* * *
В одном Саньке, Александру Михалычу Рудакину, повезло. Как рецидивиста направили его на "спецуху", то есть в специальную камеру для рецидивистов. Их всего-то в местной областной тюряге три штуки, на третьем этаже. И место было свободное, а не было бы, запихнули бы в общаг, где полста вместо двадцати, пришлось бы со шпаной тереться, а место - уж точно у параши.
Свободной шконки и тут, на спецу, тоже не было, но это нормально. На полу, пока кого-нибудь не переведут на "осужденку" или не угонят на этап. Тоже в основном молодежь, но к себе с уважением, в камере чисто. Параша надраена. Домино, шахматы, книги. Хоть в этом повезло. Теперь одна задача- убедить сокамерников, что он не "наседка". А убедить непросто, если "следак", то есть следователь, таким вот образом поломать задумает. Просто делается. Сперва на допрос вызывается кто-нибудь, кто в глухом отказе. Когда приходит, все спрашивают, как дела, мол… И через какое-то время, чаще прямо в обед, вызывают, кого хотят подставить. Держат недолго, и назад. Всякому подозрительно: чего это дергали на десять минут? Значит, отчитался, про что в камере базарили… Сперва косяк будет, а потом и выживать начнут. По-хорошему и не по-хорошему. И тогда хана! Ни в одной камере жизни не будет, хоть вешайся или вправду колись до задницы.
Правда, Саньке колоться не в чем. Взяли-скрутили с поличным, с вилкой в руке, а рука вся в ментовской кровище… Как всегда, все получилось глупо, тупо… Позорно. Вдвойне позорно, потому что года-то уже какие - на пенсию пора, и - на тебе! Хулиганство. Стыдно в камере рассказать. Из шестерых два парня за наркоту, один - убийство, еще два - разбой, и последний, самый молодой - взятка в десять штук зеленых. Коль на спецу, значит, не по первой ходке. Солидная публика. Чтоб мастью не позориться, Санька свою обычную "хулиганку" изобразил как месть менту за что-то, что будто бы было в прошлом, а про это прошлое - молчок. Никто не наседал. Напротив, нападение на мента, хоть и с вилкой, а не с пером или пушкой, все равно дело уважительное и возраст оправдывающее.
Поскольку дело было ясное, на допросы Саньку не дергали. Один раз сходил, подписал обвиниловку и теперь известное дело - жди суда до опухания. Колоти в домино, изучай гамбиты да книжки почитывай. Червонец светил Саньке, как месяц в небушке. Откуда-то объявился адвокат. Когда Санька в камере назвал его фамилию, камера зауважала его - адвокат-то дорогущий, только шибко "крутым" доступный. Какой-то мощняк отмазывает - так решили. Санька на этот счет таинственно помалкивал, догадываясь, конечно, что без соседа-дачника тут не обошлось. На сколько отмажет - вот вопрос! Важнейший вопрос, потому что весь душевный настрой уже давно, а после истории с валютой и вообще - на тихую жизнь у моря с бабенкой-разведенкой, и пусть с детишками даже… Все сны про то… А пока сон не идет, все думы про то же самое. И обида на себя, дурака, хоть слезами плачь! Припрятал малость валюты от братана и решил гульнуть, как в прежние геологические времена, - так-то уж расслаблялись, на материк возвратясь… Но тогда кто-нибудь из корешей обязательно придерживал за штаны от полного разносу… А в этот раз все были чужие, случайные, только и делали, что подначивали, и все смотались вовремя…
Адвокату же это обстоятельство по душе. Втолковывает Саньке, что не может он точно помнить, он ли именно пырнул мента, или кто ему вилку уже после в руку сунул. Пырнул-то куда? Чуть выше задницы, со спины то есть. Мент тоже не может быть уверен на все сто, кто именно, - свалка! К тому же освидетельствование показало сильнейшую степень опьянения Александра Михалыча Рудакина - при такой степени память отключается. Потому первичное признание подследственного сомнительно и, более того, в известном смысле в пользу… Осознание вины за антиобщественное поведение и готовность взять на себя по причине беспамятства, а вовсе не покрывания собутыльников, которых даже фамилий не знал и вообще впервые видел, что почти доказано… Если эта туфта проходит, адвокат гарантирует не более четырех лет. И шибко доволен при этом, ручки пухленькие потирает или же бороденку поглаживает.
И по нынешним адвокатским временам во время следствия не допускается адвокат. Но, знать, расстарался братан Андрюха через своего соседа, потому что нынче всякий закон тоже свою цену имеет.
Санька уверен, что, будь их сосед по деревне еще круче, чем есть, вообще выпустили бы на второй день, а за травмы еще и приплатили бы. Но сосед не шибко крут в областном масштабе, и потому, будь добр, радуйся, что всего лишь "четверка" светит вместо червонца.
