Рассказал про схиигумена Павла. Он был подвижник и прозорливец. Жил в сторожке при Успенской кладбищенской церкви. Его дети очень любили. А некоторые хулиганистые мальчишки нахватались от атеистов-родителей и дразнили старца. Обзывали по-всякому. Вшивиком называли… А он как-то посмотрел на них грустно и сказал как бы с печалью: "Вы пьяницами станете". И на самом деле: выросли эти мальчишки и стали отъявленными пьяницами…
Старец помнил на память больше шестисот имен людей, за которых постоянно молился. Чтобы успеть совершить проскомидию и вынуть частицу за поминаемых – приходил в храм за несколько часов до начала обедни. Был постником. Ему часто приносили угощение – бабы пирогов настряпают, ватрушек напекут… Он посмотрит-посмотрит на эту стряпню, да и скажет с улыбкой: "Ой, ой, сильно хорошие, да жалко". Так и уйдет – не отведает.
Один раз отец Иоанн (он тогда был мальчишкой-алтарником) сидел в сторожке рядом со старцем. А к тому очередь целая: один идет – просит помолиться за болящего, другой в скорби утешения ищет, третий совета спрашивает… Сидит Ванечка и думает про себя: какая ноша-то тяжелая у батюшки Павла! Сколько народу к нему идет да за скольких он молится… Изнемогает ведь старец под ношей такой… Пресвятая Богородица, Матушка, да помоги же ему! Никола Угодник, подсоби батюшке нашему! Святый великомучениче и Целителю Пантелеймоне, да пошли же ему здравие!
Тут старец разговор прерывает, с табуретки своей колченогой встает и низко Ванечке – это ему-то, мальчишке, – кланяется…
Другой случай был. Ванечка как-то в скорби душевной в храме стоял. Стоит – хочет от сердца помолиться, да на людях как-то неудобно. Подошла к нему одна старушка и говорит:
– Что ты пнем стоишь, поди сюда, сын милый! Вот перед иконой Пресвятой Богородицы встань и молись от сердца!
Говорит она так, а сама берет руки Ванечки своими худыми слабыми ручонками, вверх воздевает и – со слезами:
– Пресвятая Богородице, спаси нас!
И как только она это сказала – и у Ванечки сердце отверзлось, молитва полилась да слезы потекли… Помолился от души – и Пресвятая скорбь облегчила.
Побежал он потом в сторожку к отцу Павлу:
– Батюшка, батюшка, вот меня одна старушка как молиться учила! Она плакала – и я сам заплакал…
А старец сидит – глаза прикрыл и молчит.
Ванечка испугался – может, чего ляпнул не так. Отец Павел глаза открывает и – ему:
– Да все так, сынок! Это я просто ходил на ту старушку посмотреть…
Вот какой старец был!
А однажды в церкви Михаила Архангела схиигумен Павел сказал своим бабкам: "Пойдемте, выйдем из храма – что-то покажу". Вышли они, оглядываются: ахрама-то и монастыря нету, вместо них – пустое место. Вскоре монастырь и закрыли.
Отец дьякон помолчал и промолвил задумчиво:
– Вот, Дашенька… Я часто на могилку к отцу Павлу хожу… Посижу – и ровно на душе становится. Иногда зимой все заметет – не пройти на кладбище. А у меня какая-нибудь скорбь случится – так я его прошу: "Ой, дорогой отец Павел, помоги ты мне на земле жить!" И вот попрошу так – глядишь, он мне и приснится. И точно сытый просыпаюсь, и скорбь отходит…
А еще он у нашей болящей Валентины духовный отец был – это он да его чада, монахини, научили нашу Валентину молитве. Думаешь, почему она стала такой, как сейчас? Из беспечной девчонки в старицу превратилась?
