Артем надеялся, что разговор будет о епископе, и про себя решил: если надежда не сбудется, то он переступит через собственную робость и начнет первым. К счастью, героизм не пригодился - отец Никодим говорил с таким видом, словно бы они с Артемом уже беседовали на эту тему и теперь вернулись к ней самым естественным образом.
Средневековый пиар в чистом виде! Разве можно найти лучший способ избавиться от неугодного человека, чем обвинить его в колдовстве пли извращении? Вот и наши бунтовщики так посчитали - хоть устарайся, нет ничего вернее испытанной веками практики.
Никодим говорил громко и красиво - словно бы рядом с ним шагал не один-единственный отец Артемий, а целый полк внимательных слушателей. Впрочем, и целый полк не смог бы превзойти Артема вниманием, вот Никодим и разглагольствовал с видимым удовольствием:
- Заговор готовился не в три дня и не в три месяца. По моим прикидкам, больше года копали сей колодец - фабриковали документы, собирали лжесвидетельства, сочиняли безумные байки.
- Кто? Кому все это нужно?
- Отличные вопросы, - серьезно сказал отец Никодим, - так совпало, что это было нужно многим и сразу. Удивительная вещь - совпадения, да, впрочем, и не совпадения это никакие, мы-то с тобой понимаем, что они означают на самом деле. Ты ведь тоже думал об этом?
Артем очень радовался этому "ты" - хотя раньше никогда не любил, когда чужие люди обращаются к нему так, словно знакомы с самого детства. Он, конечно, не посмеет ответить тем же:
- Думал, отец Никодим, но вряд ли мои мысли покажутся вам ценными.
- Отчего же? Выкладывай.
- Только не смейтесь, - попросил Артем, - мне в последнее время часто приходит в голову, будто наша кафедра проклята. Я даже документы поднимал: уже третьего архиерея съедают, честное слово! Сначала владыка Филипп… - Артем по-детски загнул палец. - Владыка Филипп был уже в преклонных годах, и обвинения в разврате здесь не подходили. Зато сгодилось пьянство: в Москву пошли доносы - спасите от епископа-алкоголика! Довели владыку до инфаркта, ладно хоть не до смерти… После отречения - добровольного, кстати, - прислали владыку Димитрия. Случай крайне тяжелый - потому что обвинить на первый взгляд не в чем: мало того что немолод, так еще и язвенник, спиртного не пьет совершенно. Кажется, такого архиерея съесть невозможно - но это только кажется… Владыке Димитрию прилетают обвинения в… антисемитизме. Вы ведь, отец Никодим, знаете, сколько в Николаевской епархии батюшек библейской национальности? А владыка Димитрий, оказывается, практиковал огульные антисемитские высказывания, не говоря уже о притеснении тех самых батюшек. Не прошло и года, как владыку Димитрия по личной просьбе перевели в другую епархию. Третья серия - назначение владыки Сергия, молодого и резкого. И если б он просто был молодой и резкий, а то ведь, смотрите, порядки свои начал наводить, нагнал страху на всю епархию… Вот и получил: будешь извращенцем и растлителем невинных душ!
Артем так разошелся, что даже почувствовал слезы на глазах - у него так часто бывало, если речь шла о вещах ему важных. Отец Никодим следил за его словами бдительно, но паузой случайной воспользоваться не преминул:
- Ну, я бы не стал делать таких обобщений, это излишняя мистика.
Артем хотел сказать, что изо всех сил старался посмотреть на эту историю с разных сторон - так врачи тщательно изучают пораженный орган, прежде чем вынести диагноз, но постеснялся - как будто он хвастается своими изысканиями. Тоже еще, отец Браун… Решил не делиться больше смелыми параллелями, а спросить то, что хотел спросить:
- Вы думаете, всему виной игумен Гурий?
