- В прямом! А ты разве не с этим приехал?
- Я?
- Ты.
- С чем я приехал?
- Семь в пять! Не твоя затея?
- Моя?
- А под что тебя направили сюда?
- Ну… это ж не я придумал, - забормотал я. - Общий замысел…
- А делать-то мне!
Тогда, на "Ленфильме", мне это легче казалось: разберемся на месте. Разобрались!
- Ну… так делай, - пробормотал я.
- Может, подскажешь - как?
- Ну есть, наверное, технические новшества?
- Есть. И не такие уж новые. Я ж тебе рассказывал. План Б. На взрыв, на обрушение породы - с горизонта не уходить, как обычно делают, технику не отгонять, все на голову себе принять - и сразу грести начинать. Батя уже пробовал. Отличился! Освободился! Но до бесконечности не может везти. Однажды возвращаются все после взрыва - вместо кабины экскаватора, где он был, - огромный валун! Сняли каски… И тут батя появляется, ровно упырь! В пыли, что в гриме. Оказывается, в последний миг с кабины в ковш перелез.
Да, победа еще та.
- Ну и что?
- В тот раз, к счастью, не посадили. Перевели в канавщики - грязь вычищать. Позорней должности нету!
- А может, послать все? - осенило меня. - Кому мы должны? - я гордо произнес.
- Я производственник, - мрачно Пека сказал.
- Ну и что?! - я продолжал призывать к свободе.
- Ну и все.
А это уже, кажется, кабак. Не иначе какой-нибудь формалист-архитектор из ссыльных душу отвел. Конструктивизм полный. Круглый зал. Эхо отражается многократно - звуков не разобрать.
- Вот она, наша "Шайба", - с достоинством Пека сказал.
- Пиотр Витарьич! Рюбезный! Си другом пришри! - лунообразная личность сладко щурила узкие глазки. Что за акцент? Я и русский с трудом различал в этом гаме - только мат.
Провел к окошку нас, усадил. Перешел на китайский… или это все же русский?
- В общем, он спрашивает, - Пека перевел, - му-му или гав-гав? Гав-гав - собака, значит. Му-му - корова. Так что?
Я пытался было возразить, что Муму, по-моему, тоже собака, но Пека лишь последнее слово услыхал.
- Собака? Правильно! Ну и литр.
Задурел я еще до литра - от гама одного. Собаку пока отлавливали.
Вокруг стал собираться народ.
- Что с нами опять делают, начальник? - подошел представителем "ото всех" аккуратно причесанный, даже в галстуке: в толпе выделялся.
- С тобой, Опилкин, отдельно поговорим. Не видишь - я с человеком занят.
То есть со мной. Противопоставил меня народу. Мол, не о чем мне с вами гутарить - все так будет, как я скажу. Не слишком уютно я чувствовал себя в шкуре высокого гостя - потела она. Чесалась!
- Надежный мужик, - отрекомендовал его Пека, когда тот отошел. - Наряды рисует так… залюбуешься. Что твой Айвазовский!
Надо думать, он рабочие "наряды" имел в виду.
А Пека уже о другом говорил, будто о более важном:
- Уйгуры заправляют в этом кабаке. Китайцы. Но мусульмане. Самые головорезы. Голову чикнут - и не моргнут!
Ну ясно: в плохое место Пека не поведет.
- Всегда личную гвардию императора набирали из уйгур!
Да, важная тема.
- Ну, че делаем, мастер? - другой, уже менее элегантный представитель народа подошел.
- А это, - Пека прямо при нем сказал, - Пират в собственном коллективе. Ну что? - повернулся к нему. - Не терпится вам? Так сейчас выдам!
Отошел туда.
- Ну и кто вам это сказал? Димуля? - доносился его басок. - Димулю расстреляю лично. Все!
- Да… хорошо ты пообщался с народом, - не выдержал я, когда мы вышли.
- Я не оратор. Производственник, - произнес он так, что сразу стало ясно, что важней.
- То есть будешь все делать, как надо?
- А кто, коли не я? Пешки назад не ходят.
Зачем-то обогнув комбинат, подошли к дымящейся глади. Ад. По берегам поднимались черные насыпи, тоже дымящиеся.
- Гнилой конец? - озарило меня. Будем гулять?
Но настроение было другое.