– Не знаю…
– Молитва и покаяние, Дашенька. И духовное руководство старца Павла…
И – удивительное дело: постояли мы у могилки отца Павла – и вокруг словно посветлело. Ушел холодок потусторонний… Стало мне совсем не страшно! Нужно запомнить – как хорошо отец Иоанн сказал: "И ровно на душе становится"… Мир, значит, в душе…
Потом мы пошли к могилке блаженной Екатерины. Она жила еще в прошлом веке, в совсем другой жизни. В городе в те времена не было водопровода, не было и пожарных насосов, и если случался пожар, было очень трудно его потушить. Как-то раз загорелся дом известного в Лальске купца Шестакова. Блаженная Екатерина прибежала на пожар, подняла руки горе – и огонь сразу погас. Одной молитвой потушила сильный пожар, от которого мог сгореть весь город!
Благодарный купец Шестаков поселил блаженную у себя в доме, выделил ей отдельную комнату. Постелили ей пуховые перины на печи, мягкие да пышные, а она перины побросала на пол, натаскала себе на печку разных железяк, да на них и спала. Еще Шестаков распорядился, чтобы Екатерину кормили как его самого, но блаженная, кроме сухарей и чаю, ничего не ела.
К ней приезжало множество народу – прозорливая была.
Сохранилась такая история: приехали родители одной девицы к блаженной. Спрашивают Екатерину: выдавать ли дочку замуж насильно? Уж который по счету жених сватается – а она всем отказывает! Блаженная вскочила, закричала: "Выдавать, выдавать!" Потом схватилась за голову: "Ой, как голова болит! Ой, как голова болит!" Больше ничего приезжим не сказала.
Вернулись родители домой – а девица умерла. Как рассказали домашние, перед смертью она схватилась за голову и вскрикнула: "Ой, как голова болит!"
Отец Иоанн объяснил мне так:
– Сначала духовное, потом все остальное. Вначале было Слово… Блаженные из щепочек дом строили и молились – а рядом по их молитве дом рос как на дрожжах. Они молились – и чашкой чая пожар тушили…
Мне было очень странно слушать такие речи, все-таки я материалист. Точнее, была им когда-то…
Потом мы подошли к могилке Ивана Степановича Пономарева – первого краеведа и главы города, издавшего в 1897 году книгу об истории Лальска.
Да, это наш человек! Краевед! Он еще, по словам отца дьякона, открыл несколько училищ в Лальске, две библиотеки, телеграф и почту!
Постояли у памятника этому замечательному человеку, а потом отец Иоанн тихонько напел мне песню молодых лальских купцов, очень старинную, записанную как раз Иваном Степановичем Пономаревым:
Прощай, Лальский наш посад,
В тебе вен нам не бывать,
В тебе век нам не бывать, хлеба-соли
не едать,
Хлеба-соли не едать, разлапушек
не видать.Прости, рынок и базар и со белым кабаком,
И со белым кабаком, и с Петрухой горбуном.
Прощай, улица Больша, мостовая хороша,
Прощай, Спасский конец, там гулял
молодец…Прощайте, монастырские дворцы,
там молились молодцы,
Поминайте всегда нас, не забудем и мы вас.
А когда мы вас забудем, так живы в свете
не будем.
Пел ее отец дьякон протяжно и грустно. Так перед глазами и встали все эти молодые купцы, уходящие с караваном в чужие земли, – вернутся аль нет? И все те, кто лежит здесь, тоже слушали эту прощальную песню…
А у меня в голове крутилось еще:
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою…И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, – плакал ребенок
О том, что никто не придет назад…
Потом отец Иоанн показал мне могилку известного не только в Лальске, но и во всей дореволюционной России протоиерея Алексея Попова. Он был членом Государственной Думы, писателем, автором книги "Быт священства". На свои средства построил под Устюгом теплый зимний храм с колокольней. Пока зимний храм строился, служил в летнем. Стояли морозы, но ревностный батюшка не пропустил ни одной службы. Прихожане стояли в шубах, а священник же шубу не наденет… Сильно застудился, заболел, пошла горлом кровь.