- Игумен Гурий? - Никодим расхохотался так громко, что стая ворон снялась с ветки и, обиженно каркая, полетела на поиски нового бивуака: над батюшками тут же просыпался снег с ветки - будто опрокинули мешок с мукой. - У отца игумена всего лишь интересы совпали с текущим моментом. Он ведь мечтает о независимости своего монастыря - как маленькое и гордое государство.
Артем не понимал, о чем идет речь.
- Его игуменство мечтает создать островок независимости в нашем епархиальном море и регулярно подбрасывает владыке прошения о выходе Успенского монастыря из епархиального подчинения. Данные просьбы оставались без внимания, что почтенного игумена ранило безмерно. Если ты хочешь знать о причинах такого стремления, то их две, и они могут поспорить друг с другом в популярности. Власть и деньги. Деньги и власть. Духовные чада нашего игумена - люди непростые. Бизнесмены, бандиты, политики: обычного человека там с трудом сыщешь, хотя, говорят, один или два все же имеются - для контраста. А так - элита Николаевска: игумен духовно окормляет самого Антиноя Зубова.
Артем кивнул, удивляясь - депутат Зубов был одной из самых колоритных фигур николаевской политической панорамы, правда, с трудом верилось, что Антиной Николаевич ведет церковную жизнь.
- Пушкин - это на все времена, - неожиданно сообщил Никодим. - Не хочу быть столбовой дворянкой, а хочу владычицей морскою! Вот так и наш игумен Гурий не желает быть просто игуменом, но ищет большей власти. И больших денег. Молиться и подчиняться епископу - пройденный этап, потому что скучно и трудно. И все же, отец Артемий, главных виновников надо искать не в Успенском монастыре…
- Где тогда?
- Если бы я знал, отец Артемий, я бы обязательно тебе сказал. Но чем больше я думаю обо всей этой истории, тем меньше понимаю. Очень многое кажется очевидным, и в то же самое время концы с концами абсолютно не сходятся. Кроме прочего, меня ужасно раздражает, что владыка не желает хотя бы слово сказать в свою защиту. Ну сам не хочет - я бы мог сделать заявление, провести пресс-конференцию, тем более журналисты у нас далеко не самые глупые. Так нет ведь - он даже слышать ничего не желает! Тут еще юродивая эта, видел ты, может? Владыка с ней ежедневно советуется, прогуливается чуть не под руку - и слушает, я видел, он ее на самом деле слушает! Что она ему там рассказывает, не знаю и гадать не буду, но когда я умолял владыку выступить по телевидению, он сразу сказал: "Не пойду. Она не велит".
- Нам ведь она не может запретить, - сказал Артем, - а впрочем, я не знаю, что здесь можно сделать.
- Кое-что все же можно, - решительно отозвался Никодим, - я вот рад, что ты все понимаешь правильно и уверен - у владыки есть еще защитники, только, знаешь, очень сложно оборонять от захватчиков город с открытыми воротами. Ну, мне пора бежать, отец, приятно было с тобой поговорить.
Никодим ушел очень быстро, наверное, опаздывал, и отец Артемий снова остался один.
Тихо было вокруг, тихо и печально - как положено на кладбище.
Тишина эта терялась в том месте, где церковные ворота упираются в перегруженную автомобилями улицу. Здесь легко можно было представить себе, как газеты кричат о расколе в церкви и с каким злорадством потирают руки сектанты: "Вот они, православные, полюбуйтесь!".
В Москве тем временем были куплены авиабилеты до Николаевска: обычные билеты, с именами-фамилиями, но без указания сана и монашества (за скобками).
Часть вторая
Ein Schatten bin ich ferne finsteren Docrfen.
Gottes Schweigen
Trank ich aus dem Brunnen des Hains.
