Сегодня он поднялся, как всегда, в шесть утра. Припечатывая крепкими пятками холодный крашеный пол и почесывая выпуклую волосатую грудь, лохматый, длиннорукий, словно лесовик, он подошел к окну, откинул занавеску и выглянул на улицу. Там было пасмурно, облачно. Зевнув, Трофим пошел во двор умываться, где у него, на столбе был прилажен бачок с водой и шлангом. Скинув нательную рубаху, вымылся до пояса, вытерся полотенцем и пошел завтракать.
После завтрака он помогал Марфе кормить свиней, пустил пастись на веревке козу, привязав ее к колышку. Затем пошел в сарай и принялся стругать рубанком косяк для кухонного окна, затеяв небольшой ремонт.
Так каждый день до восьми утра, до выхода на совхозную работу, он успевал немало сделать по дому.
Марфа была ему бесценной помощницей. Крепкая, широкая в кости, с большими жилистыми руками и некрасивым грубым лицом, она словно была создана для повседневных домашних дел. Содержала избу и всю усадьбу в полном порядке, целыми днями копалась на огороде, и каждое распоряжение Трофима понимала с полуслова.
Раньше Марфа жила со старухой матерью в своей избе. Когда мать умерла и она осталась одна, Трофим посоветовал ей продать избу, деньги положить к сберкассу и жить у него. "Скучно тебе одной. Живи у меня. Вдвоем веселее", - сказал он, и Марфа согласилась. С тех пор они и живут вместе. Трофим - хозяин, она у него вроде работницы. Но он не обижал ее, не попрекал куском хлеба, был обходителен, а порой даже и побаивался своей домоправительницы: очень уж хмур и недобр у нее взгляд, а кулаки покрепче, чем у иного мужика. Марфа не любила пьяных, и, если Трофим иной раз напивался, бесцеремонно заталкивала его в угол за печью на тюфяк, брошенный прямо на пол, и приказывала: "Спи!" В горницу его в таком виде на кровать не пускала. Сама спала зимой и летом на кухне, на русской печи.
Строгая была женщина, старообрядческого склада.
Соседи, думая, что Трофим взял Марфу себе в сожительницы, злословили: "Нашел красавицу писаную! По деревне идет - собаки лают, в окошко выглянет - лошади шарахаются!" А когда он стал похаживать к Прихожаевой, говорили: "Марфа у него для буден, а Сонька - для праздников". Но как-то прознав, что никакой близости у Трофима с Марфой быть не могло, оставили его в покое.
По утрам и вечерам Трофим возился у моторки, чинил и подновлял избу, начал пристраивать к ней вместо крыльца застекленную веранду. Он собирался устроить на огороде нечто вроде теплицы для огурцов и помидоров.
Обычно он брал двух поросят. Один теперь уже набрал вес и в конце лета будет забит. Второго, четырехмесячного, кабана он намеревался держать до поздней осени. Туговато было с кормом, но оборотистый Трофим доставал у знакомого кладовщика орса заречной сплавной конторы отруби, использовал картошку со своего огорода и остатки от стола.
Была у него еще маленькая "статья" дохода. Он подбирал то, что валялось на улице, в полях, возле мастерских и скотных дворов, то, что было выброшено или по нерадению потеряно другими: детали к сельскохозяйственным машинам - втулки, ржавые шестерни, подшипники, ножи от косилок, фасонное погнутое железо, трубы, прутья, мотки проводов, обрывки стальных тросов, канистры из-под бензина, дырявые, но при нужде еще пригодные автомобильные и велосипедные камеры. Все это он складывал в дощатой пристройке к сараю, на досуге приводил в порядок, чистил наждачной бумагой, запаивал, подкрашивал, смазывал маслом, склеивал резиновые камеры. И получалось, что иной сосед в поисках нужной детали, когда-то нерасчетливо выброшенной или потерянной, находил ее в пристройке Трофима обновленной и брал, конечно, не безвозмездно, а по устойчивой таксе - "за бутылку". Трофим посмеивался:
- Вот ведь выкинули! А я подобрал - и опять сгодилось. Что бы вы, охламоны, стали делать без меня?
Спиртное в натуре он не брал, предпочитал деньги.
