4
Иду с остановки после работы. Шкварка кричит мне из окна, когда я поднимаюсь по разбитым ступенькам к двери парадного:
- Карась! Погнали на Выставку на великах!
Секунду думаю. Тело немного ноет от усталости, но прокатиться на Выставку сил хватит.
- Давай! Только я заскочу пожрать и переодеться. Воздушку захвати!
- Ага! Звони, как будешь выходить.
Почему Шкварка? Все просто. Фамилия - Соловьев. Прозвали Соловушкой. Потом Салом. Потом Шкваркой. На самом деле вполне себе удачная история - в сравнении, например, с Митей Кучмой, который стал Президентом, потом Презиком, а потом и кое-чем похуже…
У меня советская "Украина", а у Шкварки китайский велик - с переключением скоростей и амортизатором, но все равно хреновый - постоянно приходится возиться с втулками и кареткой. Мне в гору тяжелее крутить педали, но зато еду тихо, а Шкварка хрустит, скрипит и звякает, как троллейбус. Мы едем вверх по Потехина; из мойки в автосервисе по асфальту течет пенистая вода, в крохотных лужах отражаются завешанные бельем балконы и осколки неба.
Выставкой в наших краях называют бывшую ВДНХ. Полуразрушенный забор начинается в конце улицы, за заброшенной воинской частью, в которой до сих пор стоят глушители - ржавые кольца, висящие на натянутых между столбами проводах, они раньше вроде как забивали всякие американские радиопередачи. В бетонном заборе полно дыр, через одну из них мы и заезжаем на Выставку.
В центре ВДНХ торчат павильоны, обрамляющие главную площадь, - монументальные, роскошные, с колоннадами и разными древнесоветскими скульптурами; павильоны абсолютно пусты внутри и похожи на огромные скелеты вымерших исполинов, выбеленные временем и дождями. Широкие площади, которые я еще застал забитыми людьми, обычно почти безлюдны. Впрочем, тамошнее запустение обманчиво - в центре Выставки еще катаются менты. А вот на задворках все действительно заброшено…
Окраинные павильоны похожи на негритянские гетто из голливудских боевиков - мусор, выбитые стекла, короста граффити, покрывающая стены до самых прогнивших крыш. Здесь пусто, если не считать пары-тройки собачьих стай; редкие гости умершей Выставки сюда почти не забредают.
То что надо.
Мы едем мимо заржавленной спирали старых "американских горок", закрывшихся, когда мне было лет семь. Переплетения и изгибы старых рельсов напоминают Выдубичи. Впереди развалюха, раньше называвшаяся "Павильон химической промышленности".
Наша первая жертва.
Мы останавливаемся перед зданием. Половина стекол давно выбиты, остальные стали матовыми от многолетней пыли. В провалах разбитых окон густая маслянистая темнота.
Шкварка достает из рюкзака пневмат, заряжает баллончик. Целится.
Выстрел.
Гул проспекта едва доносится до этой глуши, и стекло лопается с оглушительным грохотом. Звон осколков эхом разлетается по заброшенному зданию. Из провала в крыше с криком взлетает птичья стая.
Мы смеемся. Шкварка передает мне пистолет. Я целюсь в одно из верхних окон - они звонче падают. Стреляю. Снова звенит стеклянный дождь. Летящие стеклышки блестят отраженным солнцем.
Шкварка прячет ствол, и мы едем дальше. Впереди "Угольная промышленность" - унылый прямоугольник, который я обожал в детстве, когда нас водили на экскурсии классе в третьем. Тогда там была модель шахты с настоящей вагонеткой, на которой можно было покататься. Теперь все выпотрошили. Мы лазили туда со Жменом в прошлом году. Только крысы копошатся и пенопластовый "уголь" хрустит под ногами.
Выстреливаем всю обойму. Стекла осыпаются, и вскоре под стеной вырастает блестящая гора осколков.
- Эй! Вы чего, паршивцы, творите?! - доносится крик от будки рядом с воротами служебного входа. Оттуда вылазит опухшая красная рожа сторожа.
Мы тычем ему факи и уезжаем, громко хохоча.
