- Гном ты мудацкий! - орет Долгопрудный, но тоже ухмыляется; Китаец - знатный пироман, везде таскает с собой всякие петарды, ракеты и прочую хрень. Вот и сейчас швырнул какую-то хлопалку в траву.
Повозившись еще с магнитофоном, он наконец врубает "Offspring", но делает тихо, чтоб дальше слушать рассказ Долгопрудного.
- Так что там с Филином дальше было? - спрашивает Юля, садясь рядом со мной. Ее босая стопа, мокрая от росы, касается моей ноги.
- Мы его назад привезли, на дачу. Его сушило жестко. Ничего не говорил, только воду пил. Двухлитрушку всосал, пока доехали, а потом к колонке губами прилип. Никогда не видел, чтоб человек столько пил.
Потом, кажись, раздуплился чуток. Мы его давай спрашивать, что там было - ну в смысле там, - а он говорит, мол, не помню ни хера. Вот чуваку пофартило, конечно. Считай, на тот свет сгонял и вернулся…
- Я сейчас… - бормочу я, встаю и иду за дом, к калитке, а оттуда - на берег. Сажусь на песок, закуриваю, смотрю на растворенный в черной воде холодный, дрожащий звездный свет.
Меня вдруг захлестнула холодная и темная волна страха. Я думаю об отце. О Филине. О том, что там.
Юлины руки касаются моих плеч, и я закрываю глаза.
- Все хорошо? - спрашивает она. Я чувствую ее дыхание на своей коже. - Ты так…
Юля обходит меня, садится на песок напротив, берет мои ладони в свои и смотрит в глаза.
На участке кто-то крутит ручку громкости магнитофона, и рев гитар "Offspring" глушит звон цикад.
Юля целует меня и проталкивает языком косточку черешни мне в рот. По черному телу реки ползут мерцающие огоньки огромной баржи. По Юлиному лицу в который уже раз на моей памяти пробегает боль, как рябь от порыва ветра на речной глади. Я молчу. Я уже просил ее сходить к врачам и все такое, а она только улыбается сквозь слезы и говорит, что все хорошо.
Все хорошо.
- Пойдем, - говорит Юля, встает, отряхнув песок, и тянет меня за руку. Я иду за ней.
Мы возвращаемся за стол, и я чувствую, как страх отступает.
С Юлей мне ничего не страшно.
Я просыпаюсь от солнца. Лучи проникают сквозь веки, растапливая холодные осколки тревожных снов. Отбрасываю простыню, под которой мы с Юлей спим. Солнце только встало, но мансарда быстро прогрелась, и воздух здесь уже пропитан густым ароматом смолы от сосновой обшивки.
Юля спит на боку, волосы рассыпались по старой, посеревшей дачной наволочке. С улицы доносится звон бидонов на багажнике у Сан Саныча, который каждое утро ездит на велике за водой к какому-то особому, якобы целебному роднику.
Потянувшись, я прижимаюсь к Юле всем телом, целую ее в шею; кожа горячая после сна. Юля что-то сонно бормочет, потом поворачивается ко мне, целует в губы. Я смотрю в окно. В уголке рамы блестит паутина. Рассудок освобождается от обрывков сновидений, но еще не занят мыслями и заботами дня, так что я просто лежу и смотрю в безоблачное небо за стеклом, чувствуя приятную бездонную опустошенность.
Мы одеваемся и спускаемся по крутой лестнице, которую когда-то сколотил Юлин отчим. Внизу на старом, подпертом стопкой книг раскладном диване храпят Жмен с Китайцем. Придурки додумались закрыть на ночь форточку и всю ночь спали в своем же спиртовом выхлопе. Мы тихо смеемся: у Жмена так опухла рожа, что он похож на Ельцина. Прошмыгнув мимо, выходим на веранду, оставив дверь открытой: пусть хоть с утра глотнут свежего воздуха.
На ступеньках в надбитом стакане с водой плавают разбухшие окурки: мы вчетвером курили здесь ночью, перед тем как пойти спать. В траве видны другие, похожие на жирных червяков, - опять Китаец не понял, что значит "бычки в пепельницу". Я собираю их и выбрасываю.
В голове немного шумит от выпитого пива. Я думаю, что это похмелье, хотя много лет спустя пойму, как наивно заблуждался. А еще есть какое-то чувство, очень похожее на стыд, из-за того, что вчера сбежал на берег после рассказа о Филине.
