Она сбросила плащ в прихожей, он подхватил его, вместе со своим нацепил на вешалку и тут же, в прихожей, поймал ее, привлек к себе и принялся целовать, зацеловывать, а потом на руках понес в комнату и, не давая ей перевести дух, осмотреться, опомниться, начал раздевать нетерпеливыми руками - снял зеленое короткое платьице с золочеными пуговками, колготки, голубенькие трусики… пока не осталась на ней одна только тоненькая золотая цепочка (его подарок) - "ты лохматишь меня, сумасшедший!" - а он наклонился и, лаская, целовал ее маленькие груди с набухшими сосками, потом живот, языком щекотал пупок и гладил упругие нежные ягодицы; он спрятал лицо между ее бедер: дурманящая теплота, невыносимое наслаждение, до стона, до обморока - и она впилась! - не больно ничуть! - ему в волосы и вздрагивала от ласк… он застонал, с мукой оторвавшись от нее, и стал, не помня себя, срывать с себя одежду, словно она вспыхнула на нем факелом - и они, голые, свалились на диван, обвиваясь ногами, руками, не отрывая губ от губ. Сладкая судорога пробежала по ее телу: она ойкнула, поджала ноги и приняла его целиком, руками касаясь его бедер, так что в каждое мгновение он был у нее в руках, в теплых, ласкающих ладошках; и пока блаженство накатывалось волнами - мир, вселенная, человечество с его бедами и надеждами, христами и мао-цзэдунами утратили всякое значение, слиняли, растворились в горячем головокружительном потоке… "Я мечтала об этом, когда болела", - шепнула она. "Я тоже… все время", - выдохнул он в ее раскрасневшееся лицо…
Он достал плед, чтобы накрыться, из бара принес бутылку армянского коньяка. Они грели рюмки в ладонях, попивали не спеша, кайфовали…
Наденька, наконец, осмотрелась. Комната была большая, светлая, с двумя окнами. Уважение внушал роскошный вишневый ковер во весь пол. Расстановка мебели не свидетельствовала о вкусе (конечно, хозяйки!); казалось, как внесли ее рабочие, как поставили, так она и осталась стоять до сих пор. Да и сама мебель - какая-то разнокалиберная. Слишком громоздкий письменный стол со старомодной грибообразной лампой, к которому вовсе не подходит легкое, крутящееся креслице… На столе валялись в огромном количестве газеты и книги; стоял телефон. Как только Наденька взглянула на него, он словно проснулся от ее взгляда и зазвонил. Неожиданный звонок в тихой квартире заставил ее вздрогнуть. Игорь не шевелился. Телефон звонил долго, терпеливо, потом оборвался на ползвонке, но не прошло и полминуты, как зазвонил снова.
- Черт возьми!
- Не надо, - попросила Наденька, - ну его!
- Затерзает он нас! - с раздражением выкрикнул Игорь. Он подошел к телефону:
- Я слушаю.
- Алло, Игорь? - Тесть говорил не "алле", а "алло"; выходило как-то очень некультурно. Только теперь до Игоря дошло, что тестю он так позвонить и не собрался.
- Я, Александр Иванович, - сказал Игорь без особого подъема. - Да, только что вошел. Еще в лифте слышал… Да-да, конечно, это очень толковый человек (о Стаднюке). Все прошло замечательно! Спасибо! Большое спасибо!.. Ужинать?
- Да, давай приезжай, - гудела трубка. - У тебя машина бегает? Ну вот, садись и приезжай. Или хочешь, Григория пришлю? Он еще не уехал в гараж.
- Я не смогу приехать, Александр Иванович.
- Что значит "не смогу"? Я из буфета клубнику принес - небось, в этом году еще не ел… болгарскую! Круу-у-пная, зараза! и пахнет…
Голый Игорь нетерпеливо поворачивался на кресле из стороны в сторону, поигрывая коньячной рюмкой.
- Давай-давай, - настаивал тесть. - Сегодня футбол по телевизору, вместе посмотрим.
- Александр Иванович! - взмолился Игорь. - Мне… мне, у меня срочная работа: мне нужно статью одну по рабочему движению рецензировать к завтрашнему дню.
