…Наш отец был страстным охотником: как только открывался сезон, мчался сперва за лицензией, а потом в леса. Два или три дня его не было, но потом отец гордо появлялся на пороге: в штормовке и штанах защитного, как тогда говорили, цвета, пропахший костром и куревом. Мы с Сашенькой выбегали ему навстречу и получали приказ начисто отдраить резиновые охотничьи сапоги: они казались нам нескончаемыми, а отмокшие комья грязи с налипшими хвоинками плавали в тазу, клубами выкрашивая воду в темный цвет. Отец разглядывал работу, хвалил Сашенькин сапог и ругал мой, но дарил каждой по заячьему хвостику. Эти пушистые хвостики мне очень нравились, пока я не заметила места "крепления" хвоста к бывшему зайцу - крошечный след был покрыт спекшейся коричневой промазкой, в которой Сашенька узнала кровь…
Я не играла больше с хвостиками и перестала есть принесенную из леса дичь. После охоты мама и отец весь вечер щипали и потрошили трофеи, намертво затворив дверь: от нас это зрелище скрывали, и если даже удавалось на минуту пролезть в кухню, то успевали мы всего лишь глотнуть острого запаха крови или увидеть нещипаную птицу с безвольно поникшей головкой.
К обеду подавали загорелые кусочки рябчиков и копалух, плавающие в густом теплом море соуса, с бусинками брусники на берегу… Я вспоминала вчерашний запах крови и закрывала рот руками: отец обиженно хмурился. Сильнее всех я жалела вальдшнепов - их крошечные, недоразвитые тельца походили на воробьиные. Радостная Сашенька показывала крошечные темные шарики, застрявшие в птичьем мясе, и теперь я хорошо понимала, что чувствует "лесная курица", когда в нее прилетал заряд дроби… Подстреленная, сидела я в кухне своей сестры, безвольно склонив голову набок. Вновь и вновь пыталась укрыться за детскими воспоминаниями и думала: уж лучше бы мы снова мыли вместе бесконечные отцовские сапоги…
- Ты уверена, что Алеше нужно знать об этом?
Сашенька сказала, что не сможет жить с таким грехом на душе, ее снова стало рвать словами. Она говорила долго, захлебывалась, плакала, а когда наконец, устав, замолчала, в кухне появился Алеша, бледный, как античная статуя. Скорее Дионис, нежели Персей, и стало ясно, что рассказывать ему ничего уже не нужно.
Глава 14. Юродивая
Артему казалось, будто он не в Москве был, а на Луне, и не семь дней, а семь лет - так сильно все изменилось в епархии. Священники быстро целовались при встрече и тут же разбегались, чтобы не выяснять дальнейшим разговором: кто с кем и кто за кого. Артем поймал за рукав приближенного владыки, но тот только руками замахал: "Некогда мне, отец, некогда!" Сотрудники епархиальной пресс-службы вглядывались в мониторы так пристально, словно бы там было начертано их будущее. Артем направился к храму и, уже почти вступив на паперть, захватил боковым зрением высокую фигуру: владыка медленно шел между старых могил. Рядом шагала старуха нищенка, над лицом которой вволю поглумилась неизвестная Артему болезнь. Вначале он хотел догнать странную парочку, но сам себя остановил: вдруг эта беседа важна для епископа?..
…У храма Всех Святых старуха объявилась перед прошлогодней Пасхой: среди прочего нищего люда, сидящего на ящиках и раскладных табуретах, страшно выделялось синее лицо, походившее на гроздь переспелого винограда. Казалось, ни глаз, ни рта, ни носа нет у старухи, только кучка набрякших черных мешочков - зрелище настолько отвратительное, что выдерживать его могли только сильные нервами люди. Или дети - те с упоением разглядывали выставленное напоказ уродство.