Врачи приговорили к смерти, а он продолжал служить и молиться – и полностью выздоровел.
Вот такое кладбище – город в городе…
Кроме кладбища рядом с Лальском, оказывается, множество братских могил… Здесь был отдел Пинюглага. Заключенные – верующие, бывшие дворяне, крепкие крестьяне, прозванные кулаками, священники и даже архиереи – строили здесь в тридцатые годы железную дорогу на Сыктывкар – извилистую, как попало. А потом уже готовую дорогу стали выпрямлять. Трудов человеческих не жалели, да и заключенных за людей не считали. Строили ту дорогу, строили, сорок пять километров построили – да и бросили. Так и пропали труды даром. Вот такая дорога… А по бокам-то все косточки русские…
Этот рассказ про Пинюглаг и дорогу на костях человеческих мне, как комсомолке, было совсем уж дико слышать. Но я отцу дьякону верю. Общаясь с ним и с тетей Валечкой, я за месяц узнала больше, чем за несколько лет… Словно повязка была на глазах – и сняли. А глазам смотреть больно – не привыкли они к такому яркому свету…
24 августа. Отец Иоанн принес нам с тетей Валечкой книгу того самого протоиерея Алексея Попова, чью могилу вчера видели мы на лальском кладбище. Называется книга "Воспоминания причетнического сына", год издания 1913. Как у отца Иоанна только и сохранилась такая литература?! Спросила – говорит: отец любитель был, собрал роскошную библиотеку. Только отец Иоанн эту библиотеку много лет в амбаре прячет…
Книга потрясающая! Читала тете Валечке вслух: она, как и я, любит слушать про старую жизнь… Перепишу себе несколько отрывков, потом почитаю своим ученикам о народном быте:
"До сих пор я хорошо помню тот невыносимо жаркий летний день, во время сенокоса, когда и без работы человек задыхался от зноя, распрелая трава острию косы не уступала, матушка изнемогала, я обессилел, а батюшка косил и очень гневался, что ни мать, ни сын косить не могут (мне было тогда лет девять, а матушке – двадцать девять). Как ни боялся я родительского гнева, обнаружения которого могли быть печальными для меня и для матери, но, несмотря на это, я положил косу, ушел в траве за куст и горько заплакал, заплакал сознательно не столько о своем бессилии физическом, сколько о той несчастной доле духовенства, а особенно доле причетнической, в какой тогдашнее духовенство находилось…
Когда я был так юн, что не годился ни на какую работу, тогда мне, как старшему между детьми семьи, поручалось нянчиться с ними, заведовать домом во время отлучки родителей на работу в поле или на сенокос, и в то же время приготовлять уроки по чтению. Пища, состоящая из хлеба и соли, оставлялась мне на столе, под покровом скатерти. И сидишь, бывало, целый летний красный день в грязной и душной избе со своими питомцами, одного из них качая в люльке и кормя молоком из рожка, а за другим, еще нетвердо ходящим по полу, следя глазами, чтобы он гулял благополучно.
Однажды случилось, что родители мои, уйдя на целый день на сенокос, по обычаю оставили мне с детишками хлеба и соли, но хлеба не нарезали и ножа не оставили. Пришла пора – захотелось есть. Я к столу. Соль и каравай хлеба тут. Хлеба, однако, не нарезано, и ножа на столе нет. Как быть? Отломить из каравая хлеба я не мог, а грызть каравай – не берут зубы. Наконец, увидел я рукоятку ножа на полице. Но это высоко. Отошел, посмотрел еще раз на желательный предмет издали и сообразил, что если я встану на лавку и подпрыгну, то, пожалуй, могу схватить с полицы нож. Подпрыгнувши с лавки вверх, я почувствовал, что только затронул пальцами нож, а схватить его не мог. Где же он?