- Мальцом еще с корешами бегал тут, - вздохнул Пека, ныряя в воспоминания. - Отдыхали тут раньше. У водоема, - мечтательно вздохнул. - Раз за ту вон сопку зашли. Там березки были насажены. Глядим - здоровая баба, голая, вагонетчица с шахты, на березку налегла, согнула, а сзади мужичонка охаживает ее. Маленький, но… Березка скрипит, гнется!
Да, щемяще.
- А баба та: "За титьки держи! За титьки!" И тут же мильтон пьяный корит ее.
Картина кисти передвижника. "Отдых шахтеров".
– "И не стыдно тебе, Егоровна", - мильтон икает. Ну, баба, закончив свои дела, наконец слезает… с березки, подходит к нему. И мощной рукой вагонетчицы накатывает по лицу! То есть он оказывается морально не прав. А она поплыла, как лебедушка… - Пека сладко вздохнул. Понимаю, что перед подвигом он хочет припасть к истокам, набраться народной мощи.
- И батю тут помню.
Главная сила в нем!
- Народ весь на отдых расположился… А батю как раз в канавщики перевели. И вдруг на обрыве терриконника - как Медный Всадник, батя на мотоцикле! В трусах.
Это уже как-то успокаивает.
– "О!" - все батю увидели. Где он - там кино!
Надеюсь, и на сына это распространяется?
- Оглядел всех с высоты… И вдруг - газ! И на мотоцикле с обрыва! Огромные пузыри. Все вокруг на ноги повскакали - как, что? Томительная пауза… потом батя вынырнул, чубом мотнул. Не спеша выкарабкался на берег. Оглядел всех: "Кто-то, может быть, что-то против имеет?" Глаз тяжелый, мутный у него, никто не выдерживал! Скатал прилипшие трусы. Ну - прибор до колена. Выжал их не спеша. Не спеша натянул. Удалился. А мотоцикл только через неделю нашли.
Да-а, кино.
- Помню, как батя все кулаком бацал: "Мы не р-рабы!" Знаешь, как называют меня тут? Подземный Чкалов! - Пека вдруг гордо произнес.
Но Чкалов, насколько помню я, в конце разбился, упал со своим самолетом на склад дров. И Пека это знал.
- С кем бы застрелиться? - Он призывно озирался, но я отводил глаза.
Засну! Может, хоть во сне приснится какой-то позитив. Но заснуть не вышло. Напрасно дергал куцые занавески - безжалостный белый свет. В сочетании с абсолютно пустой улицей за окном возникает ощущение ужаса!
Смежив веки, я только тихо стонал - не разбудить бы Пеку. Свет пробивается даже сквозь пленку век - и никуда не денешься! И вдруг - громкий щелчок, и свет стал в сто раз ярче, залил глаза. Пека включил лампочку! Зачем? Издевается? В отчаянии я открыл глаза. Пека стоял под абажуром, держа на весу тяжелую книгу… Читал! Нашел время! И место. В условиях белой полярной ночи свет зажигать. Что хоть он там читает? С кровати свесившись, разглядел: Монтень, "Опыты".
…Перед рассветом (каким, на хрен, рассветом!) я, вроде, немного задремал и тут же был разбужен надсадным кашлем за стеной. Сосед наш все понимал и в промежутках между приступами кашля шепотом матерился, как бы тем самым извиняясь.
- Да, каждое слово слышно! - не удержался я.
- Значит, каждое слово должно быть прекрасно! - рявкнул Пека.
Носитель кашля перешел в кухню, которая находилась за другой стенкой, и кашлял там. Пека вышел с чайником. Сосед начал что-то недовольно бубнить, но Пека снова гаркнул:
- С началом прекрасного дня, дорогой товарищ!
Пека вернулся с чайником.
- Ну ты как? - спросил я его.
- Нарисуем!
"Театр" был полон - все сопки уставлены людьми, и разговоры, ясное дело, шли о "премьере".
- Если быстро выкатят вагонетки с рудой - значит, не уходили от взрыва с горизонта, сразу гребли. Хотя бы один в экскаваторе должен остаться. Вот так!
- Забоится!
- Чкалов не забоится!
Так рождается эпос. В двенадцать утра - я уже как-то стал отличать утро от вечера - по сопкам пронесся последний вздох, и все затихло, как перед увертюрой. И вот донесся "удар литавр", сопки вздрогнули. Ну! Пошла томительная пауза. "Театр" был во мгле, освещена лишь "сцена" - рудничный двор. И вдруг - Пьяная Гора осветилась солнцем! На мгновение выпрыгнуло, как поплавок, - и почти тут же скрылось. Не подвело! И тут из тоннеля у нас между ног пошла за электровозом сцепка вагонеток с рудой… "О-о-ох!" - пронеслось по сопкам. На последней "грядке" руды, выкинув вперед ноги в грязных сапогах, лежал Пека. Все! Во всем "театре" словно волной посрывало каски. Пека был недвижим. Меж ног у него белело что-то длинное… лопата? И тут учудил? Или что это? Не разглядеть. И вдруг "это", метра полтора белизны, стало медленно и как-то угрожающе подниматься! И наконец ручка лопаты (то была она) приняла строго вертикальное положение. Вот так! Все каски беззвучно взлетели, потом докатился рокот: "Ур-ра-а!" Открылись воротца комбината, и "катафалк" скрылся в дымном аду.
- Да он мертвый был. Не понял? С того света вставил всем.
- Был, но нету, - в больнице сказали мне. Кинулся в "Шайбу". Полный шабаш! Пека с Опилкиным и другими соратниками плясали боевой уйгурский танец, а кто не плясал - бил ладонями в такт! Ворвался Кузьмин, обнял Пеку, что-то ему сказал. Расцеловались. Подплясали ко мне.
- У меня сын будет! - крикнул Пека сквозь гвалт.
Кузьмин, видимо, сообщил ему. "Награда нашла героя". А может… это мой сын? Формально я сделал все, что в таких случаях положено… Вдруг? Размечтался! С дочерью разобраться не можешь - а еще сына тебе!
- Не волнуйся, - я обнял Пеку, - я пока позабочусь о нем.
- Во! - Пека подарил любимый свой жест.
Этим же жестом и провожал.
- Собирайся в темпе, сейчас вертолет летит санитарный, в аэропорт забросит тебя. Только быстрее давай, им еще надо в стойбище лететь, там сразу трое рожают.
- Надеюсь, не от тебя?
Пека радостно захохотал.
Ветер от винта кружил мусор, Пека метался внизу, в шикарных своих шубе и шапке, в длинных патлах искусственного меха, кружимых ветром, радостно бил по сгибу руки, сразу несколько его громадных теней ломались на сопках вдали… То уже эпос.
И на "Ленфильме" вдруг все это страшно понравилось, даже все приветствовать стали друг друга Пекиным "жестом от локтя", как я показал, - все, включая директора. Новые времена!
- Звони Пеке своему! - Журавский, прогрессист, в коридоре студии меня сгреб по-медвежьи.
- Ладно, сейчас на почту пойду.
- Какая, на хер, почта?! - радостно он орал. - Ко мне пошли!
Во времена! Зашли в его кабинет, весь уставленный кубками киношных побед - и я теперь здесь!
- Пишите все как есть! - Журавский на большой стол лист бумаги пришлепнул, будто все на одном этом листе поместится. - Давай! Страна должна знать своих героев! Звони!
По наивности я подумал, что слово "герой" спонтанно вырвалось у него, но у таких людей мало что бывает спонтанно.
- Алло! - Пека отвечает как-то сонно, словно не родной. Разбудил? Им, на заполярном севере, не угодишь! Когда спят, когда бодрствуют - не разберешь.
- Ты, наверно, в коридоре босой стоишь? - пытаюсь какую-то человечинку дать.
- Не волнуйся. Телефон теперь в комнате у меня.
О! Большой успех! Не зря, значит, старался, жизнью рисковал.
- Надо бы увидеть тебя.
- А не ослепнешь?
- В каком смысле?
- Так я теперь Гертруда. Отстаешь от жизни. Не слыхал?
- Гертруда? - повторил я изумленно.
Что за Гертруда? Двинулся умом? Глянул на Журавского - тот радостно улыбался, кивал - и вдруг, глядя через свои толстые окуляры на меня, схватил ручку и написал на том самом листе бумаги: "Герой труда!" И мне лист подвинул.
- Герой труда?! - вскричал я.