В Артеме, помнится, зашевелилась тогда нехристианская мысль, что уродливая нищенка портит светлый праздник, распугивая прихожан. Никто не знал имени старухи, да никто ею особенно и не заботился - нищенка и нищенка. Было у нее, впрочем, еще одно отличие от коллег по табуретам: она не поднимала баночку кверху и не кланялась, ожидая подаяния. Артем вдруг вспомнил, что и баночки никакой у нее, кажется, не было. Уродливая старуха сидела чуть в сторонке и бубнила что-то невнятное. То есть, может быть, внятное, да вот только никто не прислушивался: на нищенку и смотреть-то было страшно, а уж разговаривать с ней… К этому сподвигся только владыка. Артем видел однажды, как старуха шла с епископом к соборному дому. Владыка слушал ее с большим почтением, он мало кого так слушал. Когда отец Артемий осмелился спросить про старуху, архиерей улыбнулся: "Бабушка не простая. Юродивая".
Больше ничего объяснять не стал.
Артем спрятался за самую широкую сосну и, приникнув лицом к душистой смоляной коре, смотрел на странную пару. Казалось, будто епископ смотрит на старуху снизу вверх, и хотя это был обман зрения - был он при этом весьма убедительным. Оба ходили бесцельными кругами, аккуратно огибали присыпанные снегом холмики, увенчанные какой крестом, какой - жестяной звездой, какой - серым камнем с золоченой гравировкой… Ни епископ, ни старуха словно не замечали тяжелых небес, серой кучей придавивших кладбище, или настырных ворон, разбивших лагерь на сосновых лапах; не замечали ничего вокруг себя, и по всему выходило, что гуляют они для того, чтобы беседовать, а не наоборот.
День случился холодный - даже для ноября чересчур. Артем не успел разжиться зимней рясой и чувствовал, как тело каменеет от мороза. Приложил озябшую, не желавшую разгибаться из теплого кулака ладонь к сосновой шкуре, услышал, как дышит дерево под пальцами.
Прописав очередной круг по снегу, парочка остановилась невдалеке от Артема, но ветер уносил слова в сторону. Когда говорила старуха, черные ягоды на ее лице раскачивались из стороны в сторону.
* * *
Наверное, отец Артемий слишком пристально смотрел на епископа, потому что владыка в конце концов повернул голову к сосне, за которой торчал молодой священник. Старуха махнула рукой и побрела к выезду с дороги, где сидели нищие. А владыка Сергий шел теперь к Артему, ослепляя крестом и улыбкой:
- Ну, отец Артемий, как экзамены?
Только Владыка мог в такое время заговорить об экзаменах!
- Что вы собираетесь… делать? Как отвечать клеветникам?
- Никак не собираюсь.
- Почему, Владыка Святый?! Порочат ваше имя, а значит, имя Церкви, и надо бить в колокола. Собрать пресс-конференцию или по телевидению выступить в прямом эфире!
Владыка так глянул на отца Артемия, что тот чуть обратно за сосну не спрятался. Епископ плохо умел сдерживаться, и теперь Артем будто через прозрачное стекло видел, как вскипает в нем крутой гнев. И еще: гладкий лоб архиерея пересекали тонкие, как волоски, морщины, их прежде не было, как не было и белых отсветов в прядях.
- Что ты хочешь, Артем, услышать от меня в прямом эфире? Что я не голубой?!
Это слово совсем добило отца Артемия, и он сказал схрипшимся голосом:
- Если я могу помочь… Вы только скажите. Я все сделаю, все, что надо…
Он сам понимал, что может немногое, но говорил искренне, и эта искренность, как ветер, унесла тучу стороной. Епископ снова улыбнулся:
- Расскажи лучше, как съездил?
Артем послушно начал рассказывать, но говорил как машина - по предварительным заготовкам, не включая душу. Сказал, что Вера ждет ребенка, сказал и тут же обругал себя: владыка-то прекрасно знает, кто автор дичайшей статьи в "Вестнике". Но епископ всего лишь спросил:
- Сына, наверное, хочешь?
Отец Артемий кивнул досадливо, он недоволен был этим разговором. Правда ведь в колокола бить надо, а они тут нюни-слюни распускают. Он отыскал у себя самый низкий голос и снова прицелился в ту же мишень - хотя душу саднило еще от прежней отдачи.