Georg Trakl. De Profundis
Глава 21. Прекрасный юноша
Я часто вспоминаю свое детство, но при этом никогда не стала бы искать обратной дороги. Ребенком я не была счастлива - все потому, что власть взрослых над детьми безгранична и мои родители, как любые другие, плели цепь ошибок, называемую "воспитанием". Так я думала прежде, и кое-что от тех мыслей уцелело до нынешних дней, когда из дочери я превратилась в мать - пришла пора для моих собственных ошибок. Увы и ура, я давно не ребенок, и все же только в детстве меня накрывало беспричинное счастье.
Невозможно вызвать у себя подобное чувство, будучи запертой в нынешнем, взрослом состоянии. Недетям остается тяжелая эйфория пьянства, остро-быстрое наслаждение физической любви, слабый аромат успеха… Жалкие эрзацы солнечного детского счастья, сломить которое не под силу всем страхам мира. Впрочем, ломать мы хорошо умеем сами, так и перекапываем хрустальные сады детства в огороды с теплицами, где царствует скучная логика взрослых. Все же я люблю эту логику сильнее зависимости ребенка от взрослого.
Юность - время еще более тяжелое, и любой человек, в самом деле бывший молодым (и не впавший в склероз непосредственно после этого), распишется: юные годы отведены исключительно для того, чтобы мы успели набить себе как можно больше шишек. Период накопления страданий - вот как все это должно именоваться.
Моя собственная юность… Меньше всего я хочу вернуться в те дни.
Я не пытаюсь выставить запоздалых счетов, но все же родители никогда не пытались растолковать нам с сестрой превратности человеческой природы. Считалось, что мы с Сашенькой сами должны догадываться обо всех жизненных тонкостях; и хотя многие ответы запросто отыскивались в книгах, умишка не хватало спроецировать романные коллизии на реальные обстоятельства. Нас обеих выпнули в жизнь абсолютно неготовыми к процессу, к тому, что все будет взаправду и всерьез - без репетиций и распевок…
И если ко мне однажды явится дьявол с предложением а-ля Фауст, я тут же выставлю его за дверь.
…День был не самым холодным, и я курила прямо на улице, попеременно с табаком вдыхая зимний воздух. Надо мной высилась равнодушная стела Дома печати: там, в запутанных коридорах-внутренностях, носилась злобная Вера с моей несчастной заметкой в руках.
Терять работу на другой день после того, как ее нашла, - кому, спрашивается, нужен был этот публицистический подвиг? Тем более я не столько настаивала на религиозных предпочтениях, сколько пыталась приятно удивить Веру своими познаниями. Что ж, я своего добилась - удивленная Афанасьева сделает все возможное, лишь бы меня вышвырнули из редакции, как помойную кошку. Я вспомнила лицо Веры - оно сочилось злостью - и щелчком отбросила в сторону окурок.
Обратно, как бумеранг, прилетел громкий вопль:
- Дорогая, зачем?
Мужская красота - явление условное. Сладкие личики мне никогда не нравились, а если гражданин похож на убийцу (таких обычно называют "мужественными"), то нравится он мне и того меньше. Подстреленный тлеющим окурком человек ловко прыгал на одной ноге и стряхивал таким способом пепел с брючины; я сразу заметила, что он не был ни смазлив, ни брутален. Из всех слов, определяющих пол, только одно подходило к моей жертве - и это было слово "юноша". Оно шло ему, как неярко-мутный галстук, повязанный крупным бюрократическим узлом (наш Лапочкин щеголял в подобном). Юноша был почти на голову выше меня - а такие люди в принципе встречаются нечасто, - еще у него были светлые прерафаэлитские кудри и нестерпимо голубые глаза. Названное теряет всякий смысл без яркой подсветки, которая изнутри озаряла его лицо - как будто загоралась щедрая многоваттная лампочка. На манер продавщицы, замечтавшейся над весами, я все же решила добавить ему еще одно подходящее слово - "прекрасный".
- Как я буду выглядеть? - волновался прекрасный юноша.
Нашел о чем беспокоиться! Серое крошечное пятнышко могли заметить только уличные кошки - потому что оно располагалось на уровне их глаз. Я сказала об этом юноше, и он расхохотался:
- Неплохо!