В одном Трофим допустил просчет. Прежде он думал, что вполне может прожить без постоянной работы в совхозе. Когда он организовался, поначалу заработки рабочих были невысокими, и он махнул на совхоз рукой: "Не буду ишачить на дядю, так проживу". Но шло время, совхоз креп, зарплата увеличилась, пошли премиальные, и он понял, что много теряет, не участвуя в общественном труде. На него уже и посматривали косо: дескать, живет как единоличник.
Трофим пошел помогать механизаторам в ремонте техники. Всего, кажется, он достиг в жизни. Была у него и любушка - Софья. Отношения с нею целиком зависели от неуравновешенности ее характера, но почти всегда терпеливый и настойчивый Трофим одерживал верх. "Покуражится - перестанет. Заскучает - придет ко мне. Баба молодая, без мужика ей трудно обойтись…" - самоуверенно думал он. Так чаще всего и получалось.
Трофим приходил к ней всегда с вином, потому что знал: выпив, Софья становится податливей… Софья незаметно для себя привыкла к коварному зелью, а Трофим был хитер и откровенно лицемерил, говоря, что ей можно выпивать дома для "настроения", самую малость вместе с ним. Прихожаева все больше втягивалась в это тихое и умеренное пьянство и становилась безвольной. Водка упрощала взаимоотношения, делала легко осуществимыми желания. Трофим не чувствовал угрызений совести: "Так заведено", - считал он.
Софья поначалу вовсе не думала, что эти выпивки с "дролей" могут плохо кончиться, ведь он предостерегал ее от пьянства на стороне, на людях. Поняла она это в тот вечер, когда произошла размолвка, и она бесцеремонно выдворила Трофима из избы.
Ей стало ясно, что Трофим подчинил себе ее характер и волю с помощью вина. От него, от этого зелья, легкость в мыслях и покладистость. Ее все сильнее тянуло к рюмке, и ей стало страшно: ведь многих это приводило к печальному концу…
Для Трофима Софья - только забава, он не собирается на ней жениться, да и сама она не думала выходить за него замуж. Тем более, что развод с прежним мужем еще не был оформлен. На трезвую голову Трофим ей совсем не нравился. Она сошлась с ним случайно и теперь, проводя угарные ночи, а потом трезвея, все больше убеждалась в этом. Она уже стала замечать, чего прежде не замечала: Трофим - грубый, черствый, не очень опрятный человек, руки у него не очень чистые, волосы сальные, а глаза недобрые, колючие. Он скуп, прижимист, расчетлив, в голове у него только мечты о деньгах и машине…
2
После работы у Софьи оставалось много свободного времени. Она старательно пропалывала свой огород, окучивала картошку, прибиралась в избе. Потом сидела у телевизора или шла на улицу прогуляться.
Близких подруг у нее не было, зайти вечерком на чашку чая, поговорить было почти что и не с кем. Все ее сверстницы разъехались по городам. Сплетничать да пересуживать с бабами, собиравшимися на крылечке магазина, она не любила.
Последнее время от скуки она стала посещать кино, но и там ей не сиделось в тесноватом, душном зале. Молодежь три раза в неделю собиралась в клубе на танцы, но она на них не ходила - не тот возраст. Там под электропроигрыватель с громадными черными колонками парни и девушки отплясывали с какими-то непонятными ей подпрыгиваниями, подергиваниями и ужимками современные ритмы, к которым Софья была совсем равнодушна.
Ей больше нравилось гулять по улице поздно вечером, в она подолгу тихонько бродила из конца в конец села, вволю наслаждаясь вечерней тишиной и чистым, свежим воздухом.
О Трофиме Софья старалась не думать. Он тоже не появлялся, не шел на сближение, и она тому была рада. Трофим совсем разонравился ей. Да и нравился ли?
Однажды к Софье зашла Глафира Гашева, ее бригадирша.
- Ну как живем, что поделываем? - спросила она, садясь на лавку.
Софья ответила, что живет хорошо, а дел особых, кроме фермы, у нее почти что и нет.