- И все же, владыка, простите, но… неужели вы так все и оставите? Ведь в первый раз такое…
Епископ вздохнул:
- Нет, Артем, далеко не в первый. Сколько лет живет род человеческий, столько же лет живет клевета. И всегда все пользуются одними и теми же клише, словно нельзя придумать что-нибудь новенькое. Вспомни святителя Филиппа Московского: его тоже обвиняли в… гомосексуализме, вспомни святого Афанасия Александрийского… Один и тот же сценарий, одни слова, только актеры отличаются да декорации меняются под место и время. А над сценарием потрудился известный нам автор, можешь не сомневаться.
Владыка сбил рукой пустую пластиковую бутылку, что висела на березовой ветке, похожая на варежку. Этот мальчишеский жест приободрил отца Артемия - может, еще не все потеряно? Может, епископ примет вызов, потому что всегда надо бороться, всегда…
- Не всегда надо бороться, - внезапно перебил его мысли епископ, - и ничего я делать не стану. Вот и она тоже говорит, чтоб я не думал оправдываться.
Она?.. Ах, это про старуху! Артем почувствовал, как заскребся в нем жучок ревности: почему архиерей слушается полоумную нищенку, а не разрабатывает стратегию ответного удара по клеветникам и негодяям?
Эти мысли, как красные пятна, выступили на лице, и владыка понял их, потому что сказал:
- Ты еще очень и очень молод, Артем. Пойдем, а то зябко сегодня, настоящая зима.
О каком враге говорил архиерей, Артем понял сразу. Он, враг этот, трудится без выходных и праздников, приближая грядущее темное торжество. И все же… Даже ему трудно спроворить такое дело в одиночку, а значит, должны найтись земные подельники. Раз так, то владыка Сергий может сколько угодно молчать и слушаться советов нищенки. Он же, Артем, имеет право следовать собственным путем и выяснить, кто в епархии так сильно желал свержения архиерея, что не побоялся нанести смертельный удар по собственной душе. Такой грех замолить непросто.
…Человеку, далекому от церкви, невозможно представить себе, каким почтением окружается епископ. За его здравие по многу раз на дню молятся прихожане окраинных церквей епархии, он принимает единоличные решения, и без его благословения не будет свершаться никаких дел. Даже влиятельные, важные священники (такие, например, как игумен Гурий, настоятель Успенского монастыря) трижды подумают, какими словами беспокоить владыку. Мирянин, привыкший к повсеместной демократии, искренне удивляется подобострастному, кажется, униженному отношению, которое выказывают клирики своему архиерею, но в смирении этом нет ничего постыдного, ибо епископ не просто один из них, но избранный и особенный.
В Николаевской епархии многие считали, что нынешний епископ - не из лучших. То ли дело был прежний архиерей, владыка Димитрий! Несуетный, спокойный как озеро… В далекие углы епархии выбирался редко, кадровыми рокировками не увлекался, нежданных ревизий не устраивал. Владыка Сергий же всю кровь у батюшек попортил этими своими ревизиями. Кому понравится, если в твой храм заявится парочка нахальных юнцов из духовного училища и станет лезть в каждую кружку да скрупулезничать в подсчетах даже самой мелкой монеты? Игумен Николай, настоятель Верхнегорского монастыря, однажды так осерчал на эту малолетнюю "комиссию", что закрыл обоих посланников под замок на целые сутки. Епископ, узнав об этаком выверте, лично примчался в Верхнегорск - хотя не ближний свет - и так орал на игумена, что тот несколько Дней потом ходил белый, как рис. А ревизии продолжались, и все больше настоятелей ворочались ночами без сна и в недовольстве епископом.