Сдрейфил. Струсил.
Юля, впрочем, ни слова об этом не говорит. Мы чистим зубы пальцами у рукомойника, висящего на вишне у калитки. Потом Юля открывает дверь сарая и вытаскивает два велика - маленькую синюю "Десну" и "Украину", ободранно-зеленую, с наклейками от жвачек на раме и спицами в разноцветной проволочной обмотке.
- Как насчет к церкви прокатиться? - улыбается Юля, доставая из заваленного досками и ржавыми инструментами сарая блестящий велосипедный насос.
После секундной сонной заминки я киваю. Я бы согласился, даже если бы она предложила прокатиться в Среднюю Азию.
Юля протягивает мне насос:
- Тогда держи. Колеса качать - мужская работа.
Мы выкатываемся на грунтовку, разрезающую дачи на два клочковатых массива, и едем по ней до проложенной по дамбе бетонки, которая широкой дугой ведет в Марянку. Едем по серым плитам, на стыках велик вздрагивает и звякает несмазанной цепью; шорох резины по бетону, прерываемый ритмичными глухими хлопками на пробелах между плитами, навевает мысли о поезде.
Навстречу из Марянки тащится древний рычащий "пазик" с горбом из красных газовых баллонов на пыльной крыше. Мы съезжаем на обочину, и ревущее чудище проползает мимо, обдав нас черными клубами зловонного дыма. Юля толкает велосипед вперед, я тоже прыгаю в седло, и мы едем дальше вдоль разноцветных заборов, за которыми просыпается дачный люд. Потом съезжаем на грунтовку, уходящую в поле, и несемся наперегонки среди высокой выгоревшей травы.
Над озерами, вытянувшимися вдоль дамбы, по которой проложена бетонка, мелькают белые штрихи чаек, прилетевших с Днепра. В камышах блестит вода. Впереди темной стеной растет лес.
Я оборачиваюсь и вижу Юлю. Она едет чуть позади. Ветер развевает волосы, в очках пляшут солнечные блики. Она что-то кричит, смеется и машет мне рукой, но я ничего не слышу: в ушах свистит ветер.
Потом, думая о Юле, я буду вспоминать целый мир, огромную страну, давно исчезнувшую, но все еще живую в моей памяти. Но прежде всего я всегда буду представлять это мгновение, этот кадр, застывший перед мысленным взором, как слепяще-яркое пятно после брошенного на солнце взгляда - не тающее, не блекнущее, заставляющее помнить. Юля на старом велосипеде, в шортах из обрезанных джинсов, синей футболке с черной надписью "PRODIGY", которую притащила ее сестра с прошлогоднего концерта во Дворце спорта. Ее улыбка. Родинка чуть выше и правее уголка губ. Ее тонкие загорелые пальцы на обмотанном изолентой руле. Ее красота, от которой едва не болят глаза и внутри все будто сжимает, скручивает, стирает в жерновах.
Я помню.
Лес обволакивает прохладой; мы летим по петляющей тропинке, огибая глубокие ямы и упавшие деревья. Яркий утренний свет, пробиваясь сквозь черные стволы и листву, мгновенно сменяется сумраком, заслоненный деревом, и тут же вновь бьет по глазам, стучит по сетчатке телеграфной дробью.
Тропа позволяет добраться до заброшенного лагеря быстрее, чем грунтовка, по которой ехали в марянский ФАП Сан Саныч с Филином. Пятнадцать минут - и вот уже среди деревьев видна сетка забора. Брошенные корпуса, насупившись прогнившими крышами, провожают нас хмурым взглядом выбитых окон.
Проехав лагерь, мы сворачиваем на заросшую тропинку, ведущую к церкви. Минуту спустя мне кажется, что на моем лице собралось с пару килограммов паутины. Блестящие нити натянуты над узкой извилистой тропкой, будто лес пытается задержать незваных гостей.
Впереди, на поляне, чернеет колокольня: какой-то давний пожар обжег старое здание, сохранив грязно-серую побелку лишь наверху, у зияющего провалами и ставшего домом для птиц купола. Собственно, колокольню и называют церковью. От других построек остались лишь развороченные корнями огромных дубов остатки фундаментов.