А Саньке и четыре - хоть вой. Не хочет он сидеть, когда вот она, в руках мечта-синичка! Только глаза закрой - перед глазами пачки "зелени", от крови бандитской отмытые, утюгом просушенные да проглаженные. Через них новая жизнь просвечивается - на веранде в креслице-качалке, а тот же горшочек с цветком швырни - волна подхватит, совсем рядом волна-то, а бабенка мяконькая, скорее всего хохлушка, под боком хихикает по-доброму и отобедать приглашает чем Бог послал…
Очень рано понял Санька, что такое жизнь, мальцом еще понял. Жизнь - это работа. Это каждое утро вставай и топай и делай одно и то же, одно и то же. Получай за то гроши, на гроши накупай жратву, чтоб смог с утра по новой топать и вкалывать. Такую жизнь он понимал как издевательство, придуманное для человеков, чтоб поменьше думали и о другом не мечтали. Чтоб вообще ни о чем не мечтали. От этой обязаловки по детству еще надеялся спастись через учебу - так надо было выучиться, чтоб право получить присмотреться и высмотреть такое дело, чтобы и дело - без дела-то нельзя, - и свобода в деле. Став постарше, увидел: ну и что? Отличники со своими медальками шли в институты, после которых то же самое: встал утром, потопал, чего-то там наповыделывал - домой, а наутро из дому опять, от получки до получки - повеситься можно! И это при том, что страна перед тобой такая, что и жизни не хватит, чтоб всю даже бегом обсмотреть!
Вообще, для чего она, жизнь, если потом все равно помрешь? Смерть - это как пинок под ж… Тогда какой прок в жизни, если все равно пинок, что работящим, что неработящим, что умным, что неумным? И самым удачливым - им тот же самый манер. Пинок! Значит, один смысл в жизни - приятность, удовольствие. Удовольствие с неудовольствием не спутаешь. Тут четко! Хоть в этом четко! И если уж так жизнь устроена, что от вкалывания не отвертеться, то вкалывать надо с умом, то есть точно знать, что за каждую напрягу будешь иметь распрягу и чтоб по времени распряга была поболее, - так вот только и можно обмануть жизнь, какую для людей придумали неизвестно кто: то ли сами люди, то ли бог какой, - это до лампочки.
Жизнь обмануть - не хитро, если правильно понимать распрягу, - людишки столько дуростей напридумывали - норма должна быть, так, чтоб тебе и радость, и чтоб все по закону. Норма!
Но в том-то и беда, что еще с молодости в одном деле эта самая норма Саньке никак не давалась. Водка! И ведь не алкаш. Месяцами по геологическим делам по тайге шастал и никакой нужды в водяре не испытывал в отличие от других многих, кто спал и видел бутыль. Но только в люди вышел, расслабился, и никак не заметить, как долгожданное веселье обращалось в буйство. Какие-то мелкие жизненные обиды и досады сливались в душе во взрывчатую смесь, и тогда - только повод… Который потом ни за что не припомнить - вот что противно! Если бы припомнить, то хотя бы оправдание сочинилось, - все б не так тошно было бы.
Не удалась жизнь. И не потому, что над людьми не возвысился, - того отродясь не жаждал. И не потому, что в каком-то деле людям примером не стал, - вообще на людей не оглядывался. В другом она не удалась. Жизнь. Чистых радостей, чтоб без дуроты, копилка не накопилась. По молодости девки, потом бабы, что через его руки проходили, - все с корыстью, все ждали от него охомутения… Большинство. А вот фиг тебе, говорил каждой в уме, а иногда и вслух. И лишь совсем недавно нарисовалась в душе та самая картинка про домик у моря, и хохлушка под боком. Это когда в последней экспедиции, аж на Камчатку, вдруг почувствовал неуверенность в ногах - сигнальчик, что не вечно будет он легок на подъем, - на подъеме в гору и заломило однажды в голенях, шибко заломило. Сперва было через раз, а потом и всякий раз… Отпрыгался! Отбегался! Пора подсчитывать денежки на книжке. Только считать собрался, а они сгорели. Хоть в петлю. Да, знать, судьба или бог какой его честной мечте - в поддавки, потому и подвернулась эта дурная валюта. Но опять же все испортил…
Братану Андрюхе никогда не завидовал. Наоборот - жалел. Ну обстроится, накопит добра - и что? Когда помрет, налетят детишки, поделят, что понравится, а что не понравится, но что, может, Андрюхе самым милым было, то пожгут… Если с собой туда ничего взять нельзя, то просто позорно упираться рогом без продыху, как Андрюха. И пусть, как мечтал, жизнь из радостей не удалась, зато по смерти в его, Санькином, шмотье никто копаться не будет, потому что без последствий прожил жизнь, как она того и стоит…
С сокамерниками сошелся по-хорошему. Хотя все были круче его, но на Саньке висело "пырнул мента", а такое с кем хошь уравнивало. Санька же не уточнял, чем пырнул. Никто и не наседал, не принято.