Казалось бы, всем ясно, что церковь физически не может обойтись без спонсоров, и только владыка Сергий считал иначе. Добровольные пожертвования прихожан - это одно дело, а государственная и спонсорская помощь - совсем другое, и от этого другого архиерей мечтал однажды отказаться. Владыке Сергию очень хотелось сделать свою епархию сильной и укрепленной, чтобы храмы кормили себя сами и располагали собственными доходами. Как, например, у киприотов или в Греции. "Но мы-то ведь не в Греции!" - возмущались николаевские батюшки, не привыкшие делиться пусть и маленькими, зато постоянно капающими денежками. Свечные заводики и разного сорта мастерские, которые трудились при крупных храмах, принося неплохую прибыль, без лишних объяснений оказались вдруг переведены под юрисдикцию епархии, и чего-чего, а утаивания свечных денег владыка не прощал ни одному настоятелю. Кому это может понравиться?
Нрав у епископа был тяжелый как бетон. Вспыльчивый архиерей под горячую руку мог даже подзатыльник отвесить нерадивому, но и отходил быстро, зла не копил, не травился им, предвкушая долгую, вычурную месть. И хотя брехливых собак боятся меньше, чем тихих чертей, недругов у владыки хватало повсюду. Многие из них прорывали тайный ход к сердцу епископа, обращая особенности его характера себе на пользу: достаточно было прочуять, что владыка, при всей своей нетерпимости, добрый и великодушный человек.
В священнике доброта - драгоценность и достоинство, но епископ не рядовой священник, а духовный начальник, одно слово - владыка! Значит, должен уметь властвовать, наказывать, карать: для дисциплины и общей пользы. Владыка же Сергий только слыл грозным, а когда дело доходило до конкретных проступков, всякий раз жалел и прощал виновных. Взять хотя бы историю с расстригой Цыпляковым: епископ не только простил его, но сам венчал бывшего монаха и его беременную невесту.
Совсем недавно был еще один похожий случай. Многосерийный. В епархиальное управление начали приходить письма из Кырска, маленького городишки на севере области. Кырск - это клон Артемовой Ойли, с чахнущим заводом, чьи рабочие стали крестьянами. Впрочем, письма в Николаевск были не об этом. Кырчане жаловались на отца Серафима, настоятеля местного храма. С раннего утреца отец Серафим набирается водки, через силу пьяным служит, после чего лежит в ближайшей канаве до вечера, не в силах дойти до собственного крыльца. Рядом с любимой канавой кырского батюшки - детский садик, через ограду которого маленькие дети кидаются в Серафима сосновыми шишками. Артем, обернись он владыкой Сергием, отобрал бы у этого батюшки крест и вернул бы с позором в мужики. Епископ же запрещать отца Серафима не стал, а призвал в Николаевск для объяснений. Кырский поп хоть пропойца, но сообразительный, с порога пал владыке в ноги: "У меня четверо детей, пожалейте несчастных, что они, по дворам пойдут?"
Владыка перевел пьянчужку на другой приход, в город Семужинск. И теперь письма приходят из Семужинска, потому что отец Серафим каждый день лежит в канаве этого города…
Знал Артем и о других грешках, которые допускали для себя некоторые батюшки - допускали в расчете на доброту владыки: "Даже если попадемся, прокричится да простит". Вот и получалось: с одной стороны, епископ управлял епархией, а с другой - епархия управляла им.
Архиерею приходится общаться с людьми из разных кругов, и выбирать себе компанию по вкусу он часто не вправе. С военными, заводчанами, худо-бедно с политиками и журналистами владыка Сергий ладил легко, но бизнесменов он избегал любыми способами. Как только очередной нувориш рвался побеседовать с епископом, так немедленно и получал препровождение к игумену Гурию: тот, напротив, умел и любил общаться с деловыми людьми.
