Она говорила в столь резком тоне, что я не решился вставить ни слова. Я знал, какой бывает мама в гневе; в этом состоянии от нее можно ожидать чего угодно, любой резкости, любого крика, любого насилия, и лишь дисциплинирующий строй слов и предложений, ею произносимых, препятствовал тому, чтобы она ударилась в крайность. В детстве иногда доходило до того, что она могла поднять на меня руку, и, хотя мне не было больно, я по-настоящему пугался. Мать била меня так, словно хотела отгородиться от меня, отделаться, прогнать прочь. Всегда, когда в ней закипал гнев, я начинал паниковать. Сейчас мне показалось, что она может включать и выключать свой гнев, словно играя со мной в какую-то игру. Я в этой игре участвовать не хотел.
Я дал матери еще несколько кусков хлеба, и мы кормили уток и лебедей до тех пор, пока кулек не опустел.
- Вернемся в гостиницу?
После ужина она спросила:
- А что ты сам знаешь об отце?
- Я знаю, что он вырос в этих краях; когда он был маленький, у него была лошадка на палочке и шапочка, сложенная из бумаги; став гимназистом, он получил от родителей галстук, костюм и велосипед в подарок, а потом костюм с брюками-гольф, ткань в елочку; а еще он собирал марки, пел в хоре, играл в ручной мяч, рисовал карандашами и красками, много читал, любил стихи, был близоруким, после окончания гимназии его освободили от военной службы, учился на юридическом факультете, отправился в Германию; а еще я знаю, что он не вернулся с войны.
Она рассмеялась:
- Ты знаешь больше, чем я!
Она снова помедлила, дожидаясь, не рассмеюсь ли я вместе с ней и тем самым закрою тему. Потом она глубоко вздохнула и заговорила:
- Он был настоящий любитель приключений. Швейцарец, студент юридического факультета, в один прекрасный день вдруг заявил, что с ума можно сойти от бесконечного сидения в учебных аудиториях и библиотеках, от попыток понять, что такое жизнь, а в это время мир за стенами гремит и взрывается, а вместе с ним взрывается право и человеческая жизнь. Я не знаю, каким образом он оказался в Силезии.
Мы познакомились в сентябре сорок четвертого года в Нойраде. Стоял солнечный, теплый денек, а вечером я пошла в садовый ресторан и там увидела его. Он сидел за столиком один. Я села за столик и стала ждать свою подругу и все время поглядывала на него - я ведь почти забыла, насколько привлекательно может выглядеть молодой человек, если на нем не мундир, а обычный костюм, твидовый костюм хорошего кроя, манишка, голубая рубашка и красный галстук в синюю крапинку. Он вдруг встал из-за стола, с улыбкой подошел ко мне и спросил, можно ли ко мне подсесть, и не соглашусь ли я прогуляться с ним, и не позволю ли пригласить себя на ужин. А я…
Она умолкла.
- И что дальше?
- Мы провели вместе весь вечер, а потом и всю ночь, и еще два дня и две ночи, а потом, утром третьего дня, поженились. Ему пришлось сразу же уехать, и я снова увидела его лишь в апреле сорок пятого в Бреслау. Он появился однажды утром в подвале разрушенного дома, в котором я жила, и принес мне швейцарский паспорт. Он говорил со швейцарским акцентом, и от этого все казалось светлее. И развалины, и страдания, и смерть не казались уже такими страшными. Он посмотрел на мой живот: "Береги себя и ребенка". Через несколько дней он свернул не на ту улицу, и его убили.
- Ты…
- Я все это видела. Он попрощался со мной, двинулся по улице, и тут его и застрелили. Так бывало иногда: только что ты мог беспрепятственно пройти по улице, и внезапно она превращалась в поле боя между немцами и русскими.
Когда она снова прервала свой рассказ, я хотел было продолжить расспросы. И тогда она посмотрела мне в глаза. До этого взгляд ее был словно прикован к ладоням, сложенным на коленях.
- Он был такого же роста, как ты, у тебя от него зеленые, чуть раскосые глаза и форма рук.
Она произнесла это, так сказать, на бис. Выражение ее лица не оставляло сомнений в том, что представление закончилось и занавес опустился.
Часть четвертая
1
События в Берлине я встретил лежа в постели с высокой температурой. Я уснул рано, не посмотрев по телевизору новостей, не увидев парней и девушек прямо на стене у Бранденбургских ворот, не увидев ликующих жителей Восточного и Западного Берлина на пограничных переходах и смущенных полицейских, удивленных собственной вежливостью и дружелюбием. Наутро эти лица и картинки появились в газетах и уже были историей. Автор в редакционной статье не мог толком сказать, являются ли эти фотографии документальным подтверждением произошедшего недоразумения, которое быстро исправят, или они свидетельствуют о рождении нового мира.
