Я ее понимаю. А она меня - нет. Думаю, она даже насчет Юли не в курсе, хотя мы несколько раз приходили вместе. Наше общение сводится к протянутым мне квитанциям или просьбе сходить в магазин. Ну хоть без "это все ты" обходится, и на том спасибо.
Сегодня у нас в гостях Грегори Пек. Он часто заходит к маме. Думаю, в какой-то степени именно он и помог ей прийти в себя и выбраться из той трясины, в которую сейчас погружаюсь я. Вернее, так я думаю потом. Сейчас я вообще думать не могу.
Когда за мной захлопнулась дверь, он вышел в коридор. Я успел выпить пива на скамейке перед домом, так что перегар вновь стал свежим и насыщенным, быстро разлетевшись по квартире.
- Это так ты мать поддерживаешь… - кивает Грегори Пек.
Я ухмыляюсь. Хочется кучу всего сказать в стиле "кто бы меня поддержал", но потом мелькает мысль: а кто он, собственно, такой, чтоб я ему что-то объяснял… Пошел он…
Я иду к себе в комнату.
- Я с тобой разговариваю, говнюк! - кричит Грегори Пек.
Я показываю ему фак, не оборачиваясь. Он подлетает ко мне, что-то возмущенно бормоча, хватает за плечо…
Я резко разворачиваюсь, толкаю его.
- Да как… Ты… Ты… - бухтит он: губы дрожат, слова от переполняющей его ярости забили горло и не могут прорваться наружу.
Его руки сжимаются в кулаки, он дергается вперед… и замирает. Наверное, видит что-то в моем взгляде. Несколько секунд мы стоим не двигаясь. Из большой комнаты доносится мелодия программы "Время", по коридору вдоль стены пробегает Марфа. Потом пальцы Грегори Пека разжимаются, он немного пятится назад.
Я снова ухмыляюсь. Так я и думал. Иду к себе в комнату и хлопаю дверью. Хватаю гитару, начинаю наигрывать "Unforgiven", потом "Wind of Change"… Потом еще что-то сопливое…
То, что она любила.
За окном темнеет. Небо над домами золотое, потом фиолетовое. Грегори Пек ушел, мама легла спать, и я выхожу из комнаты, как вампир из гроба.
Я хочу почитать что-нибудь из отцовских книг. Детективы, триллеры… Я всегда говорил, что это тупое чтиво для тупых, а он так же отзывался о Кинге и прочих ужасах, которые нравились мне. А теперь его нет, вместо него в жизни пустота, как дыра на месте выбитого зуба, и я вдруг понимаю, что совсем не знал его. Может, узнаю хоть так… А еще, если получится, хоть на миг перестану думать о Юле. Хоть внутри все и взрывается возмущением от самой возможности не думать о ней. Не думать - это ведь почти то же самое, что забыть, изменить, предать…
Я перебираю книги с обложками, на которых изображены мужчины в костюмах и шляпах, взрывы, стрельба и девушки в вечерних платьях с дымящимися в мундштуках сигаретами. Одну за другой вытаскиваю их с полки… и вдруг замечаю нишу во втором ряду. Там лежит кое-что, о чем я - да и отец, должно быть, судя по слою пыли, - успел позабыть.
Я возвращаю книги на место. Но теперь я помню, что лежит за ними.
10
Утром звонит Жмен, предлагает пойти вместе вечером в кино: Маша, его девушка, вернулась с моря. Я соглашаюсь и гадаю, сколько пройдет часов - или минут, - прежде чем они поругаются.
Сеанс заканчивается, толпа через узкие двери хлещет из кинозала в атриум и растекается по торговому центру. Мы тащимся вниз на эскалаторе: кинотеатр на последнем этаже.
- Дерьмо фильм… - бормочет Жмен, уже воткнув в рот сигарету и ожидая, пока эскалатор вывезет его на улицу. - Надо было на "Людей в черном" идти, а не на эту хрень…
- А мне понравился, - отвечает Маша и смотрит на меня в поисках поддержки: это ведь она потащила всех на "Игры разума". Я вяло улыбаюсь в знак солидарности. Она хоть не выражала "соболезнования" - просто сказала "Я знаю" и положила руку на плечо.
