- Он хочет увидеться с тобой сегодня ночью.
- Да что ты? - недоверчиво протянула она.- И где?
- На Муэне.
- На Муэне?
Элизабет не верила своим ушам.
- Он так тебе и сказал? Это же тайна!
Юну место их тайных свиданий было известно уже много лет. Как и расписание ночных дежурств жены Ханса.
- Больше оно вам, наверно, не понадобится,- мягко ответил Юн, молясь только об одном: лишь бы Ханс не позвонил до ночи.
- Похоже,- ответила Элизабет.- Это его слова?
- Да. В обычное время.
Остаток вечера он пролежал на чердаке, завернувшись в одеяло. Прислушивался к тому, что творится на улице, к звукам внизу. Похоже, Элизабет вслух разговаривала сама с собой - репетировала предстоящий разговор. Юн тоже часто вел такие беседы, когда видел несправедливость и не мог молчать. Мало-помалу Юн и сам поверил в то, что Ханс назначил ей встречу на Муэне: он обманул Элизабет, обидел ее, не может же он после этого спокойно сидеть дома со спящими детишками, пока жена на работе? Он должен идти, объясняться, вымаливать прощение - только бы не вздумал звонить!
Он не позвонил. Элизабет наконец ушла.
Юн встал, оделся, вытащил из картофельного погреба сидор с едой и вещами, вернулся к дому и замер перед ним в благоговении. Постоял несколько минут и начал свой путь через болота.
На улице оказалось теплее, чем он думал; невидимый дождь брызгал в лицо. Облака ползли почти по земле, составляя влажную непроницаемую тьму, но не столь надежную, как он рассчитывал. Такая погода ненадежна, меняется в пять минут - а его следы должны сохраниться!
Вдруг он застыл на месте, сраженный леденящей мыслью, что Элизабет не бросится по его следу, во всяком случае, не сразу… На то имелось множество причин, да и вообще, было бы что разыскивать, какого-то дурака…
Он опустился на пригорок, озираясь в отчаянии и не зная, что бы такое придумать. Все затянуто облаками. Вдруг, как яркий глаз в ночи, вспыхнула лампочка на хлеве Карла.
Юн вскочил с новой решимостью и пошел прямо на свет. В хлеве животные стучали копытами по деревянном полу. Юн скинул сидор и вошел внутрь, здесь пахло навозом и светились желтые пары глаз. Схватил первую же отличную овцу, выволок ее во двор, столкнул в навозный сток и принялся бить по башке, пока не раскроил череп и животное не затихло. Тогда он выдернул из балки два гвоздя, встряхнул тушу и приколотил за передние лапы к стене хлева. Располосовал живот, чтобы вывалились кишки, и положил рядом свой топор с вырезанными на ручке инициалами.
Когда Юн дошел до озера Лангеванн, первые хлопья снега уже покрыли вереск, точно болотная шерсть. Он разыскал бухточку, в которой давным-давно, словно в прежней жизни, видел под лодкой водолазов темное пятно, быстро разделся и сложил вещи на берегу. Вообще-то он собирался кинуться в воду одетым - никто не топится голышом, но как теперь быть: иначе снег скроет его следы.
Он завернул отцовский сидор в полиэтиленовый мешок, взял его в зубы и кинулся в ледяную воду. Десять гребков, и он потерял всякую связь с окружающим миром; единственными ориентирами остались слабый северо-западный ветер и пенный след за ним (если оглянуться). Но бухта в этом месте была совсем узкая, метров сто пятьдесят, посильная ширина. Он бултыхался минут пятнадцать. Все мысли вымерзли. Руки и ноги казались свинцовыми, дышал он прерывисто, со свистом. Страха не было. Он не тревожился ни о прошлом, ни о будущем. Ни о чем не тосковал. Только плыл, не останавливаясь, пока вода не превратилась в студень из ила, коряг и гнилых водорослей, а одеревеневшие пальцы не нащупали зыбкий слой торфа и не вцепились в него.