- Нынче у нас ни скотины в хозяйстве, ни обряжанья. Никаких забот. Живем как городские барыни… Ты хоть в своей избе, а мы с Николаем и вовсе на городской манер в двухкомнатной квартирешке. Подумываем, не перейти ли в свою старую избу на Горке да не завести ли корову? Все было бы дело… Знаешь, Соня. У тебя ведь отец, кажется, был сапожником? - спросила Гашева.
- Сапожником.
- Не найдется ли в твоем хозяйстве этакого приспособления для ремонта обуви - называется сапожная "лапа"?
- "Лапа"? Что это, не помню…
- Ну, такая железная закорюка на палке. Ее засовывают в сапог, чтобы удобнее было гвозди забивать в подметку.
- А, поняла. Сейчас поищу в чулане, - сказала Софья. - Пойдем вместе, поищем.
Они долго рылись среди хлама в полутемном чулане. Наконец нашли то, что было нужно, и вернулись в избу.
- Посиди, я чаем тебя напою, - предложила Софья.
- Чаем? Пожалуй.
За чаем Глафира спросила:
- У тебя какое образование? Учиться дальше не думаешь?
- Кончила восьмилетку, - ответила Софья. - А в техникум не поехала - мама шибко болела. Батя умер, ее одну я оставить не могла. Потому и ограничилась восемью классами.
- Маловато по нынешним временам.
- Для доярки хватит, - небрежно сказала Софья.
- Ну это как сказать, - Гашева подвинула хозяйке пустую чашку: - Налей еще. Вкусный у тебя чай.
Гашева пила чай вприкуску, аппетитно, старательно дуя на горячий ароматный напиток. Широкоскулое, доброе лицо ее раскраснелось, над верхней губой выступили бисеринки пота. Гашева достала платочек, утерла лицо и посмотрела на Софью совсем уж подобревшим взглядом.
- Так вот, об образовании, - продолжала она. - Доярка - это название нашей профессии по старинке, в деревенском обиходе. По науке эта специальность теперь называется оператор машинного доения. Оператор! - Гашева многозначительно подняла руку с вытянутым пальцем. - Поняла?
- Слыхала - оператор.
- Фермы у нас пока обычные. Но Лисицын говорил, что в скором времени на них будет полная механизация и потребуются работники высокого разряда с дипломами. А у тебя только восьмилетка.
- Но кое-какой опыт ведь есть, - сказала Софья.
- Опыт - хорошо. А знания?
- Мне учиться теперь поздно.
- А сколько тебе лет?
- Двадцать восемь.
- Что за возраст! - Гашева рассмеялась, всплеснув руками. - Мне бы двадцать восемь - далеко бы пошла! Валяй-ка в техникум на заочное. Выучишься - меня заменишь. Мне уж скоро на пенсию.
- Скажете тоже, - смутилась Софья. О бригадирстве она и не помышляла.
- Я говорю дело, - прищурив серые, с раскосинкой глаза, Гашева посмотрела на Софью пытливо.
Та задумалась, неуверенно покачала головой:
- Не гожусь я в бригадиры. Авторитет не тот.
- Авторитет - дело наживное. А доярка ты хорошая, руки проворные, смекалка есть. И животных любишь. Я примечала: ласкаешь своих буренок. Еще тебе не мешало бы немножко поумнеть да полюбить людей.
Это было сказано мягко, как бы вскользь, вовсе не нравоучительно, но Софья обиделась:
- А я не люблю, что ли?
- Ты не обижайся, Соня. Примечаю я: дичишься ты, сторонишься людей. Только иногда за рюмочкой, за столом раскроешься, а так все одна и все молчишь. Эх, Соня, когда у человека на душе что-то неладно, так он в себе замыкается, - тут в голосе Гашевой появились и нравоучительные нотки. - Ты ведь еще молода, пригожа, здорова. Что тебе грустить? Живи только правильно.
- Я, что ли, неправильно живу?
- Я этого не сказала. Всяк сам себе судья. Однако нашей сестре надо помнить о женской гордости да достоинстве и нести голову высоко… Уметь выбирать надо. Любить не всякую шушеру, а человека достойного. Прости меня, это я тебе с глазу на глаз. Только между нами…
Софья нахмурилась, поняв намек Гашевой, на душе у нее стало муторно.
- Муж-то твой совсем уехал? Развелись вы с ним?