Разобравшись с оскверненной брючиной, юноша двинулся в сторону входа, и я пошла следом. Он вальяжно кивнул пятнистой статуе, сидевшей в будочке охраны, тогда как мне пришлось предъявлять пропуск уже не статуе, а вполне живому Командору.
- Зачем ты за мною бегаешь? - спросил юноша, пока мы дожидались раздолбанного редакционного лифта.
Пришлось возмутиться:
- Между прочим, я здесь работаю. Если меня еще не уволили, конечно.
- Да что ты? - обрадовался юноша. - В какой газете? Подожди, угадаю - "Николаевский вестник"?
Грузно затормозила кабина, и юноша ловко посторонился, пропуская меня вперед. Я чуть не запнулась от волнения, а он впрыгнул в лифт и нажал мой этаж.
В лифте, искоса, я разглядывала его глаза - они были хоть голубыми, но, без сомнения, азиатскими: эпикантус придавал взгляду прекрасного юноши жестокость и жертвенность сразу. Дверь в отдел информации была широко открыта, и я умоляла всех ангелов сразу - лишь бы юноша не промчался мимо.
Он вошел в кабинет следом за мной.
Вера вышаривала собственную сумку и артикулировала ругательства; рядом терпеливо стояла женщина с некрасивым, но добрым лицом. На плече у посетительницы висела вышитая цветным бисером торба устрашающих размеров, рука крепко вцепилась в корзину, упеленутую платком.
Как только Вера вытащила из сумки кошелек, посетительница проворно распеленала корзину и выудила из нее два дымящихся пирожка.
- Харе Вишну, - поклонилась она, протягивая пирожки.
- Спасибо, - махнула рукой Вера, и вишнуитка двинулась к дверям, пряча купюру в торбу.
- Ай-я-яй, Вера Геннадьевна, - укоризненно покачал головой прекрасный юноша, - что сказал бы ваш супруг, глядя, как матушка вкушает идоложертвенную пищу?
"Приехали", - подумала я. Мой знакомец близко общается не только с Верой, но и с ее мужем. Но с каким изяществом он выговаривал непростое словосочетание "идоложертвенная пища"… Удивительная личность! Как удачно я бросила окурок…
Вера явно считала иначе, она затряслась от гнева, лишь только мы появились в кабинете. Слова юноши пролились последней каплей, я даже испугалась за Афанасьеву - так она вдруг побелела.
Подавившись не то вскриком, не то всхлипом, Вера отвернулась к окну и дрожащими пальчиками выуживала из пачки сигаретку. Юноша подскочил к ней и услужливо поджег бумажный снаряд - из золотой зажигалки.
У него была привычка чередовать джентльменские замашки с откровенной грубостью: прием простой, но действенный. Мужчины, следующие этому образцу, не будут иметь сложностей с завоеванием прекрасных или просто дам - сплетение противоположностей дает богатые всходы.
Вера глубоко затянулась и выдохнула:
- Вы бы поздоровались для начала, Антиной Николаевич!
* * *
Я не упала при звуках этого имени только потому, что была аполитичной и удаленной от бурлящей общественной жизни на самое безопасное расстояние. Наверное, только я одна во всем Николаевске не имела понятия о жизни и приключениях Антиноя Николаевича Зубова, самого юного и скандального депутата местной Думы.
Депутатскими обязанностями Зубов откровенно пренебрегал: скучно ему было сидеть промеж стареньких директоров, украшенных лысинами, и обсуждать поправки к законопроектам. Нет, Антиноя Николаевича влекли иные горизонты - по слухам, он мечтал просочиться в исполнительную власть и пустить там густые корни, чтобы впоследствии вырастить из себя губернатора, а то, глядишь, и целого президента.