В камере молодежь, один только сорокалетний по кличке Турок, спец по квартирам, фактически завязавший по причине сплошного невезения в последнее десятилетие, но соблазненный демонстративным разбогатением в нынешние времена соседа по подъезду. Сломал ему квартирку, чисто сломал. Ничего сбыть не успел, взяли по подозрению и теперь уже его ломали на "сознанку". Не ломался и готовился к свободе. А на чем сошлись-то? Да все на том же - на мечте о домике у моря. У обоих были заначки для мечты, и если обе заначки сложить, очень даже добрый домик вырисовывался. Турок клялся и божился дождаться Саньки, и только потом, и только вместе… А чего? Оба одиночки-холостяки, обоим никакая пенсия не светила, и вообще нынешний свет был не про них, друг другу признались в тошноте ко всяким теперешним бизнесам. Турок - Владимир Ашотович по имени-отчеству, папаня армянин из видных советских урок, давным-давно порезанный, - так вот он, Турок, характера мягкого и уживчивого, тоже мечтал о хохлушке под боком, и в отличие от Саньки у него и опыт был, одна хохлушка от него уже уходила лет пятнадцать назад, когда буйным да шибко активным был и не ценил, как надо было бы… Белобрысый, носатый, с огромными черными глазищами на сморщенном лице, он часами сидел на своей верхней шконке, скрестив ноги по-восточному, и чего-то тихо мурлыкал себе под носяру, ни в какие камерные свары не ввязывался, но иногда вдруг уже который раз начинал громко рассказывать, как отделали его менты, когда брали, как отходил в тюремной больнице и как возненавидел перестройку за то, что раньше, до перестройки, сколько раз ни брали его, никогда по яйцам не били… По почкам - это дело понятное, но чтоб по яйцам - это чисто горбачевские штучки! Говорил, что Саньке обалденно повезло, что ему с ходу "бошку" пушкой проломили и лишь для порядку слегка попинали, но он того уже не чувствовал, в чем тоже повезло. Санька ощупывал шрам на стриженом затылке и соглашался, что ему и верно повезло, могли бы запросто изуродовать, еще бы! Мента пырнул!
Из окна, козырьком перекрытого, ничего не увидишь, а жизнь за ним все равно и чувствуется, и слышится, только Санька этой заоконной жизни ничуть не завидует. И не только потому, что суета там, за окном, а больше потому, что всякий людишка, что за окном гоношится, он еще в отличие от Саньки не осознал, что не живет вовсе, а именно суетится, у него, вольного, еще все впереди. Может, и камера эта - тоже впереди, потому что рано или поздно начнет наводиться сам по себе порядок, - а как без порядка? Только недолго можно. А как начнет наводиться, знай только успевай вещички собирать, потому что в такой странище, как наша, с развалу обычным трудом никак не выправиться, обязательно зэки понадобятся. И не то что при Сталине, как рассказывали, когда "следаки" мучились, людям всякие глупые вины придумывая, нынче ничего придумывать не надо. Бери через одного - не ошибешься. Очень даже быстро порядок можно навести, особенно если каждого с конфискацией. А главное - все честно и по закону. Первый не наворовавший как окажется наверху, так он и начнет. И тогда что? А то, что ему, Александру Михалычу Рудакину, как раз и повезло, что "четверой" отделался, - так вот оно все может обернуться, что нет худа без добра. Может, еще и тому самому соседу, Сергею Иванычу, случится передачку отправить. Не такую, конечно, жирную, какую Санька нынче два раза в месяц получает - в жизни так жирно не жрал, - не такую! Порядок - он всякую эту дармоту к рукам приберет. Так что соседушка и сухарикам будет рад. И братану родимому, Андрюхе, если метла чисто пометет, несдобровать ему, и вкалывание по каждому дню в смягчающие не запишется…
В камеру разрешается газетки получать. Что ни морду увидит Санька, всякой будущий срок прикидывает. Что ни морда - меньше чем на червонец не тянет. Начитается газеток, и на душе легче и светлее, даже и собственная жизнь совсем уж не такой и глупой смотрится. У соседа Сергея Иваныча поговорка была любимая: "Хорошо смеется тот, кто цыплят по осени считает!". Это когда хорошее настроение. А когда плохое, так поворачивает: "Хорошо смеется тот, кто стреляет последний!". Ну так вот! Еще не известно, кто будет смеяться… Кто вообще будет смеяться, а кто сопли по шконке размазывать.