- Ага! - засмеялась Наденька, с дивана грозя пальцем Игорю. - Это теперь называется - рецензировать статью по рабочему движению.
Игорь приложил палец ко рту: тс! - и подмигнул ей. А тесть томился от одиночества в тишине пятикомнатных апартаментов.
- Да пошли ты ее к черту! Приходи, побалуемся коньячком… я знаю, ты любишь!
- Александр Иванович, не соблазняйте, с меня голову снимут!
- А может быть, статья у тебя того… блондинка? - с шутливым подозрением осведомился тесть. Игорю стало не по себе. Не нагрянул бы сюда на ревизию!
- Александр Иванович! - обиженно воскликнул он, и сам подивился, сколь естественной вышла у него обида.
- Ну работай, черт с тобой! Сам съем всю клубнику, - сказал тесть, вешая трубку.
- Уф! Отпустил с миром. - Игорь перевел дух. - Вот ведь зануда! Не угадали, Александр Иванович, скорее шатенка!
- Кто?
- Аноним. - Игорь усмехнулся. - Это я для тестя определение нашел: аноним.
- Почему аноним?
- А очень просто, - сказал Игорь, забираясь под плед к Наденьке. - Как в лотерее выигрывает аноним. Как когда-то Стаханов. Разве в том было дело, что он выполнил сто своих норм? Не говоря уж о том, что это не производство, а полный бардак, когда можно лишнюю сотню норм выполнить… Просто попался под горячую руку, потребовался - и стал Стахановым. Так и тесть мой - потребовался, после окончания какого-то вшивого техникума. Он даже, наверное, сначала не понимал, что происходит. Он просто шел, глядя прямо перед собой круглыми, преданными глазами, а перст судьбы указывал вдруг на него, и его вызывали в отдел кадров или в партком. А вокруг люди с такими же преданными глазами, свои парни в доску, оставались в дураках. СЛУЧАЙ! И сначала его вызывали даже не в кабинеты, не наследил бы там, а просто в большую комнату к одному из столов. Это позже пошли кабинеты, которые становились все краше и краше, а секретарши - все приветливее и приветливее к нему. Наконец, перст судьбы еще раз не указал на него - правда, к этому времени он, видимо, умишко накопил и научился нравиться, - и он плюхнулся в кожаное кресло, обрел свою собственную секретаршу, очутился в кабинете с державным, многопудовым сейфом, с комнатой для отдыха сбоку, с телевизором, с пальмой в кадке и с могущественным пресс-папье на столе - символом его могущества, - которым так удобно проламывать подчиненным головы… И тогда он подумал: "Я был создан для руководства людьми"…
- Ты не любишь его?
Он посмотрел на нее недоуменно и, не отвечая на вопрос, сказал:
- С тобой я вырываюсь из-под его власти… С тобой я чувствую себя, - он смутился, - свободным.
- Свобода - это осознанная необходимость, - торжественно объявила Наденька.
- Не смейся! - чуть ли не с мольбой в голосе воскликнул Игорь. - Я же серьезно. Я никому не рассказывал о тесте… Нет, это лотерея, - помолчав, вздохнул он. - Ему нельзя подражать… Можно повторить те же движения - и вытащить проигрышный билет. Сейчас другое время, когда всесильным стал не случай, а вульгарный блат. Он превращает деньги в бумажки, открывает любые двери, заставляет людей улыбаться, кланяться, потеть, бояться, он изменяет втихомолку инструкции, правила и даже постановления, он все "нельзя" переправляет на "можно", все "запрещается" - на "милости просим".
- Это точно!.. И ты женился… - начала Наденька.
- Нет, - остановил ее Игорь, - здесь было не так все просто.
