- Я думаю, - заговорил я, - тотемом нашей партии мамонтенок Дима может стать. Сколько эр в земле пролежал - а практически не разложился! Символ стабильности, а также юности! Ну и согласия тоже… с самим собой!
- А сколько он стоит, ты знаешь?! - Гуня заорал. Будто это я взял партийную кассу… Ну ясно. "Мамонтенок Дима" теперь в Лондоне будет учиться. А не послать ли Гуню подальше - и всех, вместе с зоопарком? Или это будет неженственно с моей стороны?
- Все! Конец! Только ногу занес на высшую ступеньку! - Гуня рыдал.
- Хватит! - вырвал я бутылку. - Пошли.
"Выхухоль". Многовато "х". К тому же не пойми что: смесь оленя и крысы.
"Опоссум". Вид неплохой. Но звучание среднее. И пахнет. Написано, что вонь его распространяется на километры. Зачем?
"Бобер"… грызет хорошо. Но больно грубая аналогия.
Бобер и лиса!
"Енот-полоскун. Род хищных млекопитающих…" Хищных - и одновременно млекопитающих. Разносторонний товарищ. "…питается в основном мелкими ракообразными и рыбками…"
Как раз тем, чем я бы хотел питаться. Может, урву? Симпатичный. Глазки смышленые, черные. В то время как большинство зверей оголтело моталось по клетке в бессмысленной тоске, он, с черным мыском между глаз, похожим на челку, что-то трудолюбиво стирал в луже. Время от времени даже отдувался и вытирал лапкой пот со лба и словно бы поправлял челку - в общем, понравился мне. Большой хвост, полосатый, как палка регулировщика. Енот? Вай нот? Как символ трудолюбия может пойти. Могу и лозунг к нему предложить (но за отдельную плату): "Отстираем знамя!" Но навряд ли на енота у Гуни деньги остались, все же довольно крупный экземпляр… А честнее - жалко мне его стало: он не виноват!
Похождения Пеки меня тоже занимали. Где этот енот-потаскун?
И Гуня хорош! Уверенно имитировал запой - считая, видимо, что пьяному все простится.
- Нам бы вот таку-усенькую зверюшку! - пальчиками показал.
За крохотной землеройкой на четвереньках погнались, предлагая ей последние деньги, - но она не захотела нас выручить, скрылась в норе.
Остались микроскопические величины. Мутная банка. В ней торчит микроскоп.
"Амеба обыкновенная". Обыкновенная она все-таки не совсем!
"Инфузория-туфелька"… какая-то сексуальная игривость.
- Все! - Гуня гордо выпрямился. - Мы профессионально выполнили свой долг. Но зверя не нашли, - уронил голову. Ну не пиявку же вешать и не снетка - символизирующих, как известно, коррупцию!
- Погоди, - прохрипел я. - Еще погляжу.
Практически заменяю один целую идеологическую машину! Но вернулся пустой.
- Ну давай. За аскетизм! - предложил я любимый тост. Гуня поднял бутыль. Только собрались расслабиться - приемник заверещал. Голос стихий!
- Внимание, внимание! Всем выключить электроприборы и покинуть дома! Землетрясение силой семь баллов!
Ухватился за скамью… она еще не качалась…
- Вставай! - стал трясти Гуню, но он лишь мычал. Закрывая половину звездного неба, чернела гора. Вот сейчас она на нас и поедет!
Нарастал гул. И земля затряслась! Я зажмурился… А куда бежать? Снова открыл глаза. За горой поднималось какое-то зарево. Вулкан?.. Когда снова открыл глаза - по склонам горы, сияя и даже слепя, стекали две извилистые ленты… Лава! И прет прямо сюда! Земля прыгала! Я упал… Потом открыл все же глаз… Не лава. Два потока машин с горящими фарами съезжали с горы. Беженцы! А мне куда? Тут толчков, к счастью, не отмечалось. Все и ехали сюда. Тормозили у пляжа, вынимали одеяла, посуду. Вскоре уже слышался и смех. Пикник. Веселые у нас люди! И вскоре уже врубили в машинах музыку и устроили пляски в свете фар!