- Это потому, что тебе тот штрих, что справа сидел, что-то там пищал про то, как ты похожа на эту актрису, которая жену Рассела Кроу играла… - зудит Жмен.
На самом деле это неправда. Маша больше похожа на Пенелопу Крус или кого-то вроде. Хотя, скорее, на кого-то вроде, чем на Пенелопу Крус.
Стеклянные двери разъезжаются, выпуская нас в солнце, духоту и рев машин на трассе.
- Повезло ему, что я сегодня добрый, а то врубил бы разок по харе прыщавой…
- Ты не добрый, а синий, - говорит Маша, вытащив из сумочки сигарету. - Ты там, в зале, сколько - литрушку хлопнул?
- Полторачку… - скалится Жмен.
- И рожа у тебя тоже прыщавая!
- Да пошла ты на хер!
- Сам иди!
Урчание подъехавшей маршрутки поглощает нарастающую ругань.
Жмен колотит по столу; башня из видеокассет рушится, поднимая пыль, звякают пустые бутылки, шуршат окурки в пепельнице.
- Сука… Сука… Ненавижу…
Удар за ударом, будто вколачивает свою Машу в старую гэдээровскую столешницу, ободранную и залепленную наклейками из жвачек. На экране дрожит серая муть: записанные после фильма "Семь" клипы Майкла Джексона давно закончились. Мне вдруг становится душно в этой пыльной конуре. Хочется на воздух - туда, в пыль, автомобильную копоть, выгоревшую зелень и проклятый тополиный пух, покрывший все тонкой снежной пеленой.
- Идем-ка, Жмен, пройдемся…
- Не хочу, Карась, не хочу… Там эта шлюха может где-то шариться…
- Да нет ее там… Идем. Пивчана еще зацепим.
Наконец удается его уломать. Пока едем в лифте,
Жмен все бормочет какие-то проклятия в адрес своей пассии. На улице пусто: дрожат на ветру простыни на сушилке, одинокая девочка ковыряется в песочнице. Солнце жжет, хочется спрятаться в тень.
Добредаем до ларька, берем еще по паре литрушек с чипсами, идем в парк. Там, на траве у озера, чуть полегче.
К вечеру подтягивается Китаец и немедленно начинает клянчить деньги на пиво, хотя сам уже пару месяцев как работает в "Караване" упаковщиком. Мы со Жменом вяло посылаем его куда подальше, и вскоре он возвращается, звеня бутылками. Я радуюсь, насколько это вообще возможно. Китаец хоть и не шибко приятный собеседник, но всяко лучше Жмена, который с самого утра "заливает горе" и от того уже будь здоров поплыл. Бормочет только всякие "шлюха" и "сука" да зыркает осоловевшими глазенками.
В кармане звонит телефон. Я прикрываю рукой надтреснутый экран потертой "Нокии" (вчера взял в ломбарде на Ломоносова) от солнца и округляю глаза: Маша.
- Да?
- Карась, ты?
- Ну а кто еще? Это ж мобилка.
- Да, извини…. Не хочешь ко мне вечером заскочить? Повисеть, коньячку попить…
- А родичи?
- В Фастов погнали, деда проведать.
- Не вопрос. Тока в восемь и с Китайцем.
- Ладно, давай в восемь с Китайцем… Зацепите в прокате фильмец какой-нибудь.
- Окей.
Я вдруг осознаю, что рядом валяется Жмен, и ему - с его-то паранойей и ревностью - вряд ли понравится, что мы с Китайцем зарулим вечером "на коньячок" к его вечно то-ли-бывшей-то-ли-нынешней девушке. Но беспокоиться уже не о чем: Жмен совсем скис и спит, уткнувшись лицом в траву.
- Какого хрена вы меня Китайцем прозвали? Я что, на китайца похож? - спрашивает Китаец, который никак не может смириться с новым прозвищем.
Это правда: бородатый, кряжистый и низкорослый, на китайца он совершенно не похож. Все объясняется просто - однажды, где-то с год назад, мы все тусовались у Сони Столярчук. Вова Шмат с хозяйкой закрылись в спальне, а мы со Жменом, Машей и Лехой Кузнецовым - пока еще по кличке Кузя - смотрели телик. Там по "М1" как раз шел мультяшный клип "Gorrilaz", "Clint Eastwood", и, заметив на экране маленькое существо с гитарой - по легенде группы, японскую девочку Нудл, - Маша рассмеялась:
- Смотрите, китаец - это ж Кузя!