- Извини, я совсем не хочу…
- Ну почему? Если рассказывать, так рассказывать. Как я влюбился в дочку анонима, а я в самом деле в нее влюбился? - Я вернулся из армии, оттрубив законные три года, как пиявка впился в книги и протиснулся в университет. И вот однажды я прохожу мимо ее факультета - она училась рядом, в соседнем здании - и вдруг вижу: на улице останавливается черная сверкающая на зимнем солнце "чайка", и из нее выходит Танька в белой дубленке, отороченной мехом, и так небрежно - не нарочно, не напоказ небрежно, а просто каждодневным жестом - дверцей: шлеп! - и этот образ у меня в голове так и отпечатался: шлеп! - в голове пацана с Подмосковья, которого все детство отец ненавидел за хронические бронхиты, за кашель по ночам - я ему силы мешал восстанавливать, - и он кричал: "Прекрати кашлять, а не то придушу, щенок", - а когда пьяный был, то не выдерживал: как я в подушку ни старался тихо кашлять, вскакивал и стегал ремнем куда ни попадя, а если мать бросалась защищать меня, то и ей попадало, так что она не бросалась, а только выла…
Он замолчал; Наденька взглянула ему в лицо: оно было жестоким, злым.
- Я отомстил отцу - женился на Таньке. Он теперь тщеславится мной, подлец! Я к нему не езжу: ну, раз в два месяца… Он постарел ужасно, опустился, пить не может. Я не могу простить. Видишь, вон на виске шрам? - он скривил рот. - Папашин. А ты бы простила?
Наденька задумчиво гладила его по груди.
- Не знаю… Мой папаша бросил маму, когда я пошла в первый класс, и больше не появлялся. Но он и до этого почти с нами не жил. Он был каким-то вечным командировочным, и я запомнила его вместе с огромным рыжим чемоданом в руке… так что для меня отцовство - это что-то такое чемоданное…
- Чемоданное! Чудачка же ты!.. Мне с тобой хорошо, - признался он, - и хочется говорить. Хотя потом, наверное, жалеть буду.
- Почему?
- Недопустимая слабость… а нужно буриться.
- Буриться?
- Ну пробиваться вперед, понимаешь?
- Ты пробьешься, я верю, - шептала Наденька, нежно играя его гениталиями.
Ласковые пальцы с крохотными коготками звали к новым весельям. И подсматривала лукаво… Ах ты, насмешница! Он одним махом сдернул плед, прикрывающий Наденьку, и набросился на нее: целовать, зацеловывать.
- Игорек, милый, любимый… - лепетала Наденька, оглушенная поцелуями, и щеки ее пунцовели, и жглись, и ласкались.
А когда, прервав на секунду свое движение в ней, он спросил очень тихо и очень по-доброму:
- Ты и сейчас боишься смерти?
Она ответила с легким счастливым смешком:
- Не-а, я бессмертна!
- Ой, сколько времени? - услышал Игорь сквозь сон. Он высвободил руку с часами. В тишине они тикали всеми своими колесиками, но циферблат оказался слепым, без единой стрелки.
- Без двенадцати… - увидел он наконец расположение большой стрелки. - А маленькая отвалилась.
Она приподнялась на локте, прижимаясь грудью к его плечу:
- Дай-ка я ее поищу… - И почти в панике: - Боже мой, без двадцати двенадцать! Мама, наверное, с ума сошла. Я обещала быть к ужину. Знаешь, у нее нервы… Ей всякие ужасы в голову лезут. Ну как маме!
- Может, все-таки останешься?
- Нет, что ты! Она поднимет на ноги всю московскую милицию!
И пока она в ванной приводила себя в порядок, Игорь неподвижно лежал на диване, не зажигая свет, курил, пускал дым в потолок, и мысли его шли нестройной чередой. Он вдруг посмотрел на нее с подозрением.
- Слушай, Надька, а за что ты меня любишь?
- За твои дикие пляски в кровати.
- И только? Нет, правда…
- За твои дурацкие сомнения… и вообще. В общем, отстань от меня! Люблю, и все.
- Слушай! Выходи за меня, а? Выйдешь?
- Игорь?
- Что?
- Не шути так.
- Я не шучу.
- А жена?
- Что жена?!
Он подбежал к столу; на стене возле него висела большая фотография Таньки, еще до замужества, на ступеньках дачи с соседским щенком на руках. Он сорвал фотографию и поспешно разорвал на клочки - он снял ее со стены сегодня утром, "на всякий пожарный", и спрятал в ящик стола вместе с четырьмя кнопками, на которых она держалась.