Между тем начинаю чувствовать что-то теплое у себя на голове. Поднимаю руки и нахожу там воткнувшимся в самое темя головы моей нож… выдернув из головы нож, я облился кровью. Руки, лицо и рубашка у меня стали уже в крови, а это непорядок, думалось мне. Надо, стало быть, остановить течение крови, но чем и как? Я пошел в сени к кадке с водою, взял ковшик, зачерпнул воды и давай поливать голову водою. Кровь вскоре или не вскоре, также не помню, остановилась.
Вымыл я нож, наколупал им из каравая хлеба, поел с детишками и успокоился. А когда пришли родители, я рассказал им подробно о своем приключении. Они осмотрели голову, перекрестились и сказали, что меня спас Бог. Да, именно Бог, и потом многажды в последующей моей жизни спасавший от бед различных и смерти напрасной. Замечательно, что голова моя нимало не болела, а глубока ли была на голове моей от ножа рана, я не знаю, мои родители ничего мне о том не сказали…
Покойного нашего поэта – народника тронула и вдохновила судьба "Русской женщины", порезавшей на работе косулею "ноженьку голую"… Что написал бы он, если бы увидел то, что я видел, даже пережил непосредственно. Как вам нравятся эти темы для поэта или художника: "Девятилетний ребенок (сын причетника), горько плачущий на сенокосе от изнеможения" или "Матушка-попадья сгребает навоз с телеги в поле под тучею овода, который, жаля, кусая, жужжа, уже истерзал давно ее лицо, руки и ноги до крови… "Но Некрасов не видал этих заурядных картин нашего прошлого…"
Интересно читать, как питались крестьяне и духовенство, – у меня от одного чтения аппетит разгулялся!
"Кто из сельского духовенства так жил и работал, тот был сыт и одет не хуже по крайней мере среднего достатка крестьянина. У него и пища была сносной; в скоромные дни бывали и щи скоромные с забелой или свининой и молоко всякое, а в постное время редька с квасом, овсянка или горох, картофель… Что касается кушаний холодных и жарких, то это уже роскошные блюда, подавались только по великим праздникам, и состояли они: холодные – из студени или телятины, из сайды или волнух (грузди росли не каждогодно, огурцы же не вырастали, не росла и капуста), а жаркое – из баранины или мороженой селедки. Делалась иногда и яичница, жарилась и картофель, даже варилась в великие праздники и каша пшенная…"
Еще меня поразил рассказ о страшном граде:
"Град был неправильной формы, в виде больших кусков сахара, даже сросшихся вместе. Он избил стены деревянных построек, сбил всю окраску с каменных стен церковных, сровнял с землею все хлебные растения в трех деревнях прихода и у духовенства, так что и косить потом его было нелегко, а жать было нечего. Бурею же раскрыло дома, сорвало церковную крышу и раскидало доски по полям на расстоянии полуверсты, как листья бумаги. Об окнах и говорить не приходится. Они были выбиты совершенно, да с какою силою! Градины, выбивая стекла и рамы, от силы ветра стремительно падали на пол, а отсюда разбрасывались во все стороны, летели на печи и полати. Трудно было в избах спасаться от ушибов. Я помню, как мой дед-старец, стоя на коленях на голбце, молился Богу и говорил, что во всю жизнь свою не видел такой беды…
Но замечательно вот что. Когда в последующие дни прихожане закрывали временно кое-чем церковь, то серьезно или шуточно жители пощаженных бурею деревень оскорбляли пострадавших укорами в беззакониях таких, в каких, мол, мы не повинны, почему и помилованы Богом. Если это были и шутки, то шутки неуместные и весьма оскорбительные для потерпевших. Но эти несчастные не оправдывались. За них сказал, также бурею, слово Божественной правды Сам Господь. Ровно через неделю прошла такая же грозовая туча и над деревнями, пощаженными первою бурею, и у них пораскрыла дома, повалила огороды и стога сена и уничтожила на полях хлеб. Не судите, да не судимы будете. Ах, если бы мы всегда помнили эти великие святые слова вечной правды Божией!"