Кузя тогда совершил страшную ошибку: обиделся и попытался сопротивляться. В результате прозвище, которое в противном случае умерло бы, едва родившись, срослось с ним намертво.
- Не знаю, Китаец, мне по херу. Идем, - говорю я, поднимаясь и чувствуя ту противную пародию на сытость, что бывает только от чипсов и пива натощак.
Выбравшись из парка к проспекту, мы заскакиваем в гастроном, где рядом с хлебным отделом прилепился ларек видеопроката. Пухловатая девица, которая там работает - то ли одноклассница, то ли с параллели Вовы Шмата, - курит у входа в магазин. Дожидаясь ее, мы берем пару пакетов вишневого сока и сигареты. Когда девчонка возвращается за прилавок, я беру "Васаби" - небритая харя Жана Рено на потертой коробке оставляет надежду на приличное кино. Хочется, честно говоря, взять "Джиперса Криперса", но Маша вроде ужастики не любит.
Когда мы поднимаемся к Маше на четырнадцатый - у нее в парадном такой стремный древний лифт, где нужно вручную закрывать двери, - я слушаю скрипы и скрежеты старого механизма, чем-то напоминающие вечно гремящую у Жмена дома музыку. Как бы старая хрень не застряла…
Не застревает. Выходим, прорываемся через завал какой-то древней рухляди, которую Машина соседка хранит в коридоре, звоним в дверь.
Маша похожа на пугало после урагана. Всклокоченные волосы, косметические кляксы на блестящей от слез коже, покрасневшие шальные глаза…
Да уж, сходила со Жменом в кино.
- Проходите… Извините, что…
Она указывает на себя рукой. Жест получается какой-то дерганый и нервный. Разуваясь, думаю, до чего же Жмен ее довел. С его слов, во всей их ругани всегда виновата Маша, но на самом деле все, скорее, наоборот. Просто она терпелива. Выносит все его выходки. И все время думает о нем. И говорит. И молчит тоже о нем.
Странно вдруг понять, что у кого-то жизнь тоже дерьмо.
Из-под стойки для обуви шипит Маркиз - полосатый котяра той особенно злобной разновидности, у которой серая шерсть отдает зловещей зеленью. С кухни гремит Мэрилин Мэнсон - "рок из дэд" и все такое… На экране телика расцветают ярко-оранжевые взрывы в горах Чечни.
Схватив пульт, Маша врубает "М1" - там "Блестящие" пляшут точно в такт реву Мэрилина из старого приемника.
- Извините, у меня тут мало чего есть поесть… - бормочет Маша, ковыряясь в холодильнике.
С грязно-серой двери падает магнит с якорем и надписью "Севастополь" - память об их со Жменом совместной поездке в лагерь, в которой они вроде как только и делали что ругались и спали, но теперь вспоминают этот вояж с неизменной ностальгией.
Маша нагибается, чтобы подобрать магнит, и обрушивает с полки кастрюлю с фасолью. Та шрапнелью разлетается по кухне, рикошетя от кафеля и плюхаясь в кошачью поилку. Сидя на корточках, Маша вся сжимается, прячется в свою черную футболку и становится похожа на скомканный бумажный лист.
Я понимаю, что она сейчас начнет рыдать, и принимаюсь собирать фасолины, похожие на каких-то насекомых, приговаривая:
- Ничего… Ничего… Хрен с ней, с фасолью…
Маша встает и смотрит на меня: глаза блестят, но слез нет. "Должно быть, в теле уже влаги не осталось", - думаю я, вытаскивая фасоль из-под стола. Девушка странно смотрит на меня, и когда я наконец читаю этот взгляд, то думаю: "Только этого мне и не хватало…"
Маша достает из серванта бутылку коньяка "Ной", который вечно дарят ее отцу-доценту в КПИ и который мы отчего-то прозвали "Цой".
- Жмена видели? - спрашивает она, разливая по старым хрустальным бокалам янтарный напиток и совершенно не пытаясь скрыть дрожь в голосе.
- Видели, - кивает Китаец и хлопает коньяк, не дожидаясь остальных.
"Опять нарежется за полчаса", - думаю я, открывая пакет с соком.