- Пока не развелись, - Софья опустила взгляд, спрятав глаза под ресницами. - Но живем врозь. Я за ним не побегу. Пусть не рассчитывает.
- Что поделаешь, у многих семейная жизнь не сложилась. Такое бывает сплошь и рядом. Может, еще наладятся у вас отношения? Время, говорят, - лучший лекарь. Давай не горюй. Отмети от себя все лишнее, дурное, что тянет в сторону. И насчет учебы подумай. Спасибо за "лапу". Николай у меня стал чинить сапоги, что-то у него не заладилось, он и послал меня по избам искать эту железную закорюку… Ну, прощевай.
Софья подошла к открытому окну. Направляясь к калитке, Гашева обернулась и сказала:
- За чай спасибо! Еще как-нибудь приду побаловаться жареной водичкой. И ты ко мне приходи.
Софья села за стол к остывшему чайнику и задумалась. Глафира Гашева оставила после себя в избе теплинку.
"Это хорошо, что бригадирша зашла ко мне и поговорила в открытую по душам, - думала Софья. - Учиться советует. И в самом деле, не поступить ли в зооветеринарный или сельскохозяйственный техникум?"
И в то же время бригадирша затронула ее больное место, так прозрачно намекнув на связь с Трофимом. "Чего это она в душу мне лезет? Воспитывать принялась: как жить да с кем водиться. А есть ли у нее на это право? Каждый волен жить как хочет". Самолюбие взыграло в Софьиной голове. Но тут же она подумала: Гашева, пожалуй, права.
3
Похоронив мать, они недолго побыли в опустевшей квартире. Весь вечер Лиза приводила все в порядок в комнатах и на кухне после похорон и поминок. Она плакала тихонько, как бы украдкой, и почти не смотрела на мужа, будто его вовсе и не было. Степан Артемьевич, как мог, помогал ей и, понимая состояние Лизы, больше молчал. Работая в совхозе, он довольно редко бывал в городе, но всякий раз, приехав сюда по делам, непременно навещал Анну Павловну и ночевал у нее. Она была неизменно приветлива и добра, расспрашивала его о сельской жизни, о том, не очень ли трудно руководить хозяйством и хорошие ли там работники. Степан Артемьевич улавливал в этих вопросах и другое - она хотела выяснить, в каких условиях находится дочь и дружны ли молодые между собой.
Убедившись, что у них все в порядке, Анна Павловна успокаивалась, гостеприимно угощала его ужином, стелила ему помягче и ставила у изголовья ночник, зная его привычку читать перед сном.
Она собиралась приехать в Борок, посмотреть, как они живут, но так и не собралась. Степан Артемьевич теперь упрекал себя в том, что все же мало заботился о теще, откладывал это "на потом". И вот это "потом" не состоялось.
Перед тем как уехать в Борок, Лиза села у стола, покрытого тканой гобеленовой скатертью с кистями, и сказала:
- Я здесь прописана. Квартиру сдавать в жэк не хотелось бы. Может, еще сюда придется вернуться… Не стану пока выписываться.
Степан Артемьевич не знал, что посоветовать в этом случае. Сказать, чтобы Лиза выписалась из квартиры и сдала ее, он не мог - боялся обидеть жену. Сам он о переезде в город не помышлял, он теперь окончательно влез в дела борковского совхоза. Подумав, что Лиза, находясь в расстроенных чувствах, не может вот так сразу расстаться с родным домом, он решил: "Ладно, подожду. Время покажет, как быть". И ответил уклончиво:
- Как знаешь, Лизок. Но не будем торопиться с этим.
- Мне так не хочется расставаться с домом, - продолжала Лиза. - Здесь я выросла, тут у меня все, что я имела в жизни. Кроме тебя, конечно…
- Я это понимаю. Ну что же, поедем? - мягко сказал он, проверив на кухне водопроводные краны и перекрыв газ.
- Придется ехать, - вздохнула Лиза. Увидев на комоде портрет матери, взяла его и спрятала в сумочку. Они заперли дверь, оставили ключ соседке, попросив ее присмотреть за квартирой, и пошли на трамвайную остановку.