Я вспомнил о восстании 17 июня 1953 года, о строительстве Берлинской стены 13 августа 1961 года, о венгерском восстании, о кубинском кризисе, об убийстве Кеннеди, о высадке первого человека на Луне, о бегстве американцев из Сайгона, о путче Пиночета, об отставке Никсона после Уотергейта, об аварии атомного реактора в Чернобыле. С каждым моим воспоминанием была связана определенная картинка: рабочие с немецким флагом перед Бранденбургскими воротами, каменщики, которые под надзором армии возводили стену из бетонных блоков; аэрофотосъемка ракетных позиций, Джон и Джеки в открытом лимузине, человек в скафандре рядом со странно трепещущим американским флагом посреди пыли и камней лунной пустыни, вертолет на крыше американского посольства, осаждаемый толпой людей, Альенде в каске и с автоматом в руках, готовый защищать президентский дворец, в то время как обвисший ремешок неумело надетой каски уже свидетельствует о предстоящем поражении, Никсон на лужайке перед Белым домом, заснятый с вертолета атомный реактор, который внешне не свидетельствует ни о какой смертельной опасности и все же выглядит смертельно опасным. Что касается венгерского восстания, то тут сохранилась не картинка, а звуковой образ. Мы с мамой случайно поймали по приемнику радиостанцию Будапешта и слушали голос, который на английском, французском и немецком в последние дни восстания тщетно взывал к миру о помощи.
Помимо далекой от меня истории в моей жизни происходила и история близкая. Казалось бы, эта история могла не только сохраниться в моей памяти в виде картинок, но и стать частью моей биографии. Однако я эту историю прозевал. Когда в шестьдесят восьмом студенты вышли на улицы, я был занят зарабатыванием денег, а в Калифорнии, где мне вполне могли бы повстречаться последние представители поколения хиппи, детей цветов, я учился массажу. Я не участвовал в демонстрациях ни в Бонне, где протестовали против гонки вооружений, ни в Брокдорфе, где пытались остановить перевозку урановых стержней, ни во Франкфурте, где люди выступили против строительства новой взлетной полосы аэропорта.
На сей раз я решил не прошляпить историю. Проснувшись, я почувствовал себя вполне здоровым, отправился в издательство, взял отпуск, в тот же день вылетел в Берлин и снял комнату в пансионе на одной из боковых улочек, ведущих к Курфюрстендаму. Пансион располагался на третьем и четвертом этажах некогда богатого, а ныне обветшалого многоквартирного дома; в комнате было много плюша, китча и стояла втиснутая в угол пластмассовая душевая кабина, а в сумрачном зале, где завтракали постояльцы, раскинулась целая роща из искусственных пальм. Двор был такой темный, что трудно было понять, день сейчас или ночь.
На электричке я поехал в Восточный Берлин и пошел гулять по улицам. Был полдень, в закусочных битком народу, на улицах спешили по своим делам прохожие, используя обеденный перерыв для покупок, по широкой улице струился ручеек "трабантов", "вартбургов" и горбатеньких грузовиков, в воздухе стоял отчетливый запах бурого угля, которым отапливали дома, то там, то здесь на мостовой высилась кучка угольных брикетов, дожидавшихся, чтобы их через окно на уровне тротуара отправили в подвал, кое-где виднелись кумачовые плакаты, развешанные к празднику сорокалетия ГДР. Одним словом - серые будни социализма. Обыденный и серый день ничем не отличался от тех дней, которые я провел в Восточном Берлине во время моих прежних приездов сюда: еще до возведения стены я был здесь со школьной экскурсией, а позже, в студенческие годы, приезжал на семинар по марксистской теории государства и права. И тогда, и сегодня эти будни меня растрогали. Своей несовременной медлительностью и трудностью здешнего быта, а еще беспомощными попытками доказать свою современность с помощью понавешанных в избытке светофоров, скучной рекламы и зеркального стекла в окнах новых зданий они напомнили мне о тщетной серьезности, с какой дети пытаются создать вокруг себя мир взрослых и играть во взрослую жизнь. Меня это очень трогало, хотя я и знал, что мир, который построили здесь дети, убог и жалок, а игры, в которые здесь играли, были порой жестокими и подлыми.
Я вошел в универмаг на Александерплац, здесь уже продавали рождественских ангелов под видом крылатых новогодних фигурок. Толпа увлекла меня за собой, к прилавкам и витринам, но я мало что смог увидеть и ничего не смог купить. Мне хотелось потратить деньги, которые я обменял, и я бродил по универмагу в поисках канцелярских товаров, почтовой бумаги и конвертов, папок и скоросшивателей - всегда в жизни пригодятся. Однако почтовая бумага и конверты были как-то несуразно разлинованы, а папки и скоросшиватели выглядели так, словно готовы были развалиться после первого же употребления. В книжном магазине на Унтер-ден-Линден я купил книги по шахматным дебютам, прекрасно зная, что никогда не стану их читать.