Мы бросаем велики на траву и идем к черно-серой башне. Лестница на второй этаж давно обрушилась, но в окно можно забраться по стволу скрюченной старой груши-дички. Я забираюсь на дерево и протягиваю Юле руку. Ее кеды скребут по коре, срывая клочки темной шелухи. Мы лезем выше. У самого окна нужно прыгать. Я отталкиваюсь ногами от пружинящей ветки и приземляюсь на подоконник, под ногами шуршит штукатурка. Поворачиваюсь, чтобы помочь Юле. Она прыгает легко, будто играет в классики. Я обхватываю ее руками и ставлю на пол. Она целует меня. В ее волосах запутались сухие листья.
Отсюда по винтовой лестнице идем наверх. Перил нет. Я боюсь высоты, жмусь к стене. Юля идет спокойно, пиная вниз куски осыпающейся штукатурки.
В центр площадки на вершине башни сквозь дыру в куполе падает свет. В темноте над почерневшими балками воркуют голуби. У стен царит прохладный сумрак.
Мы стоим у большого окна, держась за руки. Впереди, за лесом, видна Марянка - россыпь крошечных домишек в речной долине, будто в беспорядке разбросанных и забытых ребенком после игры. Я смотрю вдаль, потом на Юлю, снова вдаль. Мысли окутывает пустота и покой. Мне нравится этот вид, расстилающийся внизу.
А потом я думаю, что его никогда, никогда, никогда не увидит мой отец, и едва сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Потом вспоминаю, как папа говорил мне, что вокруг столько красоты и всего интересного, а я торчу дома, втыкаю в телик и все такое, - у меня тогда такое настроение было. Особенно его взбесило, что я битый час швырял теннисный мячик в стену, лежа на кровати. Бросал и ловил, бросал и ловил… Помню, что мягко и осторожно послал его куда подальше: настроение было хмурое, говорить не хотелось. Как всегда. А ему хотелось, что бывало очень редко. Между нами всегда была какая-то невидимая стена, как в одной серии "Полтергейста" о деревушке, огражденной непреодолимым прозрачным барьером. Я никогда и не пытался ее преодолеть. А отец пробовал. И я его посылал.
Все-таки ломаюсь - и плачу, как последний чмошник. Юля вытирает мои слезы, собирает их губами с кожи. Я быстро успокаиваюсь. Стыдно плакать, да еще и перед Юлей. Отец всегда говорил мне: "Мужчины не плачут - они огорчаются". Больше не буду плакать. Никогда.
Мы говорим друг другу всякие глупости, вдыхаем друг друга, и я чувствую, что весь этот мир - даже эта сельская идиллия там, внизу, - против нас. А мы против них, как Ромео и Джульетта. Книжку не читал, но мы с Юлькой брали в видеопрокате фильм с Ди Каприо.
Когда мы вылетаем из лесного сумрака в окрепшее, припекающее солнце и несемся по полю, все снова нормально. Меня наполняет легкость - я не думаю о том, что осталось в Киеве. Даже об отце - легко не думать о нем там, где он никогда не был. Держусь за эту мысль: он здесь не был, это другая жизнь, в которой можно и без него. Я просто подставляю лицо ветру, мчусь вперед на дребезжащем старом велосипеде, и каждая доля каждого мгновения сейчас пьянит, дурманит, кружит голову.
На перекрестке мы прислоняем велосипеды к горе старых бетонных блоков и идем к растущей у дороги шелковице. Набухшие ягоды лопаются в пальцах. Я ем их одну за другой, постоянно хочу остановиться после следующей, но не могу. Говорю об этом Юле, вижу ее синие от сока губы, смеюсь. Она тоже смеется. Мы смеемся, едим шелковицу и не можем остановиться.
Когда мы наконец добираемся до дачи, кажется, что с утра прошло несколько столетий, но Китаец со Жменом до сих пор храпят, а на часах только половина девятого. У Юлькиного велика спустило заднее колесо: пробило шипом акации. Закатываю его в сарай.
- Поехали на "Металлист". Вчера вроде договаривались там встретиться утром, - говорит Юля, потягиваясь.
- Давай. Только камеру тебе поменяю.
- Не надо, поедем на твоем.
- Этих дятлов будем будить?
- Проснутся - сами приползут. Погнали.
- Полотенце зацепи.
Мы снова едем по бетонке. Юля сидит на раме; на каждом стыке между плитами, когда велик подпрыгивает, ее пальцы сильнее сжимают мое плечо. Мы едем на базу отдыха "Металлист" - там прикольный пляж и бетонные плиты, на которых круто загорать.
Проезжаем ржавые ворота. Едем мимо облезлых домиков. В пыльных стеклах окон блестит солнце, за москитной сеткой в одной из форточек мелькает упитанная кошачья морда.
Проехав домики и приземистую коробку столовой, подъезжаем к наклонной бетонной плите, уходящей к зеленоватой от тины воде. Мы едва не падаем с велика, когда останавливаемся, и наш смех заставляет обернуться всю движуху внизу. Несмотря на ранний час, собрались почти все, кроме Жмена с Китайцем. Небось пришли рассвет встречать.
Долгопрудный, как обычно, плещется в воде с черным бубликом автомобильной камеры. Шкварка и Синеволосая (черт, надо узнать, как ее зовут) играют в карты. На коже девушки блестят капельки влаги, загорелую спину перерезает полоска бледной кожи от завязок купальника. Бетон тоже поблескивает осколками битого стекла, будто инкрустирован изумрудами. И вода сверкает растворенным в ней солнцем.
Блестящий мир.
- Алоха, - говорит Юля, шлепая вьетнамками по бетону.
- Хай, - машет рукой Алла, не оборачиваясь. Она сосредоточенно красит ногти на правой ноге; глянцевый черный лак на пальцах искрится, как разлитая по морской глади нефть.
- Блин, не заглядывай в карты мне! - кричит Синеволосая и хлопает Шкварку карточным веером по лицу. Бубновый валет выпадает.
Рядом с картежниками бетон заканчивается, уступая место песку, в котором торчит частокол окурков: белых и тонких, с розовой помадой на фильтрах, и толстых, рыжих, с пожеванными краями.
Шкварка дает Синеволосой щелбан, вскакивает и, хохоча, бежит в воду. С шумом плюхается, разрезав тинистую зелень. У него красная, сгоревшая на солнце спина. Скоро облезет, как плечи у Долгопрудного.
Синеволосая берет с подстилки мобильник, который ей подарили родители на днюху. Связи тут нет, но можно поиграться в "змейку". Больше ни у кого мобилок нет, хотя Долгопрудный вроде собирается купить, когда накопит бабки. Он подрабатывает, строит второй этаж гаража для бати Шкварки.
- Кстати, забыла спросить… Как твои родаки отреагировали? - говорит Юля, кивая на спину Аллы, где уже неделю красуется черная татуированная змея. Сейчас ее окружает алая россыпь комариных укусов.
- Мамаша чуть мозги воплем не вышибла, - улыбается Алла. - Потом попустилась. Папе вроде по фигу. По-моему, ему даже нравится.
- Хочу такую же, - говорит Юля.
Я представляю змею на ее коже.
Из маленького китайского приемничка, который прихватил Долгопрудный, с шелестом, будто в динамик набился песок, пробивается сплиновская "Мое сердце остановилось". Алла оставляет ногти на левой ноге ненакрашенными и берет тетрадь. Стряхивает песок, открывает, щелкает ручкой, начинает рисовать. Вообще-то она делает крутые портреты - особенно учителей в школе, которых рисует на парте. Однажды она так намалевала химичку с выпученными глазами и высунутым языком, что мы ржали целый день. Но сейчас она в настроении рисовать своих любимых угловатых человечков с пистолетами, как те носятся друг за другом по ночному городу на странных зубастых машинах. Или инопланетян, которые убивают всех ядовитыми щупальцами. Алла прикольная. Блондинка, похожа на Мадонну.
Я расстилаю на бетоне зеленое полотенце и сажусь, скрестив ноги. Юля бежит купаться, потом возвращается, оставляя на бетоне мокрые следы; ложится, кладет мокрую голову мне на ноги, говорит:
- Наклонись чуть вперед. Чтоб тень была.
И надевает очки.
Я наклоняюсь, коротко целую ее. Духота, как пробудившийся ото сна монстр, уже прогоняет утреннюю прохладу. Я смотрю на сияющую воду и стену деревьев на другом берегу, дрожащую в нарождающейся дымке.
- По-моему, меня клещ укусил, - хмурится Шкварка, щупая шею сзади. Потом говорит Синеволосой: - Посмотришь у меня клещей?
- Давай. А потом ты у меня.
Алла смеется:
- Это такая дачная эротика - смотреть друг у друга клещей?
- Ага. Типа "Давай откроем бутылочку вина, зажжем свечи, поищем друг у друга клещей…" - отвечает Синеволосая, и все смеются.
Долгопрудный выныривает после очередного прыжка с длинной водорослью, прилипшей к лицу.
На реке появляется грузное белое тело пассажирского теплохода. Это один из тех, что ходят до Канева и обратно, хотя их почему-то называют "река-море". Сейчас он похож на белый жилой дом, ползущий по зеленому водному зеркалу, но вечером, в темноте, корабль напоминает светящийся изнутри айсберг, а с задней палубы доносится громыхающая музыка. Увидев эту громадину, я всегда представляю себе людей, которых он увозит куда-то прочь отсюда, из этой огромной серой трясины… Куда-то, где все по-другому… Порой я думал о том, чтобы броситься в темную воду и плыть, пока не доберусь до этой сияющей белизны, а потом забраться наверх и убраться отсюда навсегда…
А сейчас я смотрю на Юлю, на солнечный свет, распадающийся в черном пластике ее очков разноцветной радугой, и думаю: на хрен корабль.
Жмен с Китайцем уже проснулись. Жмена, как обычно, ночью загрызли комары - несгоревшие участки кожи покрыты красной дробью укусов.
Оставив велики у Юли, вместе идем к Долгопрудному. Там Алла и синеволосая подружка Шкварки колдуют над старой электроплиткой. Шкварка моет молодую картошку в умывальнике типа "мойдодыр", стыренном когда-то из руин пионерлагеря. Его к плитке не подпускают с прошлого лета - тогда этот придурок, спутав старый советский электрочайник с обычным, поставил его на горячий стальной "блин". А у чайника на дне были маленькие пластиковые ножки. Горелой пластмассой воняло на весь кооператив.
Завтракаем на веранде. Жмен выпивает бутылку пива, остальные пьют чай из старых треснутых чашек с отбитыми ручками. Потом мы с пацанами (кроме Жмена, которого Сан Саныч попросил помочь с ремонтом крыши) идем на поле играть в футбол, а девчонки - на пляж. На поляне уже бегают три чувака. Один из них, Репа, блестит лысым черепом. Он жутко картавит, шепелявит и столь же страшно матерится. Бегая от одних отмеченных кирпичами ворот к другим, он на все поле орет "шукаааа!!!" и "пидааааааа!". Мы ржем и включаемся в игру.
Когда возвращаемся, у меня содраны колени и правый локоть, шорты зеленые от травы, и каждый шаг отдается болью в лодыжке благодаря меткому удару Репы. От жары разгоряченное бегом тело будто плывет в кипятке. Срываю и прикладываю к локтю подорожник.
По пути заходим в магазин. Берем пиво, сигареты, чипсы и прочую хрень. Китаец просит Карандаша - продавца и хозяина, несмотря на полвторого уже изрядно бухого, - принести самогона. Пока Карандаш, что-то бурча, копошится корявыми руками в захламленной подсобке в поисках бутылок с мутной абрикосовой бурдой, Китаец под наш одобрительный хохот забирает горсть мелочи из картонной коробки для сдачи. Ею же платит за самогонку.
Мы забрасываем пойло в морозилку древнего, люто рычащего "Днепра" у Долгопрудного и двигаем на пляж. Когда приходим, от жары, кажется, готова вскипеть вода; густую духоту почти можно резать ножом, но кромка неба на горизонте темнеет: надвигается гроза. Шкварка подкрадывается к Синеволосой, которая загорает рядом с Юлей и Аллой, подхватывает ее на руки, бежит в воду, спотыкается и падает под всеобщий смех и вопли Синеволосой; тучи вдалеке прорезают белесые прожилки молний.
Вечером мы снова на веранде. Небо над крышей трещит и грохочет, раскалывается на мириады пронизанных светом осколков и вновь слипается в монолитный мрак. Потом начинается ливень. Потоки серой воды стенами отрезают веранду, превращая ее в подобие комнаты.