- И как он?
Я машу рукой: мол, по херу.
Говорим про школу, про море, про Аврил Лавин и новый секонд на Теремках. Дешевые часы на стене, которые Маша как-то получила по акции, купив в ларьке две пачки "Честера", отщелкивают час, потом другой…
- Китаец, не впадлу, метнись кабанчиком в "ЭКО" за коньяком… - говорит Маша, вернувшись с балкона.
Ее пошатывает, в руке дымится недокуренная сигарета, пепел падает в горшок с хризантемой на подоконнике. Сквозняк бросает черную прядь на ее бледное лицо, засыпает его волосами, и я смеюсь от проявившегося на миг сходства с девочкой-призраком из "Звонка".
- Так в серванте ж вроде есть еще… - лепечет Китаец, бессильный распознать витающие в воздухе намеки и желания. Он копается в дисках на полке над телевизором и как раз собирался воткнуть в магнитофон сборник хитов "НIМ".
- А я говорю - сходи! - выпаливает Маша, резко и с ноткой истерики. - Это отцовский, мне попадет… Там и так уже в каждой бутылке чая до фига долитого…
Вонзив окурок во влажный чернозем под цветком, она смотрит на меня и улыбается столь плотоядно, что даже Китаец бормочет:
- А-а-а… Понял, уже иду…
Когда за ним хлопает дверь, я прикидываю, что до круглосуточного супермаркета и обратно, с учетом очереди на одной работающей кассе, он доберется где-то за полчаса. Я оборачиваюсь и вижу Машу - совсем близко. Она впивается в мои губы так, что клацает зубами о зубы.
- Хочу… - шепчет она, отстранившись на секунду, и вновь прижимается.
У меня в голове гудит, по телу ядерным взрывом прокатывается мощный прилив желания.
- Хочу… - вновь бормочет Маша, отшатнувшись и оставив мне терпкий вкус сигарет.
- На балкон. Курить, - хриплю я.
Свежий ветер несет из парка запахи листвы и остывающей земли. Пока я прикуриваю сигареты себе и Маше, ее рука начинает расстегивать мой ремень.
- А Жмен? - вяло бросаю я, глядя за ее спину - на старую кровать, где обычно спит Машина мама, когда жара и духота становятся невыносимы.
- На хрен, - злобно шипит Маша.
В ее мутных глазах отражаются огни окон соседней девятиэтажки. Голова наполняется обрывками разорванных спиртным мыслей, и, не совсем понимая, что делаю, я начинаю стягивать с Маши футболку… Остатки разума направляют глазам предостерегающую картинку в виде рожи Жмена, но когда рука Маши наконец справляется с ремнем и джинсами, жар возбуждения заливает тело доверху, я представляю себе Юлю и мигом посылаю все к чертям. Где-то там, где еще секунду назад мерцало сознание, воцаряется бесконечное, бездонное, спасительное чувство близости. Реальность рассыпается, словно мне удалось соскочить, спрыгнуть на параллельную ветку, в другой мир, где мы всегда были и будем вместе, никто не умирал, и ничего и никого другого никогда и нигде не существовало…
Вернувшись, Китаец находит нас на кухне, растрепанных, шальных, с лицами, блестящими от пота. Воздух будто гудит, как под высоковольтной линией. Я стою, прислонившись к холодильнику - другие магниты тоже попадали на пол, - а Маша смотрит в темноту за окном и вертит в руках серебристый блеск для губ "Oriflame". Я напялил свою футболку "I Love New York" шиворот-навыворот, Маша набросила отцовскую клетчатую рубашку. В ярком белом свете кухонной лампочки, с лихорадочно блестящей кожей, она похожа на мокрый пластиковый манекен.
- Ребята, там ничего из дешевых нормального не было, так я… - начинает Китаец, доставая бутылку "Хортицы" из рюкзака.
- Уходите, - тихо, не оборачиваясь, говорит Маша.
Отпив сока из пакета, она щелкает зажигалкой и подносит огонек к сигарете. Дым спиралью тянется к безжалостно яркой лампочке под потолком. Из старого приемника медленно струится какая-то новая песня "Depeche Mode".
- Ребята, пожалуйста, уходите… - еще тише, почти шепотом говорит Маша, и голос ее дрожит так, будто она вот-вот заплачет.