Едва они сели на мягкое сиденье в салоне "Ракеты", Лиза, бесконечно усталая, изнервничавшаяся, припала головой к его плечу и задремала. Так она и спала всю дорогу до Борка, а он боялся пошевельнуться, чтобы не вспугнуть этот облегчающий сон.
Он сидел в одном положении, приклонив голову к ее голове, повязанной черным, траурным платком, и думал о жизни, в которой со смертью тещи что-то могло измениться. Но что именно и как измениться - не знал. А может, вовсе и не будет никаких перемен?
И еще он думал об отце Лизы. Где он, жив или нет? Отца у нее, можно сказать, и не было вовсе. То есть он был и как бы не был… О нем Лиза никогда подробно не рассказывала. Из случайных, очень сдержанных, разговоров Степан Артемьевич понял, что Лиза была внебрачной дочерью какого-то моряка, который неизвестно где и как живет. Во всяком случае, этот отец, вероятно, забыл, что у него есть дочь, а быть может, даже и не знал об этом. Только так мог объяснить Степан Артемьевич отсутствие отца Лизы на похоронах. Эта сторона жизни Лизы была скрыта от него, и он чувствовал, что она полна огорчений, быть может, и драматизма. Наверное, она влияет и на характер жены. Но он не расспрашивал Лизу ни о чем, боясь, что это будет неуместным и бестактным. "Всё выяснится, - решил он. - Бог с ним, с отцом. Какое мне до него дело! Важно, что Лиза со мной и я люблю ее".
В два часа дня они сошли с теплохода и направились домой. Степан Артемьевич за хлопотами не успел позвонить в совхоз, вызвать машину, и никто их не встретил. Лиза не обиделась на это и предложила пройти пешком, "как в первый раз".
По узкой тропинке, протоптанной пассажирами через заливной луг, и дальше картофельным полем они шли в Борок. Лиза вспоминала, как было здесь три года назад, после их свадьбы. Все тогда казалось для нее непривычно новым, она вырвалась из тесноты и сутолоки большого города на природу. Тогда дул теплый ветер, светило солнце, спокойные облака плыли в голубом небе. А сегодня - небо сплошь в серых тучах, холодный ветер треплет метлицу на обочине и белые ромашки в низинке. На лугу, видимо, недавно работала косилка, трава лежала в рядках и подозрительно темнела. Степан Артемьевич взял горсть недосохшего сена, мягкого и вялого. Оно начинало буреть, Степан Артемьевич вздохнул с видимой досадой.
- Ты чем-то огорчен? - спросила Лиза.
- Солнца нет, сено не сохнет, совсем испортится. Надо бы ворошить почаще, да без меня тут не распорядились.
- Ничего, высохнет, - успокоила она. - Ведь еще только середина июля.
- В погожие дни для сушки надо совсем немного времени. А теперь… Одним словом - сеногной. Есть такое слово в сельском лексиконе.
- Что же делать?
- Надо нажимать на силос.
Степан Артемьевич еще раз осмотрел луг, выкошенный примерно наполовину. Остальная трава стояла нетронутой. Силосные культуры были посеяны на соседнем поле. Он попросил жену подождать и поднялся на взгорок. Оттуда увидел издали тракторную силосорезку и грузовик. Машины медленно двигались по участку. Степан Артемьевич вернулся к жене.
- Силосуют, - сказал он облегченно.
- Ну вот, а ты переживал. - Лиза взяла его за руку, и они пошли дальше.
Опять гора, высокая-высокая… Они взбирались по ней к Борку с передышкой. Степан Артемьевич заметил:
- Природа здесь с размахом, Если луг - так на три версты, а гора, так впору альпинистам на нее взбираться. А простор какой!
Лиза окинула взглядом окрестность:
- Да, здесь воздуха много, видно далеко…
И вот опять они в своей маленькой уютной квартире. Правда, совхозные строители похвастаться отделкой не могли: половицы уже рассыхались, краска на косяках кое-где облупилась. Но все же это был дом. Лиза сразу принялась мыть посуду, в ее отсутствие Степан Артемьевич складывал тарелки в раковину, их накопилась целая груда. Горячей воды не было, пришлось пустить в ход мыло и соду. Степан Артемьевич повинился:
- Прости, что у меня накопилось столько немытых тарелок.