- Дорогая, знала бы ты, как я не люблю писателей! Я даже к бандитам лучше отношусь. В Германии, кажется, однажды видел выставку художественно переосмысленных трупов - берут умершее тело, в живот красиво монтируют всякие ящички, к груди прикрепляют декоративные ручки, ноги украшают лампочками. Эти артефакты напоминают мне литературу: когда мертвое чувство украшают метафорами и моралями. Разве что белый гвельф… но ему до сих пор не нашлось равных. Нет, дорогая, я предпочитаю иное чтение - история, философия, богословие.
- Богословие - это актуально, - сказала я, вспомнив о своем утреннем провале. Почему бы не рассказать о нем Зубову?
Он улыбался, слушая меня, да и мне самой теперь казалось, что речь идет о беспримерно смешных вещах. Рассказ окончился живописанием гневных забегов Веры, и одновременно мы поравнялись с городским зверинцем. Антиной Николаевич вежливо постучался в окошечко кассы, над которым белела табличка: "Детский билет - 15 рублей, взрослый билет - 15 рублей".
- Нам, пожалуйста, один взрослый билет и один детский, - потребовал депутат, кивая в мою сторону, - вот эта девочка со мной.
Кассирша раскраснелась от старания, сдавая мелочь в холеную ладонь Зубова.
- В стране, где люди не видят разницы между взрослыми и детьми, трудно заниматься политикой, - грустно заметил Антиной Николаевич, высыпая монеты в руку нищего, который взялся будто из воздуха и теперь благодарно кивал депутату.
Мы шли к белым медведям. Грузные и лохматые, они ныряли в бассейн, мелькая смешными черными подошвами. Потом вылезали на воздух, стряхивали с блекло-желтых шкур мелкие водопады брызг и щурили узкие глаза.
- Желтые медведи, - вяло пошутил депутат, но почти сразу оживился, завидев маленькое кафе. - Заходи, дорогая, зимой в зверинце холодно.
В кафе такого сорта официанты не водятся, и депутат самостоятельно сбегал к барной стойке за бутылкой польского шампанского. Красиво открыл бутылку и разлил шуршащий напиток в пластиковые стаканчики.
Я не могла привыкнуть к его красоте: все же собой он был хорош сказочно. Все оборачивались на Зубова - мужчины, женщины, дети, даже чужие собаки приходили к Антиною Николаевичу и умильно выкладывали слюнявые головы ему на колено. Впрочем, собаки старались зря - он их не любил.
- Муж твоей начальницы - священник, хотя матушка Вера предпочла бы видеть его в несколько другой одежде. Матушка - человек суровый и нетерпимый, но вот по части религий проявляет ангельское смирение. А заметка твоя не сходилась с генеральной линией, которую матушка прочертила для религий и сект: она считает, что каждый имеет право на своего Бога… От себя добавлю - две сравнительно молодых особы никогда не начнут дружить, склонившись над общей кастрюлей. Capito? Помог я тебе?
- Весьма, - сказала я. - Депутаты как раз и нужны для того, чтобы помогать простым людям.
Зубов весело глянул на меня поверх стаканчика, где прыгали мелкие пузырьки:
- Ты мне нравишься. А вот наш оконфузившийся владыка Сергий матушке Вере не нравится. Потому она и старается закопать его поглубже. Знаешь, дорогая, в таких случаях газеты оказываются куда надежнее совковых лопат, и физика робеет пред ликом голубого экрана. Наш Цезарь никогда не сможет доказать, что не был знаком со своим Никомедом… Да, это тебе не партия любителей Вишну!
Он ловко ухватил бутылку за толстое зеленое горло и разлил остатки шампанского.
- Секты, секты… Ты же помнишь, дорогая, что в Риме христианство долгое время тоже считалось сектой?
- Ваши римляне были дикарями! Они выбрасывали младенцев, которые родились в несчастливые дни.
- Умница, - похвалил меня Ангиной Николаевич. - Демонстрируешь широкую эрудицию. Может, ты еще и подвиги Геракла перечислить можешь?