- Идем, - бросаю я; глядя куда-то в потертый линолеум, я отлипаю от холодильника и прошмыгиваю в коридор мимо застывшего в недоумении Китайца.
Взгляд скользит по так и не пригодившейся кассете с "Васаби", валяющейся на стойке для обуви рядом с Машиной джинсовой курточкой, которую Жмен купил ей на ночной распродаже то ли в "Караване", то ли в "Аладдине".
- Что за…
- Идем, Китаец. Все, дискотека кончилась.
- Ладно… Странные вы какие-то…
Лифт скрежещет, проползая вниз по своей железной норе. Я пристально вчитываюсь в надписи "Цой" и "лох", будто вижу их впервые. Корявые буквы пляшут, сливаются и расползаются черными гусеницами по тускло освещенной дээспэшной стенке.
Я думаю о том, что нашел дома за книгами.
- Че там у вас случилось-то? - спрашивает Китаец.
- Да ничего…
- Сделал ее? - оскаливается коротышка, тяжело привалившись к дребезжащей стене: ноги уже почти не держат его.
- Иди на хер.
- Да ладно тебе! Говори - сделал, да?
- Не твое китайское дело. Что ты там, водку взял?
- А Жмен как же?
- А что Жмен?
- Ну… а если он узнает?
- О чем узнает?
- Да ла-а-адно!
- Так что, водку взял?
- Ага.
- Давай во дворе еще хлопнем, покурим - и по домам…
Запихнув Китайца в подъезд - бедолага даже ключом в домофон не может попасть, - я бреду домой. Одинокий фонарь на перекрестке возле гастронома привычно гаснет и загорается вновь - отчего-то он делает так всякий раз, когда я прохожу мимо. Как будто в эту секунду ржавая старая железка мне подмигивает.
В голове шумят помехи, ошметки мыслей не клеятся, лицо Маши то и дело проступает в темноте среди деревьев парка, в провалах арок, на черных окнах спящих квартир, потом сменяется лицом Юли, и возникает противное чувство, будто все внутри сжимают в тисках… Прокравшись мимо родительской спальни, я тихо закрываю дверь и, сбросив одежду, влезаю под одеяло. Во дворе гудит и умолкает сигнализация.
Потом - тишина.
Рассохшаяся югославская стенка с древним постером "Gorky Park" кружится вместе с комнатой в медленном танце, но я никак не могу заснуть - все смотрю и смотрю в темноту…
- Здорова! Мы с Машкой думаем погнать в "Магеллан", на "Одиннадцать друзей Оушена"… Не хочешь с нами?
От веселья в голосе Жмена голова начинает гудеть чуть сильнее.
- Когда сеанс? - жуя слова, мямлю я. Потом присасываюсь к крану, наслаждаясь прохладой и морщась от привкуса хлорки в воде.
- В час. Пойдешь?
События вчерашнего вечера с грохотом проносятся по разбитым мозгам вереницей картинок, как агитпоезд.
- Да… Думаю, да…
- Окей. Давай в двенадцать на углу, возле бочки с квасом!
- Добро…
Швырнув телефон на диван, я падаю следом и включаю телик. По "М1" группа "Total" поет про то, как бьет по глазам адреналин. Закрыв глаза руками, я глубоко вдыхаю и выдыхаю. А потом иду собираться.
Жмен как раз помогает двум бутылкам акционной "Рогани" перекочевать из окошка ларька в рюкзак, а Маша курит, прислонившись к телефонной будке, со стаканом кваса в руке. Немного бледная, в черной майке с блестками и джинсовых шортах, которые заканчиваются, не успев начаться; глаза прячутся за черным пластиком очков, отражающих несущиеся в дыму и гари машины на проспекте. И солнце. И меня.
- Привет, - тихо говорю я, глядя в черные пластмаски, будто они - это ее глаза.
- Привет, - еще тише отвечает Маша.
Губы с серебристым блеском едва заметно дрожат и сжимаются в жесткую черту.
- Здоров! - хлопает меня по руке Жмен и обнимает Машу за талию. - Чувак, я вчера что-то совсем скис… Даже не помню, как домой дошел… Вроде минут сорок по парку этому вонючему бродил, еще пиво брал… С утра сегодня хлопнул ноль пять, так хоть в себя пришел.