25 августа. Завтра педсовет. Начинается моя учительская биография… Очень переживаю. Тетя Валечка меня успокаивала, сегодня с ней вместе читали акафист святителю Николаю Чудотворцу.
19 декабря 1980 года. Давно не писала дневник: некогда. По-прежнему много времени провожу у моей дорогой матушки Валентины. Матушка дала мне молитвенное правило, которое я усердно исполняю утром и вечером.
Теперь я настоящая учительница, и мне очень нравится работать с детьми. Познакомилась с коллективом – очень хорошие люди! Правда, есть такие, кто косятся на меня: осуждают, что хожу в храм и к матушке Валентине. Директор Евгений Николаевич – очень добрый человек. Защищает меня от нападок нашего главного богоборца – школьного партийного секретаря, хоть сам, к сожалению, и атеист. Он инвалид – сильно хромает с юности. Это, оказывается, была такая романтическая история… Ехал наш Евгений Николаевич, совсем еще молоденький, к своей любимой девушке (будущей жене) на поезде, очень торопился на свидание, да и спрыгнул на ходу. Сломал ногу, и она неправильно срослась.
А у меня с романтикой дела никак не складываются… Наш физрук, мечта лальских модниц, пытался за мной ухаживать, но мне он почему-то совсем не нравится… Рассказала матушке, что никак не складывается у меня с женихами, а она ответила строго: "Это не твой путь, доченька!" Помолчала и добавила: "Береги себя! Господу нужна жертва чистая". Я не совсем поняла, что она имеет в виду…
Рыжик вырос, стал большим, пушистым, очень умным и серьезным котом. Обожает сидеть рядом со мной по вечерам, когда я готовлюсь к урокам, читаю или молюсь. Надеюсь, что сама я тоже повзрослела. Вспоминаю, как приехала в Лальск несмышленой девочкой, – смех, да и только…
Теперь я знаю, как провести урок и классный час. Как сделать, чтобы твои ученики перестали шуметь и слушали тебя внимательно. Еще знаю, что такое канон и акафист, сорокоуст и клирос, а также умею топить печь, варить в печи обед, утеплять дом к зиме, чинить забор. Еще выучила много вятских словечек. Вот, например, сейчас надену я упаки, по-местному валенки, и шойды (варежки), возьму пихло (зимнюю лопату) и пойду снег отгребать от двери, а то, пожалуй, на работу с утра не выйдешь!
3 декабря 1981 года. Целый год не брала в руки дневник. Писать было совсем некогда: уроки в школе, храм по выходным – директор уже дважды вызывал меня на ковер по этому поводу. Все свободное время, кроме подготовки к урокам, провожу у матушки Валентины. Вот пошел уже сороковой год, как прикована матушка к постели. В последнее время она стала совсем прозрачной, плоть ее истончилась до предела, только дух живет и молится.
На днях матушка сказала, что скоро закончится моя учительская работа – нет на нее воли Божией. Сказала еще, что вести уроки истории так, как мне бы хотелось, мне не дадут. А так, как пишут в учебниках – о вождях пролетариата и всемирной роли Октябрьской революции, – мне и самой не захочется. Я и сама это уже знала, но все равно слова матушки застали меня врасплох. Когда спросила у нее, какой же мой путь, она ответила:
– Как умру я, доченька, так вскоре ты и уедешь из Лальска. Обиды на гонителей своих не держи. Запомни слово: "Пюхтица". Не спрашивай пока ни о чем, Господь тебе Сам все откроет.
7 декабря 1981 года. Сегодня умерла матушка Валентина. Отошла ко Господу моя драгоценная, моя незабвенная духовная мать. Царствие Небесное!
10 декабря 1981 года. Когда хоронили мою духовную мать, блаженную матушку Валентину Прокопьевну Мургину, – скопление людей было просто немыслимое! Скольким же она помогала! Каждый день читаю Псалтирь по матушке. Мы решили собрать о ней свидетельства. Будем расспрашивать тех, кто к ней приходил, и записывать.