- Немейский лев, - начала я, - Лернейская гидра… Да не подсказывайте вы, сама вспомню… Стимфалийские птицы, Керинейская лань…
- Достаточно. - Депутат поставил пустую бутылку под стол. - Достаточно, дорогая, садись, пять!
- Вы женаты? - выдохнула я: некстати, конечно, но удерживаться от этого вопроса я больше не могла.
Зубов строго сказал:
- Нет, дорогая, я не женат. И это не означает, будто бы у тебя есть хотя бы маленький шанс исправить этот недостаток. - Он прижал ладонь к груди, и я зачарованно рассматривала ее. Нежная и тонкая, с продолговатыми ровными пальцами, блестящие ногти в форме правильных овалов. - Я дал обет безбрачия.
- Кому вы его дали? - язвительно, чтобы спрятать разочарование, спросила я, но депутат вдруг рассердился, потребовав не рассуждать о "вещах мне неведомых".
Затем он без всякого перехода заговорил про Италию и горстями сыпал итальянские словечки. Я никогда не была за границей, могла в ответ пересказать только чужие впечатления - например о германском вояже Лапочкина, - но депутат немедленно возмутился:
- Фи, немцы! У них только музыка хороша!
Он начинал уставать от меня и откровенно томился гаснущим разговором. С огромным усилием я попрощалась, и Зубов немедленно смылся из кафе, уронив на стол необоснованно крупную купюру.
В редакцию я так и не вернулась, решив, что позвоню туда завтра с утра. Мне хотелось уложить в голове все случившееся, тем более старые впечатления тоже не думали сдавать позиции и покидать насиженное место.
Глава 22. Территория мужчин
Синодальная комиссия прибыла в Николаевск ночным домодедовским рейсом, и Артем во все глаза разглядывал высоких гостей. Его взяли в порт последней минутой, подвернулся владыке под руку.
С промерзшего трапа резко и резво спустился митрополит Иларион, следом с неспешным достоинством шествовал архиепископ Антоний.
Митрополит грузный, как медведь, но движется легко, и видно, что все привык делать стремительно. Вместо голоса у него - настоящий рокот прибоя, так что не утруждаясь можно перекричать самолетные двигатели, а еще среди примет были седая борода водопадом и грозно схмуренные в одну брови. Стюардессы, проходившие мимо, испуганно косились в сторону митрополита.
Архиепископ Антоний совсем другого сорта: худощавый и негромкий, он словно бы терялся в тени митрополита, но стоило всего раз глянуть в темные синие глаза, чтобы убедиться в том, что архиепископ никогда и нигде не потеряется. На каждого человека он смотрел с лаской, чувствовались в нем глубокая сила, терпение, но и строгость невозможная. Артем, тот сразу подобрался, как солдат перед генералом, но успел подумать, что архиепископ Антоний наверняка не поспевает за ускоренным темпом жизни митрополита, а митрополита должна раздражать неспешная вдумчивость архиепископа.
Отец Артемий ошибался, потому что священный тандем выполнял любую миссию с филигранной точностью, а между собой высокопреосвященства ладили лучше самых старых друзей. Так же, если не с большей теплотой, оба приветствовали владыку Сергия. Автомобиль урчал рядом с трапом, и епископ сделал приглашающий жест.
- Мне нужно дождаться чемодан, - заявил митрополит Иларион, и епископ повернулся к отцу Евгению:
- Тебе нужно дождаться чемодан.
Тот дрогнул щекой, дождался, пока высочайшие гости усядутся в машину, и сказал отцу Никодиму:
- Займешься чемоданом.
Артем улыбнулся, когда Никодим повернул к нему голову.
Битый час прошел, прежде чем выгрузили багаж: по застоявшейся скрипучей ленте поехали разномастные коробки, сумки, свертки… Артем долго разыскивал небольшой чемодан с фамилией митрополита на бирке и нашел его, только когда все прочие вещи расхватали, не дав им доехать до колыхавшихся резиновых шторок.