В университете исчезла охрана на входе, которая была там раньше, когда я приезжал сюда студентом. Я вошел в здание, почувствовал острый запах моющих и дезинфицирующих средств, увидел доски объявлений, на которых вывешивалась информация о времени занятий и семинаров, о времени открытия и закрытия здания, а также объявления о собраниях группы ССНМ и о переносе этих собраний. Через приоткрытую дверь я незаметно проскользнул в мрачную аудиторию, где шла лекция о современной литературе ГДР. Я просидел там до конца, зачарованный атмосферой заколдованного царства в огромном зале, в котором сидели лишь несколько студентов и горела только одна маленькая лампочка на кафедре у лекторши. Потом я снова очутился на улице. Низкое и серое небо потемнело, зажглись фонари. Чего я ждал от этой встречи с историей? Ожидал увидеть демонстрантов? Увидеть, как люди стоят группками на всех углах и спорят о текущих событиях? Или как они штурмуют здания министерств и радиостанций? Как нападают на полицейских и обезоруживают их? Как разрушают стену?
История явно никуда не торопится. Она с пониманием относится к тому, что людям в обычной жизни надо работать, делать покупки, готовить еду, обедать и ужинать, что нельзя так вот просто отменить посещение официальных учреждений, спортивные занятия и встречи с друзьями и родственниками. Вероятно, и в эпоху Французской революции дела обстояли таким же образом. Если четырнадцатого июля народ штурмовал Бастилию и не работал, то пятнадцатого все вернулись к тем занятиям, которые оставили в своих обувных и портновских мастерских. Проведя утро на площади перед гильотиной, люди днем снова возвращаются к иголке и молотку. К чему целый день торчать в захваченной Бастилии? К чему слоняться возле рухнувшей Берлинской стены?
2
Время, свободное от повседневных забот, восточные берлинцы проводили не в своей части города, а в Западном Берлине. Они ходили по магазинам. Сравнивать товары, торговые марки и цены, выискивать товары со скидкой, уметь различать действительно стоящую вещь и прикрытый рекламой обман, не стесняться спрашивать продавцов, требовать и торговаться - всему этому приходилось учиться.
Я прошелся по Курфюрстендаму и по улице Тауенциен, заглядывая в универмаги, в обувные и строительные магазины, в магазины готовой одежды и электротоваров, в продуктовые супермаркеты и наблюдая, как люди делают покупки. Это действительно Запад? Неужели его истинное лицо так отчетливо проступает в лицах людей, которые не привыкали к Западу постепенно, а вынуждены были измениться в одночасье? Его алчное лицо? Однако потом я заметил, как молодая пара нежно и трепетно разглядывает разложенные на прилавке бюстгальтеры, трусики и маечки, ощупывает их, а затем, счастливая, уносит с собой выбранную покупку, и посчитал, что мой пессимистический взгляд на засилье коммерции и потребительства отдает чистой фанаберией. На Виттенбергплац торговец продавал бананы с лотка и едва успевал вскрывать коробки, разламывать на части большие гроздья плодов, взвешивать, передавать покупателю, отсчитывать сдачу и принимать деньги. Продавать мне один банан он не пожелал, он продавал их по десятку. Один из покупателей, восточный берлинец, взял и подарил мне банан.
И во второй день моего пребывания в Восточном Берлине я долгие часы бродил по городу, только теперь не в центре, а в окраинных жилых кварталах. Асфальт был весь в выбоинах, пешеходные дорожки выложены большими каменными плитами и камнями меньшего размера, постоянно подновляемыми с помощью каменной крошки или гудрона, заборы из серых старых досок, фасады с облупившейся штукатуркой, обнажившей кирпичную кладку, - поначалу я сам удивлялся тому, что от этого явного упадка на меня повеяло уютом, потом догадался, что брожу по улицам своего прошлого, по улицам родного города, каким тот был в конце сороковых и в начале пятидесятых, по улицам своего детства. Я попытался сделать то, что когда-то делал ребенком, и мне это удалось: я рукой проломил одну из серых трухлявых штакетин.
Стемнело. Как и вчера, над городом низко висели тяжелые тучи, а с наступлением темноты небо и вовсе придавило дома, парки, площади и улицы. Я завистливо всматривался в освещенные окна, манящие призрачным обещанием уюта и покоя. Даже тогда, когда я сидел в вагоне метро и рассматривал людей, возвращавшихся домой, меня вновь охватила тоска, хотя тому, что у каждого из них есть свой дом, своя семья, свой вечер, я вовсе не завидовал.
