- Бывает, - отвечаю я, закуривая. Затягиваюсь, выдыхаю, накатывает тошнота.
- Ты чего такой дохлый? Тоже вчера приложился? - улыбается Жмен.
- Ага… - отзываюсь я и, глядя в черный пластик очков, будто надеясь пробить его взглядом, добавляю: - Не выспался чего-то.
Мы идем к остановке. Жмен говорит:
- Только сегодня "Люди в черном". Хватит нудной херни.
- Я трахнул твою Машу, - отвечаю я.
Вообще-то я хотел сказать "переспал", но в последний момент решил быть грубее - чтобы гарантированно был эффект.
Жмен и Маша замирают. Она смотрит на меня, открыв рот.
- Ты… что? - шепчет Жмен так, будто у него вмиг пересохло горло.
- Ее спроси, - говорю я.
Жмен смотрит на Машу, и ее лицо красноречивее любых слов.
11
Вместо кино мой правый глаз увидел кулак Жмена вблизи. Еще я неплохо получил по ребрам. Вообще-то я легко мог уделать Жмена, если бы хотел. Но я не хотел. Я вообще ничего не хочу, кроме ответа на один вопрос.
Ребра и заплывший глаз даже не болят, будто у меня нет тела. Осталось только удушливое, навязчивое, садомазохистское желание разрушать. Отнять у кого-то хоть частичку того, что отняли у меня. Шаг за шагом снести свою жизнь, как старый обветшалый дом. Сжаться, съежиться, снова быть маленьким. А потом стать бестелесным и парить над городом, над землей, звеня в воздухе тем самым одним-единственным вопросом - почему?
Минус Шкварка. Минус Жмен и Маша. Идем по расписанию, полет нормальный.
Ощущение блуждания по дну моря, когда каждый шаг дается с трудом и все вокруг подернуто зыбким маревом, усиливается и становится нестерпимым. А еще мысль о том, что лежит за отцовскими книгами. Целый день я брожу по ВДНХ. Смотрю на мертвые громады павильонов, блестящих золотыми шпилями. Сижу на бортиках сухих фонтанов с потрескавшимся, замусоренным дном. Чувствую себя этим местом - заброшенным, безжизненным осколком другой, ушедшей навсегда, эпохи.
Возвращаюсь домой через лес. Хотя я знаю здесь каждую тропинку, чувствую себя так, словно заблудился. На миг становится совсем тяжело - как будто с меня сняли кожу и вываляли в соли.
Потом немного отпускает.
Выхожу напротив шестнадцатиэтажок, на вершинах которых Крыши. Башни, стоящие рядом, похожи на те, что взорвали в Нью-Йорке. Я стою и долго смотрю на них. Потом тащусь домой. Духота, кажется, уплотнилась почти до состояния твердого тела.
Мама спрашивает, что с глазом. Я отвечаю, что на тренировке случайно заехали. Она кивает. О том, что летом я на тренировки не хожу, не вспоминает.
Соседи сверху поставили кондиционер, капли конденсата ритмично барабанят по моему подоконнику. Прошлой ночью мне снился коридор. Он был залит тусклым светом, в конце была тьма. И там была Юля. Она шла ко мне. Ее шаги отдавались звонким эхом, она была все ближе… Улыбнулась… Я чувствовал ее запах и протянул руки, надеясь, что все было сном, все просто привиделось, показалось, родилось в одурманенном жарой, перегретом рассудке…
А потом я проснулся. Звук шагов превратился в капель соседского кондиционера. Я тогда взял гитару и начал что-то наигрывать в такт этому метроному. Тихо, чтобы маму не разбудить.
Сейчас я слушаю эту капель, и она кажется мне отсчетом. Ложусь на кровать и слушаю мерную дробь. Щелк. Щелк. Щелк. Будто за окном весна и тают сосульки. Весна. Странно думать о том, что она вообще бывает. Кажется, есть только эта выгоревшая, раскаленная, безбрежная духота, без начала и конца, растянувшаяся в вечность…
Когда темнеет, я поднимаюсь, осторожно выхожу из комнаты и достаю то, что лежит за книгами.