Неподалеку стоят два заброшенных кафе-близнеца - "Весна" и "Лето", с колоннами на входах, похожие на древнегреческие храмы. Внутри все разграблено, у "Лета" провалилась крыша, отчего сходство с античными руинами лишь усилилось. Стекол осталось мало, но мы кое-что находим и расстреливаем. Потом бьем маленькие окошки в бывших "Накладной агитации" и "Профтехобразовании". Едем дальше по растресканному асфальту пустынных аллей. Нас провожают хмуро склонившие головы разбитые фонари. С некоторых свисают проржавевшие громкоговорители. Я вспоминаю, как в детстве из них доносились марши.
Духота такая, будто мы едем под водой. Пот ручьями стекает по коже. Тормозим возле прудов рядом с бывшим "Птицеводством". Когда-то здесь плавали утки и лебеди, а по берегу бродили павлины. Сейчас тут просто грязные заросшие лужи.
- Как думаешь, этот хрен со служебного ментов не вызовет? - говорит Шкварка, тяжело дыша.
- Да ни хера он не сделает, - машу я рукой и опираюсь на колени.
Шкварка достает из рюкзака бутылку с водой, делает глоток, льет себе на голову, передает мне. Я тоже пью. Вода теплая.
- Я как выходил, мне батя опять по ушам ездил, типа я ни черта не делаю и не хочу ни фига… - говорит Шкварка, потягиваясь. Красная футболка потемнела от пота. - Я сначала собирался ему что-то ответить, а потом думаю - блин, а я ж и правда ничего не хочу вроде. Ну так чтоб сильно. Так, в "контру" пошпилить, да и все… А, не - еще мобильный телефон.
Я улыбаюсь. Мне тоже родаки подобное в мозги пихают, но в стиле "плохо учишься, никуда не поступишь, сбухаешься и будешь как наш дворник дядя Федя". Мама хочет, чтоб я медицинский закончил, как она. Батя обрадуется, если закончу хоть какой-то. Хотя сейчас до того допился, что особо не нависает и радует его разве что вкус спирта во рту.
Короче, я типа раздолбай. Но никто и никогда не обвинял меня в том, что я ничего не хочу. И правильно делали. Потому что я хочу.
Хочу Юлю и зеленые "адики".
Шкварка делает еще глоток… и выплевывает воду, уставившись на аллею. Я поворачиваюсь и вижу ментовский "бобик", направляющийся к нам.
Черт. Старый алкаш все-таки настучал.
Мы седлаем велосипеды и мчимся прочь от прудов - в лабиринт узких дорожек и тропинок между павильонами, где не в силах протиснуться автомобиль. Мы здесь выросли и знаем этот мертвый город не хуже своих квартир. Ноги наливаются свинцом, к коже приливает жар. Менты несутся следом, пытаясь угнаться или опередить, но все тщетно. Спустя несколько минут мы пролетаем через пролом в заборе, заливисто смеясь. Скульптуры металлургов и шахтеров над входом в ближайший павильон тоже улыбаются.
Мы гоним мимо школьного стадиона в старый яблоневый сад, где есть бювет. Рвем яблоки, моем их под струями ледяной воды из колонки, вгрызаемся в сочную сладкую мякоть. Я делаю глоток воды, и в глазах темнеет от прохлады. Потом поливаю голову.
- Ребята! - доносится знакомый голос.
Я смотрю на спортивную площадку рядом со стадионом. Там есть старые стойки для штанг. Сами штанги давно стырили, и вместо них сейчас сидят и дымят сигаретами Оля Бугас и Алла Вронская из девятого "В" - девчонка Долгопрудного. Мы подходим к ним и вместе идем на Крыши.
Иногда я прихожу сюда один. Подумать. Хотя я толком не знаю, о чем думать, и просто сижу, смотрю на город, расстилающийся внизу. На блестящий купол колокольни лавры и Родину-мать на горизонте, дрожащие в горячем смоге. На ленту проспекта, прямой чертой уходящего в центр. Отяжелевшие ленивые мысли вяло роятся в голове, как сонные мухи.
Сейчас тут полно народу. Девчонки, которые пришли с нами, Долгопрудный, Жмен и Алина-Адреналина - сестра Вовы Шмата, рехнувшаяся на всю башню. У нее небедные родители, но, судя по всему, мозгов у них немного, раз они дают ей деньги, потому как она их все спускает на наркоту, а потом ходит и рассказывает, что видит будущее, и шестое измерение, и цветные круги на асфальте, в которые можно встать и крутиться, как на круге "Здоровье". Хотя сейчас она вроде более-менее в норме. Сидит на парапете со всеми, бледная как вампир; ветер теребит ее короткие рыжие волосы.