Чемодан был на колесиках, и Артем покатил его к выходу, где строгая таможенница в униформе придирчиво сверяла бирки с билетами. Автобусом он быстро доехал до Центрального вокзала и дальше шагал до епархиального управления пешком.
…Воздух светлел, машин на улицах прибывало с каждой минутой, пахло бензином и талым снегом. Артем сдал чемодан охранникам соборного дома и зашагал домой: спать ему не хотелось, но и совсем без сна было нельзя.
Вера старательно делала спящий вид, соображая, как бы ей пробраться на епархиальное собрание, где будут песочить владыку. Артем пришел на рассвете, когда за окном уже скребли лопаты первых дворников, недолго молился и тоже лег спать. Лишь только дыхание мужа выровнялось, Вера понеслась в ванную. Натянула джинсы, любимый старый свитер, а позавтракать и накраситься решила на работе: сегодня очень важный день…
Прогревая окоченевший за ночь мотор, Вера вспоминала давний рассказ Артема о любопытной французской журналистке, возмечтавшей попасть в Афонские монастыри. На земле крайне мало мест, попасть куда женщина не может ни в каком случае, и греческий Афон в том списке первый. Француженка, конечно, была феминисткой и собиралась бросить перчатку вопиющему монашескому шовинизму. Переодевшись в мужское платье, отважная девица обзавелась фальшивыми документами, получила в Уранополисе въездную визу и преспокойно высадилась на пристани одного из монастырей - кажется, болгарского. Артем утверждал, что дамочке удалось получить комнату в монастырской гостинице и посетить литургию: да вот беда, один из монахов неожиданно почуял подлог и в секунду разоблачил самозванку.
Веру всегда восхищали такие истории, и вдруг ее заколотило от идеи повторить французский подвиг. В том, что это был именно подвиг, матушка Вера даже не сомневалась.
Жаль, облачение мужа ей не подойдет: Артем был высоким и, как сказали бы итальянцы, корпулентным. "Девятка" быстро мчалась по замороженным улицам: машина рассекала воздух, а Вера громко подпевала французской песенке, которую без устали крутили музыкальные радиостанции.
Вот и Дом печати - высится в небе, как белая гигантская свеча.
В такие ранние часы Вера особенно любила редакцию - не оскверненную чужим дыханием, притихшую, с вымытыми пепельницами и невесомыми от собственной пустоты плетеными урнами. Через час в эти урны будут сбрасывать порванные вчетверо листы с черновиками, из пепельниц поползут кверху пружинки серого дыма, обиженно зазвенят телефоны, и суета воцарится здесь до позднего вечера, пока уборщица не начнет ронять швабру и звенеть ведерной ручкой в дальнем коридоре, приближаясь с каждой минутой, - неотвратимая, как судьба… Редакционный день пролетал быстрее вздоха, и тем дороже были бесценные утренние минуты, когда Вера единолично властвовала над пятнадцатью комнатами.
Придвинув телефонный аппарат, Вера набрала номер и замерла, привычно теребя завитый в узел провод. Алексей Александрович откликнулся после дюжины гудков, выдохнув такое хриплое "алло", что Вера с перепугу чуть не швырнула трубку на место - разбудила или того хуже? Не все люди покидают належанную теплую постель затемно…
Пока она блеяла, собираясь не то извиниться, не то поздороваться, Алексей Александрович вернулся к привычной деловитости:
- Слушаю, Вера Геннадьевна!
Вера не сразу осознала, что Алексею Александровичу подсобил АОН, куда красивее было поверить в мистическое совпадение помыслов и промыслов.
Редакция понемногу оживала - в коридоре прошелестел зимний салоп Ольги Альбертовны, отстучали каблучки секретарши, звякнула ключная связка корректора. Вера торопилась, опасаясь быть услышанной и осмеянной. Впрочем, Алексей Александрович, кому предназначалась многословная просьба Веры, смеялся почти в полный голос и только в конце разговора снова стал серьезным. Пообещал отзвониться в ближайшие часы.