- Газеты надо читать, - изрек Пека.
- Поздравляю. Так давай теперь снимем, как было все!
- Нет.
- Что значит - нет?
- То… Дублей не будет. Хочешь - сам делай их.
- А первый-то раз… все на самом деле было? - вдруг злобно меня осенило.
Пека захохотал самодовольно:
- Вот это интересный вопрос!
- Значит, правда не волнует тебя? - я решил на резкость пойти.
- А что - правда? - совсем уже сонно говорил, как большой начальник. - Правда, что мне квартиру надо получить.
- А! Так ты семейный теперь. Поздравляю! - сорвался мой голос.
Он вообще ничего не ответил, только самодовольно сопел.
- А как же семь в пять? - я уже и на это пошел.
- Да тут как раз с Гумерычем кумекаем, что, как, да с Опилкиным.
Видимо, еще и с Кузьминым.
- Нарисуем! - нагло закончил он.
- Катишься вниз по художественной лестнице! - только сказал ему я.
- Ну, получил что-нибудь? - моя жена встретила меня в прихожей.
- Ни копья… Пеку своего благодари!
- Да причем здесь Пека?! - вступилась. Но не за того.
- Подумала бы лучше, что будем есть!
Сели прямо в прихожей. Вдруг рявкнул звонок. Я почему-то радостно кинулся открывать. В дверях стоял пыльный мужик. Руки его были заведены за спину, и на них громоздился мешок. Судя по очертаниям - с картошкой. Я сглотнул слюну.
- Пека дома? - просипел он.
Путник запоздалый.
- Нет.
- Ну ладно, - подумав, сказал он и, развернувшись, с грохотом и облаком пыли сбросил мешок на пол.
Живем.
Глава 4. Верх падения
Я глядел с башни вниз. Мутная после дождей река пихалась грудью с лазурным морем, и грязный вал перекатывался туда-сюда. Море уходило к горизонту, меняя цвета: сперва жемчужно-зеленый, дальше - ярко-синий, у горизонта слепящий, золотой.
Чудный вид открывался с балкона круглой башни старинной виллы. По фильму - это дом знаменитой нашей балерины, сбежавшей из голодного Питера, как ни странно, с пламенным революционером, оказавшимся, ясное дело, наследником знатного рода… Роль эту (моими, ясное дело, руками) Гуня страстно создавал для себя. Притом был и режиссером. И, кстати, продолжал числиться в Министерстве экономики, занимая пост директора по внешним связям, за большие деньги (кто ж за малые на такое пойдет?) выставляя свое министерство мягким и пушистым. Успевал. Если так работать, как он на фильме, - успеть можно. Все на мне! Но и я доволен. Тоже сбежал с "пламенным революционером", подобно героине-балерине, из голодного Питера, от безалаберной жены, бесшабашной дочери, от всех тревог, из неуюта - сюда. Главное, от кого я сбежал, и давно уже - от Пеки, от своей главной работы, которая зашла, к сожалению, в тупик… Редкие встречи с Пекой в последние десять лет это подтвердили. Не для кино!
ВГИК, ясное дело, закончил я, находясь, правда, "в обозе" у Гуни, балерининого сынка. Ай плохо?
Ради чудной поездки этой отложил даже срочную халтуру - рукопись детектива "Полтора свидетеля". Собрал туда, под разными масками, всех своих врагов, но расправиться с ними не имел пока сил… Отдыхаем!
- Что это?! - вдруг возмущенно завопил Гуня, тыча рукой вдаль. Что, интересно, в этом раю не устраивает его?
Пришлось мне подняться с кресла.