Ветер - это круто. Здесь, на Крышах, он всегда есть, даже в такую жару. Без ветра мы бы совсем загнулись от вони горячей смолы. Мы купили пива и поставили его в тень возле бетонной байды, где спрятан мотор лифта.
Алла с Олькой пьют пиво в тени вентиляционного выхода. Оттуда пахнет старым прогорклым маслом, мясом, чем-то жареным. Запах множества кухонь.
А пацаны прыгают.
Место потому и называют не крышей, а Крышами, что здесь два дома стоят очень близко - между углами парапетов чуть больше метра. И можно прыгать с крыши на крышу и обратно.
Жмен, Шкварка и Долгопрудный скачут туда-сюда, истошно визжа в прыжках. Алина-Адреналина вдруг встает и идет к ним. Тоже начинает прыгать, но молча, с какой-то скукой в глазах, будто ее заставляют подпрыгивать над скакалкой на физре. Перед прыжками она смотрит вниз, где в шестнадцати этажах от нас видны крошечные машинки, деревца и замусоренные палисаднички. И это ее не пугает. Мне от одного взгляда на нее становится тошно.
Я боюсь высоты.
Я трусло.
Так боюсь, что даже на балконе не опираюсь на перила, а только осторожно заглядываю через край.
Так что сижу с девками и пью пиво. Потом достаю сигареты. С непривычки до сих пор кружится голова и подкатывает тошнота от первых затяжек.
- Карась, спой что-нибудь, - говорит Алла, отбросив с лица светлую челку.
- Не.
- Ну давай. Ты прикольно поешь так.
- Ага. С гитарой.
- А че, без гитары не можешь?
- Неа.
- Ну Карась…
- Я, вообще, пойду уже. Мне завтра на работу, хочу поваляться, отдохнуть.
- Давай трудись. Получишь бабки - сводишь меня в тот японский ресторан на Печерской.
- "Якитория", - подсказывает Оля.
- Ага, в "Якиторию".
- Сухарики с красной икрой - это максимум, - улыбаюсь я, отрываясь от горячего бетона. Иду к будке с лестницей вниз и слышу, как девчонки смеются.
- Мы, как стемнеет, в парк пойдем, на дискач, - кричит мне вслед Оля. - Подходи!
- Не знаю…
- А я знаю, - смеется Алла. - Сто пудов пойдешь. Знаешь почему?
- Ну?
- Юлька приезжает сегодня. Она там будет.
Я улыбаюсь.
- Под водонапоркой, в девять.
- Окей.
5
Если кто-нибудь когда-нибудь скажет вам, что потерять близкого человека - это великая боль, - ударьте этого человека в лицо. Хорошенько. Так, чтоб хрустнули зубы. Потому что он ни хрена не знает о том, каково это - потерять кого-нибудь.
Пережить смерть близкого человека - плевое дело.
Раз плюнуть. Два пальца об. Проще пареной репы.
Великая боль - это жить дальше без него.
Кто-то может сказать, что люди часто теряют близких. Такое случается сплошь и рядом. Печально, но факт. Окей, согласен, вопросов нет.
Тогда как насчет двойной порции?
Когда-то я попросил отца рассказать мне сказку перед сном. Он, конечно же, не знал ни одной, зато перечитал множество остросюжетных детективных романов. Тогда он как раз читал книгу Алистера Маклина "Пушки острова Наварон" и поведал мне леденящую кровь байку о спецназовцах и фашистах. По мотивам прочитанного. Не зная, что "сказка" основана на чтиве, я тогда подумал, что мой отец - сам спецназовец и лично дрался голыми руками с полчищами немчуры на скалистом островке. Еще бы - ведь он был большой, сильный и мог победить кого угодно.
Много лет спустя, глядя на чудовище, в которое он превратил себя, я подумал, что он был не в силах победить лишь самого себя.