Светало как-то неуверенно. Мгла! Леса-то горят. В лагере беженцев все как-то угомонились. Под серым небом - еще не рассвело - проснулся на белом галечном пляже. Конец его резко перегибался в скат, и круглая галька вместе с прибоем гулко каталась вверх-вниз… Я, как вода, пластичен и проникаю всюду, и после меня все дышит и сверкает. А камни - тяжелы, давят, двигаться не хотят. Но вода справляется с ними - вон как их катит вверх-вниз. И не такие уж они корявые. Обкатались!
- Ни хрена себе!
Я поднял голову.
Пека стоял надо мной, с изумлением разглядывая лагерь беженцев.
- Они что, землетрясения испугались?
- Это ты у меня спрашиваешь?
- Да какое землетрясение! - Он вдруг дал себе в грудь.
- А что было?
- Да я говорю ей: зачем в ту комнату, где сейсмографы стоят? Там вообще лишь в войлочных тапочках ходят!
- А она?
– "Мне это для диссертации нужно!" Ну, стрелки и заскакали! И звонки зазвонили. Семь баллов - по всем проводам.
Пека уронил голову. Чего-то такого я от него и ждал. Еще слабовато для него: видимо, притомился.
- Но все, вроде, обошлось? - спросил я у него осторожно.
- Какой - обошлось?!
Да-а, по мелочам Пека не работает.
- Короче - с эпицентру явился. Хорош!
Вид у него потрясенный.
- Да что я? Все руководство снесло! Из-за землетрясения, говорят, леса загорелись!
- Но они же и раньше горели? - пробормотал я, но не был услышан.
- Ни один боевой корабль нашего доблестного флота по тревоге из бухты не вышел - не смог! Все адмиралы слетели!
- Ты-то здесь причем? - Я пытался внести хоть нотку трезвости в этот хаос.
- Так день Военно-морского флота! Отдыхают люди. Мог бы понять. - Пека, в общем, брал глобальную вину на себя. - Манаев, второй секретарь Бахчисарайского райкома партии, с минарета сверзился! Да не один еще! Ногу сломал.
- Чью?
Пека лишь отмахнулся.
- Короче - здесь мне кранты!
Если верить всему перечисленному - да.
Ужасающий вопль павлина это подтвердил. Вот кого надо брать нам символом партии. Тем более он сам появился из зарослей, хвост дугой! Но боюсь, что и съезд партии более не существует.
- Вся область на ушах!
Творец интима областного масштаба.
- Газопровод сорвало… Говорят, правда, что и не строили его. Леса горят…
- Но ты-то здесь причем?
Внезапно обиделся:
- Я?!
Видно, привык у себя на производстве за все отвечать. Глянул еще раз на недоуменно просыпающийся лагерь беженцев… Люди действительно после вчерашнего плохо понимали, где они.
Вдруг кинулся к рынку. Я - за ним.
Рынок еще лишь готовился открываться, но уже шел жаркий спор - было землетрясение или нет? У каждой из версий - ярые защитники. Поэтому бег Пеки не так уж заметен был.
- Стой! - Я гнался за ним.
Но он, видимо, не считал свою ошибку исчерпанной. Отпихнув меня - хотя я, собственно, и не мешал, - сверзился в мясной подвал. Вот те и "аллегория"! Работники ножа изумленно стояли - не успели сообразить. Пека выдернул из колоды огромный нож, выложил своего "змея", сделал замах…
Да, эта дополнительная деталь Инну вряд ли порадует. Я выставил руку. Сверкнула сталь. Брызнула кровь! Моя. И моя кровь свежа… как лезвие ножа. Сила удара все же не на руку была рассчитана, на другой диаметр, но удар был казацкий, до кости рассекло.
Тут вдруг, роняя пену, мундштуками звеня, кони бешено захрипели у ворот. В подвал ссыпались представители казачества с шашками наголо - первый, вращая белками, сдувая чуб, верный Санчо… Оперативно среагировали… но, видимо, еще на вчерашний эпизод. С некоторым изумлением оглядывали пейзаж, точнее - натюрморд.
- Эй, станишники, - произнес Санчо, - обижают вас?
- Все нормально, - холодно произнес Пека. Убрал "прибор". Санчо стоял, откинув челюсть.
- А тебя кто? - спросил меня.
Кровь моя красиво хлестала.
- Это я сам.