Незабвенные новые русские, николаевские бандиты в прославленных двубортниках цвета мертвой вишни, с чередой золоченых пуговиц, разбегавшихся к плечам, шли в храм, едва не взявшись за руки. Шли каяться, жертвовать на храмы, крестить детишек, замаливать грехи, отпевать убитых в перестрелке подельников… Веровать стало не менее модным, чем ворочать, и потому на сильных, словно бы надутых воздухом плечах засинели татуированные купола, а на мощных шеях повисли золотые цепи с бриллиантовыми крестами. Земной путь новорусского бандита часто был короток: ночной сон оканчивался взорванным поутру автомобилем, а веселый вечер в сауне - расстрелом. В теленовостях показывали жалкие голые тела в озерах натекшей крови, и матери ладонью прикрывали детям глаза. Бандиты знали - смерть придет за ними раньше срока: не по возрасту, а по заслугам и делам, потому и готовились к своей смерти тщательно. И конечно, бандитам хотелось, чтобы с ними имел дело пахан, или, по-церковному говоря, епископ: они готовы были платить по высшему разряду, но каждый раз упирались в указательную стрелку - вами займется игумен Гурий, очень и очень знающий священник. "Чем свечки пересчитывать, лучше подружился бы с парочкой авторитетов", - ворчали николаевские отцы, но архиерей не стремился к дружбе ни с влиятельными бизнесменами, ни с могущественными бандитами.
Свои счеты к владыке были и у интеллигенции. У той малой ее части, что уцелела после революции, эмиграции, войны и перестройки. Интеллигентные жители Николаевска возмущались одним чрезвычайно дерзким поступком епископа. Образно мыслящие припомнили даже костры инквизиции. Вот как все было на самом деле.
С год назад в епархии стали говорить, будто бы в высочайших кругах готовится канонизация известного московского священника, зверски убитого при невыясненных обстоятельствах. Умный, любимый паствой, принявший мученическую смерть, священник этот тем не менее вовсе не был столпом православия. Более того, в книгах своих проповедовал иные христианские вероучения, а уж для католических догматов у него всегда находилось доброе слово… Споров было много, но пока все судили да рядили о возможной канонизации, владыка Сергий во всей своей провинциальной простоте взял да и сжег старые журналы со статьями этого священника. Журналы хранились в библиотеке духовного училища и епископ, единственный раз объясняя поступок, сказал: "Что бы не было искушений". Интеллигенция тут же вскричала о кинжале в спину демократии: ведь среди людей неверующих нет особой разницы, какую веру веровать. Католик, буддист, харизматик - главное, чтобы человеку нравилось.
Впрочем, Артема тоже покоробило скоропалительное - в прямом смысле слова - решение епископа. Он бы никогда не решился на такое, хоть и понимал, что владыка поступил так только в силу преданности своей вере.
Врагов, судителей и ненавистников у владыки Сергия было в избытке, и трудно сказать, кто именно стал вдохновителем клеветнического похода. Именно вдохновителем, потому что статисты Артема интересовали меньше. Он неплохо знал игумена Гурия, имел представление о верхнегорском настоятеле Николае, авторе примечательного письмеца, которое опубликовал "Вестник". Оба игумена казались людьми осторожными, расчетливыми и никогда не стали бы пускаться в бой по собственному почину, не имея за спиной сокрытых войск.
За веревочки явно дергал кто-то другой.
Глава 15. Кладбище грез
Мне часто бывают сны, после которых наступает не пробуждение, а словно бы новая жизнь: я не просыпаюсь, а заново оживаю и благодарю все подвернувшиеся взгляду предметы за то, что они находятся на своих местах и жизнь, окруженная ими, продолжается. Сердце колотится, как пьяный сосед в ночную дверь, но лишь только начнешь вспоминать сон детально, до мельчайших сюжетных изгибов, выходит, что напугать он не смог бы даже младенца.
Чем старше я становилась, тем чаще снились мне такие сны - как в старых деревенских кинотеатрах крутят по многу раз один и тот же фильм: зрители произносят реплики раньше артистов, под ногами шуршит семечная шелуха.
Длинный, извилистый подвал, потолок которого постоянно меняет высоту. Под ногами бурлит и чавкает густая белая жижа, а сам подвал похож на подземелье николаевской городской больницы: несколько корпусов по странной прихоти архитектора соединены глубокими и бесконечными подземными ходами. Будто кроты, снуют по ним медики, родственники и хитроумные больные, как Монте-Кристо, убегающие из своей палаты.