Юн глотнул ртом воздух, с трудом вытолкнул из воды сидор, из последних сил выбрался сам и дополз по трясине до твердой земли. Пока плыл, он прокусил зубами дыру в мешке и внутрь протекла вода, но почти ничего не намокло. Растер онемевшее тело полотенцем, оделся в сухое и пошел. Обжигающий холод стучал в висках.
Он добрел до того места, где в воду спускались трубы, и полез вверх, оступаясь и держась одной рукой за деревянный кожух, чтоб не потерять направление. Когда он добрался до маленького домика с вентилями, он уже терял сознание.
Снег идет, подумал он как в бреду, заползая в спальный мешок. От овцы его руки воняли ланолином. Он стал тереть их о каменную крошку, пока не растер до крови. Запах въелся в поры, забился под ногти, он горел, как рубец незримого ожога. Юна вырвало, из глаз текло, дышать нормально он все еще не мог. Снег идет, думал он в изнеможении. Снег.
17
Два дня прошли в полной тишине, только сыпал снег. Все вокруг омертвело. Юн обморозился, поднялась температура. Он видел, как орел отделился от скалы и описал круг в небе. Потом снова уселся на гору и вновь взмыл в небо, чтобы сделать еще один круг, точно последняя тонкая стрелка на старинном циферблате. Юн вылезал из спальника только по нужде. Он дремал, мечтал, наблюдал за кругами орла. Никто его не искал.
На третье утро облачная вата серой пеной легла на горы и воду и похоронила под собой все. Наверно, одежду его смыло и прибило ко дну. Орлы улетали и прилетали; он пробовал сосчитать их. Изредка что-то жевал или пил кофе, грея его на кусках дерева от старого кожуха. Все это время он был хоть и не в помраке, но и не в себе. Желанный покой так и не наступил.
На четвертый день к ужину ветер донес звук. Похожий на собачий лай. Он настроил бинокль - бесконечная белая равнина неподвижно лежала перед ним. Кое-где она была испещрена пятнами серо-черных валунов и матовыми слюдинками замерзших озер, а дальше, насколько мог видеть глаз, отливало сталью море. Ни красок, ни движения. И никаких собак, естественно.
Однако лай раздался снова. Он коснулся его слуха - настоящий, режущий - засел в ушах. Юн откинул крышку на домике и выглянул наружу. Пусто. Зябко. Они никогда его не найдут. Пусто, как в глазах старика Нильса, забывшего все свои байки. И ему не понять и не узнать, что было, а чего не было.
Звук не умолкал. Он дребезжал, как струйка льющегося металла, и Юн вспомнил этот звук, который слышал всю жизнь,- это ворона! Точно, ворона! Юн плакал, ел, пил кофе. Руки уже не пахли ланолином. Орел снова взлетал со скалы. И было лето.
Солнце не заходило, на лугах зеленела трава. На спортивном поле пестрел настоящий табор из составленных в круг трейлеров и вагончиков: передвижной парк развлечений, карусели, лотереи, горки, толпы людей, нарядные мужчины и женщины, хриплые крики из репродуктора.
Юн стоял у стойки тира, крепко сжав ружье. Он выбивал десятку за десяткой - хитрая местная винтовка подчинилась ему всего лишь с двух выстрелов. И теперь он опустошал у насмерть перепуганного цыгана полку за полкой: кубки, стеклянные медведи, вазы с фруктами. Рядом веселилась Лиза, она прыгала, хлопала в ладоши, дергала его за куртку, ее неумолчный смех журчал, как фонтанчик.
Но триумф Юна был велик несообразно его ничтожности и устоям тесного окружающего мира. Старик Заккари-ассен прорезал толпу, схватил дочь за руку и потащил прочь, на глазах у всех. Они с Лизой выросли. Свобода и вольность невинной поры детства кончились. С этого происшествия в мерцавшем огнями парке развлечений жизнь Юна пошла наперекосяк. Он уперся руками в крышку - она не поддалась. Его завалило снегом.
Юн толкал изо всех сил, упираясь ногами в трубу. Крышка не открывалась. И он с необычайной ясностью все понял. Ужаса не было, только в голове гукала пустота. Он открутил ножом скобы, вынул крышку, пробился сквозь толщу снега и продолжал копать, пока свет вдруг не ослепил его.