- Видишь: нет жены! Финита ля комедия! - кричал он, посыпая клочками ковер. А в душе уже возникал, мужал и креп, параллельно этому действию и совершенно независимо, сам по себе, всегдашний страх - холодный и острый - страх прожить жизнь бессребреником, превратиться в старости в посмешище для ребятишек и беспомощным инвалидом подохнуть на продавленной койке на матраце в желтых подозрительных разводах, в городской полуголодной больнице. Нет, я от мира сего!
Ему вспомнилась встреча со своим бывшим однокурсником: недавно, в апреле, на Гоголевском бульваре. Тот зябко сидел на краю скамейки и что-то читал, среди луж и талого снега. На нем было потертое пальто, в котором он проходил когда-то все пять зим студенческой учебы. Книга, толстая, большого формата, пожелтевшая от времени, покоилась у него на коленях.
Игорь неслышно подошел к нему и тихо спросил:
- Что читаем, сэр?
Рябов вздрогнул: шутка удалась.
- А, Игорь! - Рябов приподнялся, встряхнул ему руку, как стряхивают термометр, и улыбнулся расплывчатой улыбкой, весь там, в книге. - Да вот… - неловким жестом он показал обложку книги и не решался сесть.
- Зачем ты тут мерзнешь? Читал бы дома… Да ты садись!
Ироническая улыбка появилась на губах Игоря. Он всегда к Рябову относился несколько свысока и не считал себя обязанным это скрывать.
- Зоя послала подышать свежим воздухом, - ответствовал Рябов, усаживаясь.
- Ах, Зоя! Понимаю, понимаю… - Игорь понятия не имел ни о какой Зое, и его неожиданно обозлил ответ. Зачем эта Зоя гонит Рябова на свежий воздух с никому не нужной книгой про основы средневековой религиозности?.. Какая чушь!
- Слушай, - сказал Игорь, - а почему твоя ЗОЯ не заставит тебя поменять шнурки: они у тебя сгнили.
Рябов не на шутку смутился и не нашелся с ответом, но Игоря его смущение ничуть не разжалобило; он воспринял эти сгнившие шнурки как личное оскорбление, как выражение гордыни и - презрения к людям, следящим - столь они ординарны! - за обувью и модой, как, наконец, выражение уверенности в своей исключительности; он и на вонючих больничных матрацах, неизлечимо больной, станет читать своих заветных кьеркегоров и свято верить, что в них соль земли, а мы - плебеи, раз этого не понимаем. Игорь съязвил:
- Она, наверное, тебе сказала: вот прочтешь основы средневековой религиозности и получишь новые шнурки, да?
Рябов пришел в полное замешательство, он не знал, как надлежит реагировать, и пытался оправдаться с виноватой улыбкой, но Игорь его перебил:
- И не жаль тебе времени на чтение всякой макулатуры?
Тогда тот с неожиданной горячностью принялся доказывать, что Игорь заблуждается, - это не макулатура, а в достаточной степени любопытное исследование религиозной жизни, в основном преддантовской Италии, без знания которой затруднительно представить культуру этой эпохи… Игорь смотрел на примитивную оправу его очков, на глупую кепку и думал: шут ты гороховый! Зоя твоя, небось, слюни пускает от умиления, выслушивая твои спекуляции на темы египетско-иудео-греческо-византийских культур… Дура! Но что больше всего раздражало - нет, просто бесило! - Игоря, так это понимание того, что его несовременный, казалось бы, однокурсник найдет себе нынче слушателей и помимо Зои, которые станут в неограниченном количестве потреблять всю эту лишнюю информацию, строча добросовестные конспекты, да еще, пожалуй, в знак благодарности возьмутся носить на руках и наградят отменно дружным интеллигентским аплодисментом. Он пожал плечами и сказал: глупое! - но ничего поделать с собою не мог:
- Ну ладно, мешать не буду! Драгоценное время воровать… Впрочем, всех книг не перечитаешь!