В девяностые мой отец имел несчастье заниматься коммерцией. Продавал бэушные телефоны из Югославии, китайские наушники и еще какую-то хрень… Тогда повсюду разгуливали стаи бандитов, которые трусили торгашей, и деньги в кармане были опасны для здоровья. Папа купил пистолет. Он не опустился до обычного в то время уровня, когда оружие применяли по назначению, но стал чувствовать себя увереннее. Ствол так и не пригодился и все это время пылился в тайнике за книгами. Я достаю его оттуда, кладу в карман. Он совсем небольшой, похож на пистолет-зажигалку. Может, это она и есть. Но вряд ли отец стал бы хранить зажигалку за книгами.
В коридор через родительскую - то есть мамину - спальню падает прямоугольник лунного света. Марфа провожает меня немигающим взглядом, сидя на телевизоре. Я обуваюсь и выхожу из квартиры, тихо закрыв дверь.
Еду в лифте. Взгляд цепляется за процарапанные мной буквы - "ЮЛ". В голове рождается и тут же умирает дикая мысль: если бы я дописал ее имя, она сейчас была бы жива…
Несмотря на темноту духота продолжает давить огромной невидимой плитой. В ночи гудит какое-то предчувствие, напряжение. Забавно, если учесть, что я собрался сделать.
Иду по тротуару; улицу заливает мертвенный свет фонарей, тени листвы на асфальте густые, как лужи черной краски. Шаг за шагом. Шаг за шагом. Бормочу даты.
1994-й - Курт Кобейн вышиб себе мозги.
1925-й - Сергей Есенин повесился (если его, конечно, не грохнули).
1988-й - Александр Башлачев (терпеть не могу его песни) протаранил лбом оконное стекло и отправился в последний полет.
Свет в лифте кажется слишком ярким. Я ощупываю взглядом вырезанные и нарисованные на стенах слова, картинки и символы. Все кажется невероятно резким и четким. После бесконечной вязкой, мутной гущи, в которой я жил после Юлиной смерти, это странно и непривычно.
Выхожу из лифта, поднимаюсь по крутой лесенке на Крыши. Здесь никого. Гудит сияющий внизу город, далекий и будто ненастоящий. В лунном свете белеют спутниковые антенны.
Как-то папа притащил с книжного рынка маленькую книжицу под названием "Премия Дарвина". Там были собраны истории о самых глупых смертях или, реже, несчастных случаях, после которых герои утратили способность иметь детей и уберегли человечество от своих тупых генов. Кое-что там было смешным, кое-что не особо. Но на меня произвело впечатление, какими же истерически глупыми, бестолковыми и комичными были попытки некоторых типов покончить с собой. Особенно запомнился бедолага, который решил перестраховаться и застрелился, стоя на перилах моста с веревкой на шее. В итоге пуля его не убила, веревка оборвалась, падение в воду оказалось не смертельным, и бедняга окочурился уже в больнице, от переохлаждения.
Я не повторю его ошибки. Пущу себе пулю в висок, стоя на парапете. А внизу - шестнадцать этажей и асфальт.
Свинцовая тяжесть в воздухе становится настолько ощутимой, что, кажется, еще секунда - и кости затрещат под этим невидимым прессом. Я думаю о том, что в ней все и кроется, в этой тяжести. Абсолютно все. Вся эта сраная жизнь только для того и есть, чтобы давить, давить, давить, пока тебя не сплющит в лепешку. Я вдруг понимаю, что имел в виду Цой, когда пел: "Весь мир идет на меня войной". А еще приходит осознание: я больше никогда, никогда, никогда не проснусь в хорошем настроении.
Я встаю на парапет - и неожиданно все уходит. Становится легко. Я перестаю перебирать в уме даты. Вообще перестаю думать. Смотрю вниз и не чувствую ни тошноты, ни головокружения.
Я уже не боюсь.
Начинаю прыгать с крыши на крышу. Это легко. Как будто играешь в классики. Потом замираю и смотрю в пропасть.
Достаю пистолет, приставляю к виску. Может, там есть предохранитель - тогда придется попробовать еще раз. Не страшно. Обволакивает невероятная, невесомая легкость, и мне вдруг кажется, что сейчас я окажусь рядом с Юлей, в той заброшенной колокольне, в том бесконечно далеком теперь дне…
За спиной скрипит дверь, и я оборачиваюсь. Под подошвами кроссовок шуршит крошащийся бетон.