В пансионе я познакомился с американским журналистом, только что приехавшим в Берлин. За совместным ужином он обрушился на меня с вопросами. Как все будет развиваться? Хотят ли немцы в ГДР иметь собственное свободное немецкое государство? Или они хотят воссоединения? Чего хотят немцы в ФРГ? Будут ли в ГДР преследовать коммунистов? Останутся ли русские в ГДР или уйдут? Удержится ли Горбачев? Не произойдет ли военный путч? Я не знал, что мне ответить на его вопросы, однако его это нисколько не смущало. А чего лично я жду от этих событий?
Я завел разговор о двух половинах Германии, о Германии католической, Рейнской, Баварской, тучной, жизнерадостной, общительной, и о другой ее половине - восточной, протестантской, прусской, сухопарой, Германии строгих жизненных правил, обращенной в себя.
- Восточная половина Германии - такая же составная часть моего духовного мира, как и западная, - сказал я, - и я хочу и в ней, как и в другой половине, свободно передвигаться, работать, иметь пристанище, любить, да просто жить, наконец. По мне, так пусть будет свободная ГДР, лишь бы она была такая же открытая, как Австрия и Швейцария. Хотя разве не естественнее объединить две половины в единое целое?
Он слушал меня внимательно. То, что я высказал, было неожиданно для меня самого. Однако эти мысли казались мне совершенно убедительными. Как будто я долго и основательно их обдумывал. Или как будто во время моего гуляния по Восточному Берлину передо мной предстали не пришедшие в упадок дома, а мир Лютера и Баха, Фридриха Великого и прусских реформаторов.
Я объяснил ему и то, почему не будет никаких преследований:
- Вернувшись домой, Одиссей убил всех женихов, а всех служанок, которые путались с женихами, повесил. Он мог это сделать, потому что не остался на родине. Он отправился дальше. Если же ты хочешь остаться, то надо как-то мириться друг с другом, а не сводить счеты. Ведь не было же в Америке после Гражданской войны никаких преследований? Америка после разделения на Юг и Север снова смогла вернуться к себе прежней, остаться самой собой. Вот и Германия, вернувшись к себе, хочет здесь и остаться.
Он улыбался мне или просто смеялся надо мной? Я не был уверен. Мы выпили две бутылки вина на двоих. Но эти два дня в Берлине пьянили меня еще больше. Прошлое и настоящее, изобилие и скудость, радость и жесткость, жизнь внешняя и внутренняя - все это обрело друг друга и соединилось в одно целое, мир снова стал округлым и единым, и я сидел в самом центре этого мира за бокалом вина.
3
Прежде чем улететь домой, я еще раз сходил в университет, расположенный на Унтер-ден-Линден. На сей раз я поднялся по широким красным мраморным ступеням лестничных маршей, прошел мимо цитаты Маркса ("Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его"). Широкие коридоры были пусты, на лестницах и в коридорах на другом этаже я тоже никого не встретил. В воздухе снова резко пахло моющими и дезинфицирующими средствами.
На стене у одной из дверей висела табличка с анонсом лекций и семинара по конституционному праву капиталистических государств. Я стал читать названия тем, как вдруг распахнулась дверь, из аудитории вышел человек и протянул мне руку:
- Вы доктор Рёмер?
Я ответил на рукопожатие.
- Меня зовут доктор Дебауер.
- Профессор Пфистер предупредил нас, что будет доктор Рёмер. Вы его замещаете?
- Возможно, он еще появится.
- Входите же, пожалуйста.
Он жестом пригласил меня войти, назвал себя, его звали доктор Фах, взял у меня плащ и через вторую дверь провел меня в помещение со шкафчиками по стенам и с длинным столом посредине, за которым сидели несколько мужчин и женщин, некоторые совсем молодые, некоторые постарше, кто-то в пиджаке и галстуке, а кто-то в свитере. Доктор Фах предложил мне занять место во главе стола. Пока он говорил, обращаясь к слушателям, подошли еще несколько участников семинара.
Я узнал, что профессор Пфистер из Ганновера уже многие годы поддерживает один из редких немецко-немецких научных юридических контактов с профессором Луммером из Университета имени Гумбольдта в Берлине, и оба они пришли к мнению, что теперь, когда стена пала, несколько преподавателей из Ганновера не мешкая должны отправиться в Берлин, а коллеги из Берлина, соответственно, в Ганновер и провести обменные семинары. Они ожидали, что приедет приват-доцент доктор Рёмер, а вместо этого прибыл я.
- Вы тоже приват-доцент, доктор Дебауер?
- Я еще не завершил свою докторскую диссертацию. Кроме того, я вовсе не из Ганновера, и профессор Пфистер ко мне лично не обращался. Однако, - я попытался быть кратким, - есть мнение, что особенно необходимо усилить здесь преподавание специалистами по государственному и административному праву.
Я защитил свою кандидатскую диссертацию в области основного права.