаю, что последует за этим: "А какой был отец? Расскажи, как вы встретились, полюбили друг друга, поженились. Как получилось, что он ушел, как он умер?" - Она покачала головой. - Неужели тебе непонятно, почему я ничего не рассказывала? Я терпеть не могу рассказывать. Терпеть не могу. Ненавижу.