Пятый день был тихим и безветренным. Вдоль горизонта тянулась тонкая красная полоска. Все ключи на болотах сковало льдом, большинство заливов на озере Лан-геванн - тоже. Зима раскинулась словно кипенно-белое одеяло, на котором робко вышиты крестики сбившихся в поселок домов, каждый в изножий высокого, как тополь, столба печного дыма.
На середине озера на льду стояли трактор, несколько снегоходов, люди и собаки.
В бинокль Юн увидел, как водолаз нырнул в воду и исчез. Потом он вынырнул с веревкой, и за нее на снег вытянули темный бесформенный куль. Они завернули его во что-то, похожее на одеяло, и положили в прицеп трактора.
Водолаз сменил баллоны и нырнул снова; вынырнул, еще раз сменил баллоны и опять полез в воду. Поиски продолжались весь короткий зимний день. Юн встал и хотел закричать. Но ноги не держали его, а голос был сиплый, неслышный. Люди не заметили его. Они сложили вещи, инструменты и потянулись назад в поселок.
Обрезком стальной проволоки, оставшимся от строительных работ, Юн отвернул сперва одну задвижку вентиля, затем вторую. И перекрыл воду.
18
Юн выпрямился и стер с объектива пару капель, хотя дождевик и защищал камеру от снега с дождем. Он снимал погребение Лизы: группка ссутулившихся людей у разверстой могилы; старшие сестры покойной в черном; новый пастор в молитвенной позе; старик Заккариассен; бондарь в костюме; несколько неизвестных родственников.
На подъемнике ждал гроб, убранный цветами, резко контрастирующими с окружающей серостью.
Жители поселка не пришли на похороны. Лиза была дочерью могущественного и ненавистного островитянам человека, всегда мечтавшего о сыновьях. Хуже того, девица оказалась со странностями; вокруг ее гибели ходили мрачные слухи. Хотели ли люди отомстить ее отцу или щадили его, было ли это признанием ими своей вины или упрямством, но сегодня они остались дома, и благодаря этому несогласованному, но единодушному отказу земляков от участия в похоронах Лизы они выглядели как церемония вполне в духе ее непонятной жизни и загадочной смерти.
Могильщик курил, укрывшись за церковной стеной. Порывом ветра в могилу сдуло букет цветов. Пастор прервал речь, Заккариассен поднял голову. Увидел Юна, стоявшего на пригорке, задумчиво кивнул и побрел в его сторону. Остановился метрах в двух от него, упер палку в снег.
- Ты когда-нибудь оставишь нас в покое? - спросил он.
Юн, пристыженный, пожал плечами и отвернулся.
- Я думал, ты болеешь. Говорили, у тебя воспаление легких?
После того как ленсман со своей командой нашел Юна в горах, в коробе с вентилями у озера, он провалялся в постели в сильном жару четыре дня и до сих пор чувствовал слабость, но не настолько, чтобы он не мог стоять здесь и снимать.
- Значит, ты не болен,- продолжал старик.- Тогда что с тобой, если ты вздумал снимать… это?
- Я хочу помнить,- промямлил Юн.
- Помнить?! А не лучше ли тебе постараться забыть, как стараемся все мы? Ты не хочешь раз в жизни поступить как нормальный человек?
Юн снова отвернулся.
- Нет,- сказал он.
Старик медленно покачал головой, повернулся вполоборота и уставился на поля и море внизу. Хотя слезы на бледном лице могли оказаться растаявшими снежинками, Юн почувствовал, что его ненависть к старику слабеет. Может, он прав, подумал Юн, и у меня был выбор. И я мог не приходить сюда сегодня, не снимать, заняться другим. Но я здесь. Ненависть выдохлась, но не сменилась раскаянием. Камеру Юн не выключил
Скорбящие ждали у могилы, пастор бросал наверх нетерпеливые взгляды. Заккариассен не шевелился.
Решив разрядить ситуацию, могильщик встал, махнул Юну черной рукавицей и закричал, чтоб он спустился помочь: одна из двух гусеничных лент на подъемнике перекрутилась, из-за чего гроб мог опрокинуться.