Нет, думал Игорь, не для меня призвание жреца, поверженного ниц перед сокровенными алтарями культуры в мешковатых брюках, просиженных до зеркального блеска в публичных библиотеках, впадающего в экстаз при виде полусгнивших страниц рукописей, пахнущих мышами, с благоговением шепчущего имена античных мудрецов, средневековых богословов, немецких романтиков, шальных декадентов и всех прочих, кто возвещает о закатах культур и начале апокалипсического действия всякий раз, когда случаются поллюции из-за неумеренных воздержаний… К черту научные мастурбации, когда Наденька раскрывает навстречу мне свои ножки!
Я ХОЧУ БЫТЬ С НЕЙ.
Представляю, как тесть разинул бы рот, когда я бы сбежал от его сокровища. А я бы ему с удовольствием насолил, стахановцу!
В машине было тепло и уютно; между ними о главном условлено, и она сидела рядом, не в силах перестать улыбаться.
- Ну сначала мы можем жить у меня, - сказала она.
- Почему у тебя? - немедленно насторожился он.
- Но ведь свою квартиру ты оставишь жене и Кольке.
Колька! Странно, что я о нем не подумал. Ведь с ним нужно будет расстаться. Колястик - папин хлястик! А она, смотри-ка, быстро: Кольку жене спихнула, и конец.
- Будем снимать… - Не жить же с ее матерью, зубным врачом, всю жизнь продышавшим воздухом чужих ротовых полостей.
- Это дорого!
- Ну и что? Продадим машину.
- Жалко…
- Ничего, обойдемся. Главное, свой угол… Свой угол, - повторил он упрямо, угрюмо.
- Ну как хочешь…
- Или уедем куда…
- Куда?
- В Канаду! Ага… Завтра! Пакуй чемоданы!.. Нет, милая, в провинцию… где жизнь потише, посерее.
- Зачем же уезжать? - изумилась Наденька. - Я люблю Москву. Мы соскучимся без нее. - Со страхом: - Еще прописку потеряем!
- Поедем в Пензу. Славный город Пенза. Я как-то говорил с одним аспирантом оттуда: нахваливал Пензу. Сказал, что там даже небоскребы сейчас строят… Правда, может быть, потому, что патриот Пензы…
- Давай хоть в Пензу. Там, - она, кажется, догадалась, в чем дело, - будет подальше от твоего анонима. А то еще… начнет мстить!
- Перестань говорить глупости! Мстить! Чушь! Поедем, где хуже.
- Игорек, почему: где хуже?
- Потому что, где хуже. - "Пустой номер", подумал он.
Пришла Наденька из ванной; в темноте ее тело светилось теплым матовым светом. Он смотрел на него чистым взглядом, не обремененным половым желанием.
- Ты красивая…
Что мне с тобою делать? Она присела на краешек дивана и сказала с бесконечной печалью:
- Мы с твоей женой моем голову одним шампунем.
- Ну и что? Ассортимент-то невелик, - рассмеялся он, обнимая ее.
- И волосы у меня пахнут, как у нее? да?
- Что ты! Совсем иначе… - он поцеловал ее. - А вот губы твои пахнут коньяком, - и встал зажечь свет.
- Не надо, - попросила она. Они разбирали белье, в беспорядке валявшееся на ковре у дивана.
- Что-то холодно стало, - поежилась Наденька, застегивая платье. - Ты форточку открыл?
На кухне все время была открыта. Закрыть?
- Как хочешь… Игорь, нам нужно спешить!
Они уже стояли у входной двери, в плащах, когда он вдруг воскликнул: Подожди! - и исчез в спальне. Там, в темноте, он налетел на Колькину, огромных размеров, бордовую пожарную машину, ушиб ногу и, выругавшись, стал рыться в комоде жены, пока не извлек оттуда флакон французских духов, еще не початый. Какой-то знатный французский гость преподнес их недавно тестю при встрече.
- Возьми, это тебе, - сказал он, возвращаясь в прихожую. - Говорят, что это самые модные в Париже в этом сезоне духи.
- Что ты, с ума сошел! - замахала она руками, увидев флакон.
- Возьми… пожалуйста!
- Ты меня балуешь… - она взяла, сильно покраснев.
- Доставь мне это удовольствие, - улыбнулся он, видя, как обрадовалась она подарку. По московским ценам это был почти королевский подарок. А Таньке скажу… ну да ладно! Успею придумать!