Остался шрам. И горжусь им!
- Хватит! - я твердо Пеке сказал, когда мы вышли.
Пора их обоих эвакуировать. И второго надо забрать. Гуня сидел на скамье в окружении пустых бутылок и, смеясь, сощелкивал мелких чертиков с плеч и воротника… Нет, чертик на эмблему партии никак не годится, - поскольку дано его видеть далеко не всем.
- Пошли!
- Эх, - Пека мечтательно в горы смотрел. - "Черешня" моя… там диссертацию пишет…
- Молчать!
На прощание искупались в море… не упускать же! Из-за мыса вдруг выскочили дельфины и, весело фыркая, прыгали среди нас. Первым плюхался огромный, черный, лоснящийся, второй - поменьше (видимо, мама), и за ней совсем маленький, в точности повторяющий ее прыжки.
За Гуней не доглядел, однако. На виллу попросился, якобы за вещами, а сам ворвался на съезд (несмотря на трудности, заседание шло) и произнес бурную покаянную речь минут на сорок… Чертиков, правда, не упомянул. Да и не понадобились чертики. Бешеный успех! Пришло наконец время правды! Даже Швец с кривой рожей аплодировал. Единогласно избрали Гуню депутатом Верховного Совета!.. были времена.
В троллейбусе мы узнали:
1. Лесные пожары возникли из-за землетрясения (хотя много раньше загорелось).
2. Из-за задымления срываются авиарейсы (хотя и раньше они регулярно срывались).
3. Газопровод, сожравший такие деньги, сорвало и унесло в неизвестном направлении.
4. Воздуходувные устройства, продувающие тоннели, ведущие к самой высокой резиденции, исчезли тоже.
Короче, Пека всем угодил. Только не себе. Метался в отчаянии.
- Думаешь, простит?
- Смотря как сказать…
Но Пека найдет, как сказать… наихудшим образом. И он это знал.
5. Вся новая спасательная техника, брошенная на пожар, исчезла тоже!
Тут Пека взвился:
- Ну вот это нет!
Троллейбус двери сложил на остановке на перевале. Все сразу закашлялись - вот где самый дым! Наши старые пляжные знакомые, Джемал и Джамшуд, командовали Антоном, загонявшим задним ходом новенький желтый бульдозер на длинную автоплатформу - остальная техника сияла уже там.
- Ну нет! - Пека выкинулся, выбросил за шиворот Антона из машины, повел сам - сперва на Джемала и Джамшуда, потом вдруг рухнул за ограду, в пекло! Глотнув дыма, троллейбус пошел. Все надсадно закашлялись… Кстати, и я. Остался! Пека в своем порыве к величию забыл такую мелочь, как свой чемодан. Мелочи на мне! Такова моя участь!
Инна, увидев его чемодан в моих руках, побелела. Думаете, спросила, что с ним?
- Идиот!
Это и ко мне относилось. Но сын, к счастью, по-другому отреагировал:
- Он там?!
За стеклянной стеной здания аэродром уходил ровно, как стол, а на краю, как чайник, дымила гора. Валил дым, а не пар - так что ассоциация с чайником не совсем правомочна. Самая плешь голая, с ровными прядями - сгоревшими виноградниками. Все глядели туда. Как объясняли знающие люди - водоем наверху, в горловине, и если удастся ее приоткрыть… что будет с героем-бульдозеристом, можно только гадать… Вертолет с красным крестом туда поспешал. Все надсадно кашляли, вытирали слезы… но глядели, не отводя глаз. Кому не хватило места у стеклянной стены - вставали на скамейки, на цыпочки.
Ну, Пека! Как? Все ждали чуда. Митя глаз с горы не сводил. Я положил ему руку на плечо, прощаясь. Нет даже вопроса - с кем он. А Инна, наоборот, отвернулась от "витрины", ей эти фокусы не в радость уже. И ее маршрут, увы, предначертан.
- Пройдемте в депутатский зал, - настаивал Гуня (быстро освоил свой новый статус. И тоже на что-то надеялся). - Вам нужно отдохнуть.
Депутатский зал, как я понимаю, в другую сторону выходит. Иначе какой же отдых?
- Оставьте нас в покое! - Митя ответил, весь дрожа. И у меня перевалила через веко и потекла новая горячая слеза. Отвернулся стереть - и пропустил главное.
Общий вопль! Клубы дыма! Уже не дыма, а пара! Раскупорил воду! Залил! Погасил!
И вскоре пронесся словно ветерок - "листки" на информационном табло все подряд переворачивались с "отложено" на "регистрацию".
- С нами летишь? - произнесла Инна устало: сколько можно одно говорить?
- Все будет хорошо! - произнес я неопределенно, но твердо.
Сплюнув, Инна отошла. Зал гудел. По последним, неофициальным, но точным сведениям начальство решило, чтобы "рассосать" и ускорить, срочно пускать рейсы даже по одному воздушному коридору со встречными лайнерами. Народ бушевал, поэтому прибытие Пеки на санитарном вертолете почти незамеченным прошло. Вывезли на носилках. Гуня (все же через депутатский зал, своего добился) вывел нас на поле. Пека в бинтах.
- Зачем тебя сюда-то?! - в ярости Инна произнесла.
- Как зачем? - холодно изумился Пека. - Я же лечу.
- Куда ты летишь?
- Домой. На рудник.
- Я с тобой, папа! - Митя вскричал.
И Пека заплакал!
Все. Мне можно идти.
- Ну, ты, куль с ушами!
Это, видимо, ко мне.
Заскорузлой своей рукой Пека полез за пазуху, поковырялся там и вытащил бляшку - ртутно-золотую, смертельно-сладкую.
- Держи! - Дал ее мне, как последнюю гранату.
Что-то и мне надо подарить. Решился - вынул из сумки свою книгу "Похождения двух горемык". Надписал: "Моему любимому Мите и его замечательным родителям!" Протянул.
Через час примерно после их рейса и я взлетел. Держаться! И - работать неустанно… как енот-полоскун!
Я глянул в иллюминатор. Из горы, изгибаясь, торчал белый дымный столб, у основания его, в дымной курчавости, трепыхался, как вошь, вертолетик.
Я встал, пошел помыться - и увидел свой боевой шрам: рука гордо гноилась!
Когда отсутствуешь даже недолго, обязательно кажется, будто без тебя что-то произошло, причем обязательно нехорошее. А я в Москве три месяца торчал. Еще из троллейбуса я пытался рассмотреть свои окна: занавески вроде на месте, но это еще ни о чем не говорит. Я выскочил на тротуар, подошел к дому. Для скорости, не дожидаясь лифта, по лестнице побежал, перевел дыхание, вставил ключ, со скрежетом повернул. Запах в квартире прежний - это уже хорошо. Пахнет паленым - перед уходом гладили, значит, ничего трагического не произошло. Еще запах едкой вьетнамской мази: значит, дочка снова в соплях, но в школу все-таки пошла, молодец, хоть и не знала, что я сегодня приеду.
Можно слегка расслабиться, неторопливо раздеваться, оставляя вещи на стульях… Я зашел в туалет, потом на кухню.
Жена и дочь молча и неподвижно сидели на табуретах. Сколько же они так просидели, не шелохнувшись?
- Вы… чего это?! - наконец выговорил я.
- Ты? - произнесла жена. Лицо ее медленно принимало нормальный цвет.
- А вы кого ждали? - спросил я.
- Да кого угодно! - сказала жена, переглянувшись с дочкой.
- Как это? - проговорил я, опускаясь на табурет.
- Да очень просто! - уже по обычаю весело сказала жена. - Свой ключ эта балда где-то потеряла, мой ключ я оставила ей в ящике на лестнице - и этот пропал! Сосед нам открыл.
- Ну и как бы вы ушли сейчас без ключей? - вздохнул я. - А если бы я не приехал?
- Но ты же приехал! - радостно произнесла жена.
Поразительное легкомыслие! Сам же его в ней воспитал когда-то - и сам теперь на этом горю!
- Ну а куда же делся ключ из ящика? - спросил я.
- Наверное, кто-то спер! - Жена махнула рукой.
- Что значит - спер? - тупо проговорил я. Жена пожала плечами.
- Ну как жизнь? - неестественно бодро повернулся я к дочери.
- Нормально, - почему-то обиженно проговорила она.
- Вспомни… куда ты дела свой ключ?
- Папа, ну откуда я знаю? - трагическим басом произнесла она, с грохотом отодвинула табурет, ушла к себе, стала там с дребезжанием передвигать стулья.
Замечательно! Все, значит, как и раньше: полная невозможность узреть хотя бы краешек истины. Или вымыслы, или тайны, охраняемые басовитыми воплями, оскорбленным таращеньем глаз. Никакого сдвига!
А я-то уезжал в непонятной надежде… Что же - начнем все сначала.
Я ушел в свой кабинет, разложил бумаги, долго тупо глядел на них… Но куда же мог деться ключ? Ящик у нас не запирается - однако не мог же ключ выскочить сам? Значит?.. Я снова пошел на кухню.
- А как ты опустила в ящик ключ, - спросил жену, - в голом виде или в конверте каком-нибудь?
- Нормально опустила. - Морщась, она пробовала из ложки горячий бульон. - В бумажку завернула и бросила, думала: в бумажке ей легче будет взять.
- А кто-нибудь мог видеть или слышать, как ты опускала его?
- Да нет… Вроде бы никто. Дворничиха лестницу мыла, но вроде бы не видела.
- Ясно! - Я ушел в комнату, стал переставлять рюмки в серванте - опять они неправильно расставили их!
Да нет, вряд ли тут вмешались какие-то тайные силы, откуда им взяться в нашем скучном дворе? Не хватает еще начать представлять руку в черной перчатке, лезущую в ящик, - до таких штампов я еще не дошел. Уж лучше пускай ограбят, чем опускаться на такой уровень сознания! При всей своей фантазии не могу представить образ грабителя… одежду… лицо… что-то нереальное!
И как мог он узнать, что именно в этот день жена положила ключ именно в ящик? Полная ерунда! Наверняка дочь вынула ключ, пошла по обычаю шататься и потеряла ключ из ящика, как и свой, а теперь выкручивается, неумело, как всегда, оставляя в сознании ближних и возможность ограбления, и возможность обмана. Я снова пошел на кухню.
- Может, врежем новый замок?
- А! - сдувая волосы со лба, сказала жена. - Не будет ничего!
- Пр-равильно! - Я поцеловал ее в ухо. Замечательное легкомыслие!
- Ну вспомни, на всякий случай, - проговорил я. - Ты точно ключ в ящик опустила?
- Так. - Она посмотрела на меня. - Совсем уже? Ни о чем более серьезном не можешь поговорить?
- Я ничего, ничего, - забормотал я.
Из комнаты дочери раздался надсадный кашель: всегда она простужается в это время года, а батареи, как назло, ледяные - давно уже пора топить, но не топят.
- Какой-то вентиль там сломался у них, - увидев, что я взялся за батарею, сказала жена. - Обещали к сегодняшнему дню починить, а пока газом согреваемся! - Она кивнула на четыре синих гудящих цветка над плитой.
- Ну все, я пошла, - простуженным басом проговорила дочь в прихожей. Мы вышли к ней.
- Нормально оделась-то хоть? - оглядела ее жена. - Ты когда вернешься сегодня? - повернулась ко мне.
- Часов, видимо, в десять, - помолчав для солидности, ответил я.
- Значит, видимо или невидимо, но в десять будешь?
- Да. - Я кивнул.
- А как же мы попадем в квартиру? - спросила жена.
- Так! - Я разозлился. - Значит, я теперь, как Иванушка-дурачок, должен неотлучно находиться у двери?
- А ты ей ключ отдай! - Жена кивнула на дочь.
- Да? Чтобы эта балда потеряла последний ключ?
- Папа! - простуженным басом проговорила дочурка.
- Ну хорошо, хорошо. - Сдавшись, я протянул ей ключ. - Только не шляйся нигде - без тебя мы домой не попадем.
- Хорошо, - отрывисто проговорила дочь и, положив ключ в сумку, ушла. Мы слушали ее затихающий кашель.
- Ну и пэ, - вздохнула жена, глядя в окно. Буква "п" означала у нее погоду. Слово полностью ей лень было говорить. Действительно, с небес надвигалось что-то невообразимое.
- Но теперь-то можешь сказать точно, когда ты придешь?
- Теперь-то, когда я уже не прикован к двери, как каторжник, точность в секундах необязательна. Нормально приду!