Оставив камеру включенной, Юн спустился вниз и встал на четвереньки рядом с могилой. На дне поверх еловых веток, набросанных, чтобы прикрыть воду, лежал упавший букет. Юн пытался прочитать, от кого цветы - ему вдруг захотелось это узнать, но лента хлопала на ветру, и ничего разобрать не удалось. На секунду он зажмурился, чтобы не потерять сознание, потом приподнял гроб и поправил ленту.
Подошел Заккариассен.
Пастор сказал заключительные слова. Никто не заплакал, и гроб опустили в могилу.
Пока процессия покидала кладбище, Юн не спеша складывал камеру и штатив. Потом подсел к могильщику - переждать вместе с ним, пока пронесет мимо тучу мокрого снега. Тот сплюнул и сказал:
- На сегодня, считай, работа закончена.
- Разве тебе не надо засыпать могилу? - спросил Юн.
- Не-а,- ответил могильщик и снова сплюнул.- Это не обычные похороны. Весь этот театр разыграли для семьи. А сейчас приедут эксперты из города и заберут ее. Что-то, видно, здесь не так.
Он рассказал, что к делу добавились несколько писем, судя по всему - Лизиных, по крайней мере, написанных ее рукой. Анонимный доброжелатель прислал их одному из учителей, а тот передал ленсману. Если верить тем, кто держал письма в руках, чтение не для слабонервных: как только папаша не издевался над девочкой все эти годы… Могильщик покачал головой.
- Да… - пробормотал Юн, глядя в землю. Он тоже слышал о письмах.
- Мне велено подождать. На тело выпишут квитанцию. А ты иди, не жди.
Юн положил камеру и штатив в чехле на финские сани и нехотя повез их с кладбища. Его огорчало, что бедную Лизу ждет, видимо, непонятная судьба подопытной мышки. А он так надеялся, что сегодня она упокоится навек.
По дороге ему навстречу промчались две машины. За рулем одной сидел ленсман, а рядом с ним - незнакомый лысый мужчина средних лет, в рубашке с галстуком и коричневой кожаной куртке. Черные глаза скользнули по лицу Юна, и у него засосало под ложечкой, как в тот раз, когда ему пришлось посреди непаханого поля спросить дорогу у чужого человека.
Машины свернули в сторону кладбища.
В школе отменили уроки по случаю похорон, вернее, трагедии. Но Элизабет дома не оказалось. На кухне в полумраке сидел какой-то незнакомец. Из-под верхней одежды выглядывал воротник белой рубашки с галстуком. На столе лежали кожаная папка, блокнот и фотоаппарат со вспышкой.
Юн зажег свет.
- Дверь была открыта,- сообщил неизвестный.
- Она не закрывается,- ответил Юн.
Гость оказался журналистом столичной газеты, невысоким, суетливым и нервным человеком. Он протянул руку, но Юн не пожал ее. Подержал в руках предъявленное удостоверение, но букв не разобрал. Речь шла о Лизе.
- Мне говорили, что ты ее нашел? Юн задумался.
- Я не видел машины,- ответил он и, прищурившись, посмотрел за окно.
- Так я на такси приехал,- сказал журналист и широко улыбнулся.
- Следов колес тоже нет… Значит, давно сидишь?
- Ну… некоторое время.
- А здесь никого не было, когда ты пришел?
- Нет.
Юн огляделся. На первый взгляд все на месте. Он обошел гостиную, коридор, выдвинул ящик и бегло проверил еще не упакованные вещи, поднялся на чердак, посмотрел в спальне. Вдруг ему стало холодно, он надел второй свитер. Отсутствие Элизабет страшило его все сильнее: он не находил никакого разумного объяснения, почему ее нет дома.
Журналист сел.
- Может, присядем? - предложил он, снова улыбнувшись.- Я бы хотел поговорить.
- Да, да, сиди.
Но Юну не сиделось. Он метался по дому. Перед бегством в горы он оставил ружья между дверью в столовую и холодильником. Теперь их там не было.
- Это ты взял мои ружья? - спросил он.
- Твои ружья? Что ты хочешь сказать?
- Мои ружья! - закричал Юн.- Тебя предупредили и ты спрятал их подальше!