Алина-Адреналина. В своей желтой майке с черной надписью "ADRENALINE", за которую и получила прозвище. Со своим обычным взглядом - таким, будто за глазами лежит огромная темная страна, в которую никто и никогда не хотел бы попасть.
Это плохо. Я представлял все не так. Как угодно, но… Без свидетелей. Только я и смерть - моя лучшая подружка этим летом. А теперь… Странное оцепенение и дурманящая легкость прошли, уступив место прежней душной тяжести.
Алина подходит к парапету и становится на него. Смотрит вниз, как и я. Я вдруг представляю, что она сейчас предложит прыгнуть вместе. Почему-то это кажется дикой чушью и чем-то вроде трусости. Такое нужно делать одному или не делать вовсе.
Я вдруг понимаю, что все еще держу пистолет у виска. Представляю себя со стороны - образ настолько идиотский и пафосный, что я едва не смеюсь. Опускаю руку.
- Я тоже об этом думаю. Постоянно, - говорит Алина, как будто я ее спрашивал. - Почти каждый день сюда прихожу.
- И что? - говорю я, чтобы что-то сказать. Разговаривать с Алиной-Адреналиной, стоя на Крышах, кажется чем-то запредельно безумным. Похоже, я попал в какую-то серию "Твин Пикс" или что-то вроде того…
- Каждый раз говорю себе - завтра. Потерплю еще день, и завтра… - отвечает Алина. Она смотрит вниз так, будто этот вид ей привычней отражения в зеркале. - Так и живу. День за днем.
Меня вдруг прошибает отчаянный, обжигающий рассудок вопрос. Кажется, если я не получу ответа, меня разорвет на части, как того князя, которого привязали к двум деревьям, о нем нам рассказывали на истории. Один вопрос распадается на множество. Внутри неоновой вывеской пульсируют слова:
Почему? Почему? Почему?
Почему она не пошла в больницу?
Почему ее нет?
Почему она оставила меня одного?
Черное небо наконец покрывается белыми прожилками молний. А следом приходит оглушительный грохот, будто небо треснуло и мир разваливается на куски. Я слушаю гром и вдруг понимаю, что ответа не будет. Никакого.
И этого не изменить.
Вспоминаю, как смеялся над отцом, когда он говорил, что не хочет жить. Как презирал его, называл слабаком. И вот теперь я здесь…
- День за днем… - шепчу я и усмехаюсь, хотя минуту назад думал, что никогда больше даже не улыбнусь.
А потом делаю шаг.
Назад.
Тучи прорывает, и темноту наполняет шелест ливня.
12
От края удалось отойти и в прямом, и в переносном смысле. Тот вечер на Крышах время от времени снится мне, и во сне я иногда шагаю вперед.
Не самый приятный сон.
Я жду Китайца. Стою около въезда в гаражный кооператив, в паре кварталов от дома. По выжженному солнцем газону на обочине ветерок метет клочья пуха, пробитые талончики и пакетик из-под чипсов. По тротуару мимо меня тащится старичок - так медленно, что даже через полчаса я смогу выплюнуть жвачку и попасть ему в макушку. Небо царапает инверсионным следом самолет, взлетающий из Жулян. Он медленно ползет ввысь по синему полотну, как гусеница по листу.
Чихаю от автомобильной гари и смотрю на часы. Китаец опаздывает.
В общем-то ни с кем, кроме Китайца, я больше не общаюсь. Моими стараниями от прежней тусовки остались дымящиеся руины. Вернее, тусовка-то в порядке, только вот мне теперь в нее вход заказан.
Не могу сказать, что меня это сильно беспокоит. Скорее, уместным будет слово "наплевать".
Наконец, возле меня стреляет выхлопной трубой и замирает древний мопед "Карпаты". Верхом на драном седле - Китаец, попыхивающий сигаретой. Он задвинут на этих старых железяках. В его гараже есть еще совершенно мертвые остатки древней "Чезеты" и чуть более живой мотоцикл "Днепр", с которым Китаец вечно возится по выходным, пытаясь реанимировать стальной труп.
Я забрасываю за спину чехол с гитарой, забираюсь на мопед, и мы въезжаем в кооператив. Я смотрю на сигарету за ухом Китайца. Чуть ниже в ухе блестит серебром серьга.