Разминая в руках мягкое тельце сигареты, Вера задумчиво уставилась в стену, изукрашенную желто-коричневыми пятнами, взывающими о ремонте. Еще одним таким пятном явилась Ругаева - в желтой горнолыжной куртке, но Вера даже не подумала ответить на ее жалкое приветствие: уткнулась в свежий номер "Вестника", изредка поглядывая в сторону телефона - тихого, как степная ночь. Ругаева первой нарушила тишину:
- Вера Геннадьевна, а где остальные сотрудники?
- В отпуске, - выплюнула Вера и злобно откинула в сторону газету: на первой полосе красовалась заметка о вишнуитах.
Сидеть на месте и терпеливо, по-собачьи ждать Вера не умела абсолютно и выскочила в секретариат - надо было сдать недельный план. Вернувшись в кабинет, заведующая отделом застала Ругаеву в романтической позе у окна, в созерцании небесных сводов. Просто Константин Васильев! Ценный кадр, ничего не скажешь.
- Вам звонили от некоего Алексея Александровича, - сказала Ругаева, повернувшись на Верины шаги. - Просили передать, что он решил вашу проблему и через полчаса будет ждать вас где всегда.
Вера рванула пальто с плечиков и, поймав на себе робкий взгляд Аглаи, сжалилась:
- Сводка новостей на столе. Сделай сотню строк о пожаре в доме престарелых - я вернусь вечером, посмотрю.
С утра митрополит Иларион и архиепископ Антоний начали принимать жалобщиков: в приемной управления было не протолкнуться. Артем застал финальную часть гневной тирады, которую митрополит адресовал сразу всем николаевским батюшкам:
- Распустил, ох и распустил вас владыка Сергий… Ох, сколько воли взяли! Ничего, у меня места много, всем хватит! На самый захолустный приход пошлю!
Стук двери, прихватившей кусочек архиепископского платья, прозвучал словно гонг: молчавшие клирики загудели будто потревоженные комары. Лопатистая борода игумена Гурия словно бы прокладывала своему обладателю дорогу к заветной комнате, и Артем вдруг заметил сходство успенского настоятеля с Карабасом-Барабасом из старого детского фильма: совпадали расплывчатая фигура, длинная черная борода-метла, сурово изломленные брови. Не говоря уже о том, что отец Гурий славился крепким басом, одним из лучших в епархии.
Игумен вплыл в дверь и бережно притворил ее за собой. В первые часы высочайшая комиссия принимала зачинщиков бунта и противников епископа, а всех прочих вежливо просили подождать своей очереди.
Защитников у Сергия почти не было: Артем смотрел, как истаивает толпа - большая часть побывала в кабинете, где заседала комиссия, - и выходили батюшки оттуда, как после экзамена, с озадаченными лицами. Оценок еще не объявляли.
Игумен Гурий, тот отбывал победным шагом - не хуже генерала.
К полудню в приемной осталось всего двое - Артем и совсем молодой, недавно рукоположенный священник, имя которого Артем забыл. Юноша краснел и бледнел через минуту, явно решая некую задачу. Когда кабинет в очередной раз освободился, батюшка, вместо того чтобы предстать пред очи московских гостей, быстро вышел из приемной, столкнувшись с отцом Никодимом. Тот торопился, спросил, показывая на дверь:
- Есть кто?
Артем покачал головой, и отец Никодим быстро скользнул в кабинет. В руке у него покачивался чемоданчик-дипломат.
Никодим не стал закрывать за собой дверь, и Артем через секунду услышал, как грохочет баритон митрополита:
- Ну, наконец вижу, что вы для своего архиерея можете сделать! А то одни жалобы - я ими все эти стенки мог бы обклеить!
Отец Никодим отвечал тихо, так что Артем не смог разобрать слов, и тут голос архиепископа Антония как на цыпочках подошел к общей беседе:
- Все свидетельства увезем в Москву… Ну и распустил он вас… Ладно, на сегодня хватит. Объявляйте собрание - сегодня, часика, я думаю, в четыре.
Артем вначале расстроился, что на него не осталось времени, но потом решил - нечего! Главное, комиссия настроена спасать, а не затаптывать епископа.