Я прихожу поздно - около двух ночи. Щелчки, звяканье и лязг лифта для меня как музыка - помню наизусть, могу определить, мимо какого этажа ползет стальная коробка. Достаю ключи и начинаю вырезать "ЮЛЯ" на двери, но лифт приезжает раньше, чем я успеваю закончить, - получается только "ЮЛ" и косая палочка от "Я".
Выхожу не на своем, а между седьмым и восьмым - покурить на лестничной клетке. Подхожу к облезлому подоконнику, на котором стоит почерневшая от сигаретных ожогов банка из-под кофе, набитая окурками.
За окном в темноте сияет залитый холодным светом фонарей двор автопарка; у ворот дремлют собаки, в окошке будки сторожа мерцает синий телевизионный свет. За автопарком россыпью огней виднеются многоэтажки.
Щелкаю зажигалкой, втягиваю горячий дым - глубоко, так, чтобы пропитал все тело. Во рту все равно остается привкус Юлиной мятной жвачки. В ушах еще гулко пульсируют дискотечные басы. А может, это сердце. Когда я думаю о Юле, оно иногда замирает, как в песне группы "Сплин", которую постоянно крутят по радио. А думаю я о ней все время. Обо всем остальном думать нет никакого желания.
Особенно о том, что ждет меня за дверью квартиры.
А ждет меня там столько сигаретного дыма, что не видно обуви на стойке в прихожей; кошка Марфа трется о ноги едва заметной тенью.
Можно было и не курить в парадном.
Захлопнув за собой стальную плиту двери, как крышку гроба, я шагаю в прокуренную темноту коридора и слышу грохот гитар, вырывающийся из большой комнаты вместе с клубами подсвеченного торшером сигаретного дыма.
Папаня решил послушать музыку.
Он у меня великий рокер. В основном, конечно, слушает всяких "Роллингов", "Зеппелинов" и прочих "Дип Перпл" - или "Папл", как он говорит, - но исправно прослушивает и новинки музиндустрии, которыми я время от времени разживаюсь. По большей части он, кажется, считает все, что после Кобейна, полным дерьмом, но иногда бывают странные ("White Stripes", "RHCP") исключения.
Чуваку полтинник, а он слушает "White Stripes". Каково, а?
Вернее, слушал. Потому что то, что сидит сейчас в изодранном Марфой старом кресле и пялится мутными глазами в выключенный телик, тоже слушает "White Stripes".
Но это не мой отец. Нет, нет и нет, даже не уговаривайте.
Конечно, оно имеет некие общие черты с отцом. Есть отдаленное, какое-то чудовищно противоестественное сходство огромной опухшей морды с едва заметными штрихами глаз на желтушной коже - с отцовским лицом. На этом существе одежда отца, хоть и весьма несвежая. Оно курит легкий "Честерфилд", как отец. И на дне той мути, что заполняет приоткрывшиеся бойницы глаз, виднеется едва уловимый, тусклый и чуть тлеющий огарок отцовского взгляда.
Но на этом все. Это как "Адидас" и "Абибас". Пиратская копия. Китайская подделка.
Судя по всему, оно такого же мнения, раз, скользнув по мне подернутым пьяной поволокой взглядом, вновь уставляется в черный куб телевизора сквозь частокол пустых бутылок.
Ведь у этого нет сына. А если и есть, то точно не я.
У этого огромные, отекшие ноги. Гигантские слоновьи столбы, едва не разрывающие ткань старых спортивок, раньше свободно болтавшихся на отцовских ногах. Они всегда отекают к вечеру - так сильно, что он не может ходить. Только из-за этого он и не идет за очередной бутылкой - просто не может. К утру, когда он проснется здесь же, на этом диване, пропахший спиртом и кислым пьяным потом, отеки сойдут, и можно будет выбраться в магазин. Путь, конечно, не близкий, в соседний дом, но это дойдет. Оно ведь жаждет, как вампиры из старого романа Роберта Маккаммона в жутком переводе начала девяностых, который я недавно прочел.
Я смотрю на бутылки, столпившиеся на столе, как жертвы кораблекрушения на крошечном островке. Редко увидишь столько пустых бутылок. Иногда столько собирается после наших посиделок с Китайцем и Жменом. Пивных.
А эти из под коньяка "Жан-Жак".
На самом деле речь не об алкоголизме. Алкоголизм - это другое. Это когда люди пьют, деградируют, потихоньку теряют человеческий облик и развоплощаются в груду отравленной плоти. Но все это, как правило, растянуто во времени длинным мерзким червем, который, как древоточец, медленно выгрызает в человеке зловонную пустоту.