Журналист клялся, что не понимает, о чем речь. Он выражался казенно и высокомерно, словно опровергать абсурдные обвинения было частью его ежедневной работы. Что-то в нем безумно раздражало Юна, скорее всего, улыбка, надетая для большей убедительности и пустая. Юн дернул верхний ящик и схватил нож для хлеба.
- Не скажешь, где мои ружья,- глаз выколю.- Он вцепился журналисту в затылок и продолжал: - Вот этот!
И помахал ножом сантиметрах в двух от его правого глаза. Газетчик оцепенел. Улыбка исчезла, лицо перекосилось, перепуганные глаза были прикованы к ножу.
- Я не брал их,- прохрипел он.- Не понимаю, о чем ты…
Юн пристально посмотрел на него. Убрал руку, сунул нож назад в яшик и осел на стул.
- Будь у тебя в руках такие козыри, ты бы говорил иначе,- произнес он.- Так ведут себя только со страху. Значит, Элизабет.
- Элизабет? - запинаясь, пробормотал журналист, пытаясь перехватить инициативу в разговоре. Он потер шею и застонал. Блокнот, папка и фотоаппарат валялись на полу, но газетчик не попытался поднять их.
- Это моя сестра. Ты ее видел?
- Я же сказал, что никого не видел! Когда я пришел, здесь не было ни души. Я просто хотел поговорить…
Юн не мог усидеть на месте. Он вывалил на стол содержимое одного из ящиков холодильника и лихорадочно перерыл его; изорвал, листая впопыхах, записную книжку и бумажки с записями у телефона; проверил каждый уголок, где сестра могла бы оставить ему записку. В окно он увидел, как две шпалы света переваливают через взгорок у большого хутора. Затем они сместились вниз, уперлись в Юна, и косо летящий снег заштриховал их.
- Входите,- громко, почти с облегчением, пригласил Юн, едва раздался стук в дверь.
В комнату шагнули ленсман и тот человек, что ехал с ним в машине. Глубокая морщина прорезала лоб незнакомца от уха до уха. Теперь Юн видел, что во взгляде его черных глаз нет ничего угрожающего. Он не был ни дружелюбным, ни враждебным - он был проницательным, поскольку проникал в самую суть вещей.
Юн сел. Дурак журналист его больше не интересовал. Исчезновение Элизабет не беспокоило. Зуд, мучивший душу в последние месяцы, прошел. Он наконец добился того, чего хотел: не спонтанных истерик, но настоящей планомерной работы.
Незнакомец оказался сотрудником столичной криминальной полиции Германсеном.
- Мне бы хотелось, чтобы ты поехал со мной в город,- сказал он Юну- Там мы спокойно поговорим в гостинице.
- А здесь нельзя остаться? - поинтересовался Юн.
- Это арест? - спросил журналист.
И ему тут же пришлось снова достать свое удостоверение. Но Германсен, в отличие от Юна, проявил к документу живой интерес, оставил его у себя и разыграл целый спектакль, выясняя, как журналист так быстро добрался сюда и зачем. Газетчик ответил, что сюжет ему подкинули коллеги, но в детали не вдавался. Только сообщил наставительно, что в таких медвежьих углах слухи распространяются мгновенно.
Но полицейскому недостаточно было ссылок на устный телеграф - ему требовались источники, факты, подробности деревенских пересудов. Кроме того, он хотел знать, что именно люди думают об этом деле и как воспринимают его. Оказалось, что Германсена прислала Марит. Понятное дело.
- Вы пришли пешком? - спросил журналиста полицейский.- Я не видел машины.
Журналиста рассмешило, что ему снова задали этот вопрос, но веселость его тут же прошла.
Все это время ленсман стоял у двери, скрестив руки на груди. Дождавшись, когда Германсен закончит разговор, он посоветовал журналисту пойти и вызвать себе такси с большого хутора.
- Так вот телефон,- кивнул газетчик в сторону аппарата.
- Да тут идти два шага,- ответил ленсман.
- Элизабет в курсе,- сообщил Германсен, когда они остались одни. Юн пошел искать сумку. Она была уже собрана для переезда, он только положил сверху зубную щетку.