В мирное время высокие гости остановились бы в соборном доме, как следовало по протоколу, но сейчас митрополит и архиепископ соблюдали некий нейтралитет и потому приняли приглашение губернатора поселиться в его загородной Резиденции. Всезнающая братия судачила, что на завтра назначена литургия в Успенском монастыре - и служить будет сам митрополит Иларион. Судя по всему, игумен Гурий всерьез примерялся к кафедре, и клирики шепотком обсуждали грядущие назначения и перестановки. Артем, тот просто взвивался от мысли, что станется с епархией при владыке Гурии; конечно, с назначениями никто не спорит, но для себя Артем решил сразу - при таком финале он постарается уехать из Николаевска.
Перед началом заседания Артем бесцельно кружил по фойе, не решаясь подходить к маленьким группкам священников, ожесточенно обсуждавших злобу дня. Многие, как и он, держались одиночками, демонстрировали неангажированность - или не решались склониться в одну сторону (она же - ущерб другой). И все притихли, когда тот юный батюшка, сбежавший утром из приемной, неожиданно подошел к игумену Николаю и спросил у него тонким, детским каким-то голосом:
- Правда, что вы раскрыли тайну исповеди?
Галдящие как грачи отцы немедленно стихли. Артем не верил своим ушам - безымянный священник озвучил сомнения, которые приходили на ум едва ли не каждому в епархии.
Игумен Николай из Верхнегорска долгое время был духовником владыки, и он же стал автором почти всех разоблачительных рапортов, отправленных в Москву. Вот почему многие считали, что епископ и вправду виновен во всех описанных грехах, но пытается с ними бороться. Как искренний христианин - исповедуется, кается, ищет у Николая духовной поддержки. А Николай, рассуждали в епархии, взял да и сдал епископа Гурию - неизвестно, с какой целью.
Теперь на игумена смотреть было страшно: он выпучил свои маленькие глазки, растопырил руки, начал грести ими на манер ветряной мельницы и загудел:
- Никто никакой тайны не нарушал, владыка вообще у меня не исповедовался, не надо врать, какая тайна… ничего не знаю… никто не нарушал.
- Ну и слава Богу, - сказал неизвестный батюшка и, поклонившись, отошел. А игумен Николай долго еще гудел - словно бы оправдываясь перед остальными. К счастью для него, в это самое время открылись двери зала заседаний.
Артем занял место в предпоследнем ряду. Наблюдая за тем, как заполняется зал, он вспоминал о прежних сборах духовенства, которые проводились здесь от года к году. На каждом из этих советов владыка давал такого дрозда нерадивым батюшкам, что все прочие вжимали головы в плечи - от стыда и страха.
Чем дольше служил Артем, тем больше шелухи падало на землю… В первое время, когда он начинал помогать в храме, ему любой священник казался эталоном благочестия - как многие, Артем верил, что люди, облеченные саном, заведомо праведнее мирян. Как будто ряса служит залогом внутренней чистоты! Сразу после рукоположения услышав от заезжего диакона, богослова и умницы, чьи острые реплики взрывали воздух, как петарды: "Не знаю людей более бессовестных, чем попы", - отец Артемий возмутился и даже вступил с диаконом в неумелую полемику. Взволнованная речь неофита могла бы растрогать богослова, кабы тот выражался чуточку логичнее, но, увы, все доводы с примерами пришли Артему позднее, когда диакон давно позабыл об инциденте, вернувшись к себе в Москву.
Теперь Артем думал, как мало времени ему потребовалось для разочарования - увы, среди священства встречались самые разные люди.
Есть учителя, что называется, от Бога, но есть и духовные калеки с дипломами пединститута в багаже. Есть замечательные врачи, но есть и доктора-преступники, сребролюбцы, лишенные сострадания. Вот и рядом с достойными священниками без труда отыщутся подлецы и даже неверующие, которых интересовали непыльное место службы и пусть невеликий, но стабильный заработок. Романтический флер, окутывавший церковь, истаивал на глазах - бедный, бедный Артем…