Да-а! Это страшней, чем зловещие письмена "мене, текел, фарес", появившиеся на замшелой стене какого-то дворца. Солнце проступало все ярче, съедая последние куски нежной мглы, оставшейся после недельных дождей, и открывались зеленые холмы. И на ближайшем холме словно выросли выше дерев огромные белые буквы! Если бы это был "ГОЛЛИВУД" - то мы бы, наверное, это пережили. Но буквы были совершенно другие: "ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ"! Представляю ужас измученной балерины, сбежавшей сюда из революционного Петрограда, - и вдруг перед ней возникают эти слова! Где тот прекрасный мир отрешенной любви двух швейцарских изгоев, который хотел здесь вылепить Гуня из моих букв? "ГОРНЯК ЗАПОЛЯРЬЯ" тут, а никакая не Швейцария! Я и то был сражен. "Ну что, фраер? - я как бы увидел заместо букв оскал кривых зубов Пеки. - Попался?" И Гуня, ясное дело, задергался. Понял, куда устремлен мой взгляд! А без меня (короткое самовосхваление) все эти балерины, революционеры, жандармы - мертвы, и Гуня это прекрасно понимает. Себя он уже трепетно связал с образом пламенного красавца-революционера, романтика, швейцарского изгоя, вынужденного скрываться от самого Сосо. И вдруг такая бяка. Убрать? Сейчас как раз время борьбы со всем советским, а что может быть "совковее" этих букв? Чуть нажать на каких-нибудь депутатов, ищущих популярности, - и те БУКВЫ слетят! "Ну! Скажи же!" - молил меня Гунин взгляд. В ответ я отвел свои очи. Моя душа уже летела ТУДА! Вспомнилось наше с Пекой кино - балерины с жандармами растаяли, как недавний туман.
- Будем снимать чуть вбок… буквы уйдут, - предложил Гуне оператор.
Гуня глядел на меня, не отрываясь… как бы я не ушел.
- Виноват! - Он покаянно поклонился. - Фильм этот не совсем для тебя. Понимаю, тебе о рабочем классе не терпится снимать. Но, увы! - Он скорбно развел руками. - С промышленностью туговато тут.
"Да с Пекой - хоть о сельском хозяйстве!" - чуть было не сказал я.
- Пожалуйста! - усмехнулся он. - Если найдешь для своего Пеки роль тут, - он оглядел красивый пейзаж, - ради бога.
- Так разве… тут Пека? - изумленно проговорил я.
- Здесь, здесь. Мне Инна звонила.
Почему ему, а не мне? Видимо, кто что заслужил.
- Ну давай… Лети! - Он широко развел руками, как бы открывая передо мною простор.
Просто какая-то трогательная картина. Слезы текут!
- Да, кстати, - уже в полуобороте произнес он, - если удастся убрать эти буквы хотя бы на время - договоришься там - буду весьма признателен!
Гунино благородство всегда оборачивается корыстной изнанкой, но изнанку он умело скрывает, а благородство свое скрыть не в силах. Однако мою силу он явно преувеличивал: буквы эти, наверное, уже полвека стоят!
- Нарисуем! - я ликовал… Хотя Гуня, вроде, требовал другого?
Я пролетел, как по центрифуге, по винтовой лестнице, и уже на воле тоже сперва спиралями шел. Летел! Тут не просто парк. Ботанический сад, если верить табличкам. "Рододендрон пышный". "Бересклет въедливый". По одной версии - это Ботанический сад великих Ланских (как и вилла), по другой - разросшиеся делянки пионеров-юннатов (более реалистично).
С каменных ворот виллы какой-то умелец свинчивал вывеску "Институт профтехзаболеваний" - на последнем уже шурупе висела она. Так что если что с нами произойдет - подлечиться не удастся. В тот момент я еще наивно думал: для искусства рискуем!
Земля уходила из-под ног вниз. Повеяло сыростью. Кто это так кричит тревожно? Павлин? Среди пряно пахнущих берегов извивалась речка - мутно-зеленая, непрозрачная, по берегам сползли вниз ржавые лодочные гаражи. Я поднял очи - в небе, как паутина, сверкал мост. Влез на него - и тут же ухватил шершавые веревочные перила: зыбкое сооружение! Сделаешь шаг, и доски-настилы клонятся то в одну сторону, то в другую: только хватайся! Да, не прост путь от мира вымысла в реальность. Короткими перебежками до середины добежал, ежесекундно за веревки цепляясь. Стоп! Как раз посередине моста сияла, как мишень, серебристая паутина. Вот наша цель! Да, давно между этими берегами никто не ходил. Заросло все. И стоит ли мне эту зыбкую гармонию нарушать? Связка зыбкая! Мост опять накренился, на этот раз вдоль, и я полетел вперед, и спружинил в паутине лицом. Упругая, как намордник - откинула аж назад. Не суйся! На карачках под паутиной пролез: совершенство не разрушаем.
- О! Вдруг откуда ни возьмись! - донеслось с берега.