Мы ползаем по извилистым гаражным "улицам" и наконец останавливаемся возле серых ворот. Китаец стучит в створку, сталь гулко грохочет. Лязгнув щеколдой, ворота открывает какой-то чувак.
Блестящие очки, футболка, заправленная в натянутые чуть ли не до груди шорты, бейсболка с поломанным козырьком…
Царьков!
В ту же секунду вижу в глазах чмыря узнавание и вспышку страха. Он явно едва сдерживается, чтобы не податься назад.
Странно, но привычное чувство, появления которого я жду - желание задавить, защемить, вогнать его в грязь, - сейчас не приходит. Сейчас передо мной просто обычный чувак, а не самоходная мишень. Даже больше - за блеском страха в его глазах я вижу что-то еще, и это "что-то" неким странным образом роднит меня с ним.
Общее между мной и Царьковым… Жуткая мысль. Подумаю об этом как-нибудь попозже.
Мы входим в гараж. Там темно и прохладно, пахнет пылью и машинным маслом. Мотоциклетное барахло, инструменты, драную раскладушку и стопки старых выпусков журнала "Наука и жизнь" Китаец перетащил к стенам, освободив бетонную площадку в центре. Под потолком висит тусклая переноска, придающая гаражу неожиданно уютный вид.
Царьков торопливо бросается в угол, как напуганная светом крыса. Там его ждет настоящая басуха - кажется, YAMAHA - и маленький усилитель. Левее располагается нечто, напоминающее груду банок из-под краски и ящиков, увенчанную пионерским барабаном. Назвав это ударной установкой, Китаец явно сильно погорячился.
Когда Китаец предложил собраться и попробовать что-то сыграть, мне это представилось призрачной возможностью вырваться из моих обычных дней, напоминающих бесконечную продленку в аду. В удушливой ткани мыслей и воспоминаний о Юле и отце, сдавившей меня смирительной рубашкой, похоже, появилась маленькая прореха.
Но сейчас мне кажется, что это очередная дебильная чушь, из которой состоит весь мир.
- Давайте попробуем? - дрожащим голоском говорит Царьков и вешает на шею гитару. На его тщедушном тельце басуха выглядит как автомат на шее африканского мальчишки из новостей.
Я расстегиваю чехол и достаю свое раздолбанное черниговское бревно, которое стоит дешевле собственного чехла. Гриф немного люфтит, струны разные, дека залеплена наклейками от жвачек, исписана названиями групп и покрыта выцарапанными знаками анархии, "куриными лапками" пацифизма и корявым серпом и молотом: их когда-то на даче процарапал ключом Долгопрудный.
Держать гитару в руках немного непривычно: пару недель я вообще не играл. Честно говоря, я даже музыку не слушал. То, что загнало меня на Крыши, перестало быть острым и резать изнутри, но разлилось по мне отравой, пропитав насквозь и будто обернув тяжелой периной. Каждый шаг, каждая мысль, каждое желание давались с трудом. Просыпаясь утром, я не знал, удастся ли на сей раз преодолеть эту удушливую, тошнотворную вялость и заставить себя встать с кровати.
Басуха Царькова издает глухие звуки, неожиданно похожие на музыку. Я удивленно смотрю на него. Потом настраиваю гитару - как обычно, под первую струну, даже не думая, что надо подстроиться под бас. Царьков крутит колки и подстраивается под меня, когда я наигрываю один за другим четыре из десятка известных мне аккордов. Потом я начинаю бренчать "Восьмиклассницу"… И неожиданно Царьков начинает подыгрывать. Я перестаю играть - меня удивила (на миг прорвав пелену апатии) сама возможность того, что у нас получается музыка.
Я был уверен, что у нас получится полная херня.
Это интересно. А для меня тогда любой интерес был чем-то необычным. Честно говоря, в последние дни я словно поставил себя на паузу. Раз уж время нельзя было повернуть вспять, мне хотелось, чтобы оно хотя бы замерло. От него ведь одно дерьмо. Оно только отнимало и ничего никогда не давало взамен. Тогда, в тот миг в гараже Китайца, время не возобновило свой бег. Но хоть что-то определенно начало происходить.
- А ну давайте еще раз Цоя, - говорю я. Начинаю бренчать, подключается Царьков… Я жду ударных, представляя, как круто будет.
Китаец начинает стучать по своим "барабанам"…
Лучше бы не стучал.
Дело не в том, что пионерский барабан и куча мусора звучат фигово. Вернее, не только в этом. Главная проблема - Китаец не может барабанить. Не потому, что не хватает навыков и так далее. Просто не может, и все. Я это понимаю сразу, хоть и надеюсь, что каким-то образом все же ошибаюсь.
Мы пробуем сыграть еще "Рожденный в СССР" "ДДТ" и Гробовскую "Все идет по плану", и становится ясно: ошибки нет. Что это значит? Ничего. По крайней мере я пока не понимаю что. Но обмениваюсь с Царьковым взглядами, и до меня доходит, что он тоже понимает.
Это странно - понимать, что думает Царьков…
Внутренний голос в стотысячный раз за день ворчит: "Странно заниматься такой фигней, когда Юля умерла. И папа умер. И…"
- Пошел ты, - бурчу я. В последнее время я очень часто говорю сам с собой. Большую часть времени мне и говорить-то больше не с кем. Разве только с Юлей. С ней я часто говорю во сне…
- Чего? - говорит Китаец, пощелкивая друг о друга барабанными палочками.
- Говорю, можем попробовать "Нирвану" слабать, - отвечаю я и вздрагиваю, когда в стальную дверь гаража гулко стучат.
Царьков открывает дверь и впускает долговязого чувака с длинными волосами, шрамом на лбу и татухами, густо покрывающими руки ниже локтей. Как и Китаец, он в косухе и берцах, несмотря на жару. Правая штанина джинсов выше колена заляпана зеленой и синей краской. Мне почему-то сразу кажется, что он нас старше.
- Здорова, роллинг-стоуны, - ухмыляется он и хлопает по ладони Царькову. - Как оно ничего?
Он кивает Китайцу, потом замечает меня и протягивает руку. Кончики пальцев и ногти тоже испачканы краской.
- Никита, - говорит чувак.
Я тоже представляюсь, а сам удивляюсь: почему-то я был уверен, что у такого штриха обязательно должна быть кликуха. Типа Бэтмен какой-нибудь или Дракон…
У Никиты в руке чехол - твердый, как у профессиональных музыкантов. Он вытаскивает из него электрогитару с блестящей красной декой, надписью "Ibanez" и золотистыми ручками настроек. Подключает ее к комбику Царькова, проводит медиатором по струнам…
А потом начинается волшебство.
Такую игру на гитаре я прежде слышал только в записи или видел по телику, если крутили какой-нибудь крутой концерт. Когда звуки будто бегают сверху вниз и обратно вместе с пальцами, мечущимися по грифу, как напуганный паук. Царьков не отстает: бас пульсирует, рикошетит от бетонных стен и заставляет сотрясаться пыльный воздух.
Я по мере сил подыгрываю, хотя мне до них как до неба. А бестолковый стук Китайца и вовсе быстро затихает.
Мы таки пробуем сыграть кобейновскую "Smells Like Teen Spirit", и Никита даже что-то завывает. Наверное, в соседнем гараже все это звучит так, будто Китаец тестирует движок своей "Чезеты". Особенно из-за его "игры" на ударных. Но получается прикольно. Я даже улыбаюсь. Немного.
Выходим на перекур. Никита с кем-то трындит по мобилке, прижимая ее к уху локтем, хотя руки не заняты. В его зубах тлеет сигарета, от дыма глаза слезятся; ветер бросает на горящий окурок прядь волос, несколько из них вспыхивают, как усы Марфы, когда та сует нос слишком близко к зажженной конфорке.
- Ну, короче, нормально все, - говорит Никита, бросив телефон в карман джинсов и ухмыльнувшись Царькову. - Те, с кем я играл в прошлый раз, вообще звучали как самосвал со щебенкой. Только Толик там на басу нормально валил… - Поворачивается ко мне и добавляет: - Ты круто ритм лабаешь, надо только весло тебе нормальное намутить.
Приятно слышать подобное от этого чувака. Он кажется тем, кто знает, что говорит. Кажется взрослым.