Древоточец, ха. В сравнении с тем, что точит обычных алкашей, напавшее на моего отца было Годзиллой, которая заглотнула его, как семечку, рыгнула и запила водой.
Или "Жан-Жаком".
Когда-то, давным-давно, такое уже случалось. Десять лет назад. Начало девяностых. Деньги-фантики, пейджеры, "Горец" по телику, мама в слезах, везде бутылки. Все рухнуло. Все развалилось. Он не выдержал.
Тогда он за полгода дошел почти до того же, что сейчас лежит в кресле дохлым инопланетным Чужим. Почти. Вовремя спохватился. Больница. Лекарства. Потом воля.
Бесконечная воля жить. Десять лет. Ни глотка. Кофе, пепси, соки - вишневый, виноградно-яблочный.
Воля.
Он говорил что-то о каком-то дефективном гене, который не дает нормально усваиваться алкоголю. Как у народов Севера и Сибири. Он родился в Якутске. Хотя его родители были из Европейской России, так что версия так себе. Хоть у нас и чуток татароватые лица.
Воля. Железная. Несокрушимая. Десять лет.
Ее сломила рюмка вина. Именно рюмка. Водочная. Пятьдесят граммов. Санаторий. Крым. День Победы.
"Только одну, и все". Мама улыбается и кивает.
Сказ о том, как капля прорвала плотину.
Это было год назад. А теперь передо мной в кресле сидит и слушает рвущиеся из колонок первые аккорды "Fell in Love with a Girl" чудовище.
Я стою и смотрю на него, не зная что сказать, да и нужно ли вообще говорить. Неизвестно, какой оно понимает язык. Может, вибрацию, как змея. Уже столько всего было сказано - и банального, про "пожалей-нас-одумайся-дети-мама-работа" и так далее, и весьма изобретательного, вроде предложения тети Вали, маминой сестры, - на спор не пить, за деньги, но все без толку.
Вы же не стали бы разговаривать с Чужим, верно? Не отгрызает вам голову - и то хорошо.
Сам не знаю зачем, но я вытаскиваю из рюкзака новый диск "White Stripes", купленный на раскладке возле метро "Лыбедская". Машу бело-красной коробкой перед лицом Чужого.
- Новый альбом, - зачем-то вылетает из моего рта.
Чужой пытается улыбаться: с губы едва не срывается сигарета, в уголке рта поблескивает слюна. Я вдруг замечаю, что он прожег сигаретами столешницу, и отчего-то пристально смотрю на эти черные язвы, покрывающие дерево.
Иду к себе в комнату. В спальне темно - мама наверняка спит. Она научилась спать, даже когда гремит музыка. Она засыпает, даже когда оно орет что-то на кухне или гоняется с ножом за кошкой. За Марфу никто не переживает - удрать от Чужого ей проще простого. Она не только хитрее и ловчее. Теперь она еще и умнее, да и квартиру знает лучше. А подстеречь Марфу Чужой не сможет - от него уже не пахнет отцом, и кошка его сторонится.
Из окна моей комнаты видно Юлин дом - шестнадцатиэтажку на краю парка. Там горит несколько окон и мигает красный огонек на крыше. Я смотрю туда и представляю - нет, не представляю, а верю - что одна из светящихся клеточек - Юлино окно, и она сейчас стоит там и смотрит на меня.
Хочется позвонить ей, как всегда, когда ее нет рядом. Я бы позвонил, забив на ее бабушку и сестру, которых разбудит дребезжание старого красного дискового телефона, но у нас телефон в большой комнате, а там…
В общем, придется потерпеть.
Я раздеваюсь, бросаю вещи на стул, ложусь на кровать. Не укрываюсь - жарко, несмотря на поздний час. Духота висит в комнате невидимой глыбой и давит на грудь. Я закрываю глаза и думаю о Юле. Для этого не нужно никаких усилий - мысли все время летят к ней, как стальная стружка к электромагниту. Я думаю о том, как совсем недавно - на прошлой неделе - сидел с ней за одной партой и едва не падал в обморок, когда она поправляла волосы или забрасывала ногу на ногу. А сегодня…