Порой так замечтается Санька, так уверует в будущую справедливость, так зауважает свою догадливость про будущее, что забывает, где и с кем… И когда в раскрытую кормушку надзиратель кричит: "Рудакин, на выход!", то есть к следователю, Санька не сразу соображает, что к чему, и лишь по второму окрику: "Рудакин есть?" - откликается торопливо: "Иду, иду, чо орешь!".
Для камерной молодежи чистый кайф, когда дежурит старый-престарый надзиратель по кличке Хрыч. Для всех загадка, почему он до сих пор не на пенсии. Этот, еще, наверное, бериевский сокол, вызывает заключенных по-старому, когда строго-настрого запрещалась всякая связь между заключенными разных камер. Чтоб подельники не знали, кого взяли, а кого нет, чтоб сговориться не смогли. Потому Хрыч фамилии не называет, а, всунувшись в кормушку своей сморщенной мордой, тихо, почти шепотом говорит: "Кто на "Б"?" Тут шпане веселье. Один кричит: "Брежнев!" "Нет", - равнодушно отвечает Хрыч. "Березовский!" - кричит другой. "Нет". - "Блядюкин!", - кричит третий. Хрыч косится: "А в карцер не хочешь?" Лишь на четвертый или на пятый раз откликается, наконец, владелец фамилии на "Б". Похоже, что Хрычу и самому нравится такая игра, потому что иногда отвечает: "Ага, значит, вот ты вместе с Брежневым и Березовским без вещей на выход".
У Саньки ходка-то уже вторая, не новичок, и вот что он подметил нового в общем настроении: за исключением разве тех, кто "по мокрянке", то есть за убийство, все злы на власть. А за что?! Иной какой-нибудь взломщик ларьков, сидя на параше с газетой в руках, прежде чем размять ее для употребления, обязательно ткнет пальцем в газету и заорет: "Нет, ну ты посмотри! Эта вот сука полстраны внаглую обворовал и меня же еще жить учит! Ну, сука позорная! Мое все дело на десять деревянных кусков не тянет, а следак у меня - аж подполковник! Им больше делать не х… подполковникам! Да я ихнюю власть с ихними законами где видал!.." Потом разомнет злобно и употребит, будто не газету употребляет, а как раз власть нынешнюю, как больше ни на что не пригодную.
Такое вот странное противоречие в сознании всяких ворюг и воров Санька никогда не мог понять. И тогда, в первую свою ходку не понимал, когда власть другая была, и сейчас… Казалось бы, чем хилее власть, тем больше "лафы" для всех их. А вот нет же! В прежние времена в камерах и в зонах про коммунистов всякие анекдоты рассказывали, про одного Брежнева сколько… Злоба, она, конечно, была, но не было презрения, как теперь. Теперь презрение до злобы… И чего им надо?
И в прежние времена редко встречал "покаянку", а теперь вообще один базар - как научиться делать большие бабки, а не такие, за что сгорел. И еще! Никому непонятно, почему "мужики", то есть обычные люди, почему они еще вкалывают за гроши или вообще задарма. По общему приговору, не люди они уже, а скот безмозглый, если позволяют себя иметь "во все дырки"! Сама же власть как бы говорит: "Кради, если можешь!" Так нет ведь! Ну не скоты ли! Им лень мозгами шевелить, позорникам! Во бараны тупые!
Саньке стыдно, потому что в принципе он согласен, он тоже не понимает, почему еще кто-то покорно вкалывает, почему не бунтует или не ворует. А с другой стороны, сам-то он - ни бунтовать, ни воровать не хочет. А вкалывать - тем более. И братана Андрюху, если честно, слегка презирает за жадность до дела. И вообще за жадность…
Себя Санька понимает, как счастливое исключение. Не через навоз, а через гармошку сделал себе сберкнижку - через собственное удовольствие. На свадьбах бывал и сыт, и пьян, и бумажку - не рублевку - уносил в сберкассу. Но вот сгорели, хана, казалось бы. И что?
В самый нужный момент, когда чуть не повесился от горя, - на тебе! Считай с неба свалились в единственный овраг в округе бумажки круче прежних. Если такое везенье выпадает, значит, что? Значит, стоит за ним, за Санькой Рудакиным, какая-то особая правда про жизнь, которую никак понимать и не надо, а только пользоваться, как душа подсказывает. А душа подсказывает все то же - домик у моря и тихая бабенка под боком! Нешто это много? Эти, шустрые, что в камере, они как его Санькину мечту понимают: старик, чего с него возьмешь, душой старик, а это все равно что калека, но все ж не баран, потому имеет право… За Турком, Ашотович который, они этого права не признают. Не старик ведь. Потому не уважают, но только терпят.