К несчастью, в исполнительной власти никто не желал принимать в объятия депутата Зубова - за исключением пожилой секретарши мэра, которая умудрилась повидать несколько полноценных эротических снов, окрашенных присутствием думского красавчика. Матерым экс-партийным боссам Антиной Николаевич решительно не нравился: так могут не нравиться только очень богатые, очень красивые и очень успешные люди. "Просто принц какой-то", - ворчал за властными кулисами думский кукловод и председатель комитета по управлению госимуществом Сергей Иванович Букин. Пузатый и злой Сергей Иванович особенно выделялся в несимпатии к юному политику и всячески пытался выкурить Антиноя Николаевича с просторов общей фракции.
Обо всех этих пикантностях мне довелось узнать значительно позднее нашего знакомства, которое получило продолжение только благодаря моему невольному хладнокровию. Воистину незнание - сила! Знала бы я, кто таков Антиной Николаевич, непременно выдала бы себя ползущей бровью, жарким выдохом или краснотой кожных покровов. А вот равнодушное молчание повлекло за собой щедрый бонус: доверительное приятельство депутата.
Пока же я молча разглядывала заоконную мозаику, составленную из городской реки, серого неба и двух грустных елок, высаженных напротив Дома печати. Вера и Зубов говорили теперь друг с другом куда любезнее прежнего, обсуждая некое интервью, и Афанасьева даже предложила депутату вишнуитский пирожок - тот отказался от идоложертвенной пищи не без брезгливости. Зубов расстегнул пиджак, они беспрестанно курили и не замечали меня. Вера делала это демонстративно, Антиной же выглядел так, будто был полностью поглощен собеседником, хоть видел и слышал при этом все вокруг. Так профессиональные видеооператоры никогда не закрывают второй глаз - один смотрит в камеру, другой в мир, чтобы не пропустить ничего интересного.
Мне следовало покинуть эту сцену.
У лифта стояла Ольга Альбертовна - ответственный секретарь, которая принимала с утра мою идиотскую заметку. Дама эта сразу показалась мне безжалостной валькирией, тем удивительнее было слышать от нее человеческие слова:
- Ругаева, мне понравилась твоя заметка. Терпеть не могу придурков!
Я не верила ни ушам своим, ни глазам - вдруг валькирия сошла с ума, но просто еще не знает об этом? Она же стащила с носа очки и смотрела прямо на меня близорукими бесцветными глазами.
- Если тебя начнут обижать, напрямую ко мне, поняла? А Верку не бойся, она баба хорошая. Еще дружить с ней будешь.
Не дав мне промычать хотя бы словечко в ответ, валькирия заскочила в лифт и умчалась в редакционные выси - к последним этажам.
Я же вновь прижала кнопку вызова, и через минуту на этаже скрежетнула соседняя кабина.
Когда двери закрывались, их придержала чья-то блестящая штиблета.
Мы шли рядом, мы шли вместе.
Антиной Николаевич предложил мне руку, и я ухватилась за нее с большим своим удовольствием. Встречные девицы ненавидели меня взглядами - таким красивым был мой спутник.
- Знаешь, дорогая, в чем заключается подлинная трагедия депутата Зубова?
Он сразу начал звать меня "дорогая", но звучало это не привычно-ласково, как у телевизионных мужей, нет; депутат с капризным, особенным привкусом выделял гусиный третий слог и превращал прилагательное в существительное - оно и вправду начинало существовать… Зубов почти всем придумывал прозвища, и они прилипали к людям намертво, как смола. Веру он звал матушкой, и она бесилась от этого неприкрыто.
- Подлинная трагедия депутата Зубова - его молодость, - сообщил Антиной Николаевич, и я порадовалась, что не стала отвечать - вопрос был риторической фигурой. - Молодых в политике не жалуют, не жалеют и не желают - вот почему так редко случаются в моей жизни телевизионные показы, вот почему девушки не узнают меня и не просят автографов: всему виною массовая ненависть коллег по законотворчеству.
- Шикарно говорите, - не утерпела я, - вам не законы, вам бы романы писать!
Депутата передернуло: