- Вы совсем не кажетесь счастливой, - пояснил свою мысль монах, и Вера облегченно вздохнула - наивный попик решил произвести впечатление на невоцерковленную девицу. Самый ходкий товар! Уж кто-кто, а Вера это знала в точности. Не повезло отцу Никодиму. Не на ту нарвался.
Он внимательно разглядывал ее лицо - без косметики Вера чувствовала себя обнаженной, ей хотелось прикрыть губы и глаза руками.
- Вы похожи на журналистку, - медленно сказал Никодим. - Я даже знаю, на какую именно журналистку. Вы, конечно, не Надежда, но совершенно точно Вера. Вера Афанасьева.
- А вы - Бонд. Джеймс Бонд.
- Послушайте, Вера. - Отец Никодим взял ее за плечо, но тут же отдернул руку - с обидной брезгливостью. - Если все это связано с отцом Артемием и касается дел семейных, то я прошу меня извинить…
Веру взвило от его слов не хуже Олимпийского огня: она даже не поняла их выгоды для себя и закричала, как торговка семечками:
- Что у вас, все друг другу докладывают? Откуда вы знаете, что я его жена?
Отец Никодим развел руками, напомнив разозленной Вере летучую мышь.
- Вы известный человек в городе, - смиренно сказал он.
Лесть угодила точно по адресу, и Вера гордо выпрямилась, позабыв о своем одеянии.
- Маскарад только по долгу службы! У вас же не допросишься потом правдивой информации, а народ должен знать… должен знать своих героев!
- Я читал ваши правдивые статьи, - сказал отец Никодим и так глянул на Веру, словно полоснул стеклом по лицу. - Меня удивляет, как это вы решаетесь ставить под ними свое имя.
- Не вижу смысла прятаться! Да и потом, что мне может угрожать?
- Я не о вашей личной безопасности говорю. Должно быть стыдно подписываться под откровенным и наглым враньем! Вы оклеветали невинного человека, а это очень серьезный грех.
- Грех? А я-то считала, что грех - когда насилуют безвинных отроков!
- Вера, вы же знаете, что все приписанное епископу Сергию - неправда. И поете с чужого голоса, просто чтобы выкопать яму поглубже. Я прав?
- Нет, - покачала головой Вера, - не правы. Мое отношение к Сергию - это моя позиция. Как журналиста и человека. И никакой другой правды я не знаю.
- Вот именно! Правда вам неизвестна, зато вы с удовольствием живописуете ложь. Представляю, что завтра напишет ваша газета - эксклюзивный репортаж, секретные источники, собственные информаторы… Напечатайте еще свой снимок, в бороде… Предмет для гордости.
- Да какое ваше дело? У вас своя игра, у меня - своя!
- Ох, не играли бы вы с Богом, Вера. Это еще хуже, чем играть с электричеством.
Монах махнул рукой, словно отпуская Веру на все четыре стороны, но она все так же стояла перед ним, будто в ожидании невидимой кары: кара представлялась ей в виде мощного грозового разряда. Опомнившись, Вера побежала к дороге.
Алексей Александрович велел вернуть облачение до шести часов вечера, и новоявленная Золушка, поддернув рясу, мчалась к своей "девятке", распугивая стайки нищих.
- Ишь какая… - нараспев сказала синелицая юродивая, и товарки посмотрели на нее с удивлением - не признать в бегуне молоденького батюшку мог только слепой.
Монастырь, где царствовал игумен Гурий, производил впечатление даже на самых придирчивых гостей - хозяйство здесь было поставлено очень толково и грамотно. Артем редко выбирался в эту часть города, в Николаевске она всегда существовала как суверенная зона. Район, названный Трансмашем, разросся вокруг гигантского завода, и прижились здесь собственные порядки. Здесь были своя шпана и свои престижные школы, своя топонимика и своя мода - в общем, трансмашевских знали и узнавали повсюду: так из любой точки Николаевска видна была частая изгородь заводских труб.
В советские времена на Трансмаше не было ни храма, ни монастыря - район строился современный, промышленный, и полагалось, что у рабочих не будет потребностей в духовной пище. Архитекторы, проектировавшие здешние дома, считали, что рабочие и к земной пище не должны предъявлять претензий: они станут питаться в коммунистических столовых, поэтому пережитки прошлого в виде домашней кухни следует изжить как явление. Вот почему во многих квартирах трансмашевских домов попросту не имелось выгороженного места для кухни, и жители исхитрялись кто как умел: некоторые ставили электроплитку в прихожей, другие помещали ее в Банной комнате… Артем вспомнил, что в одной из таких квартир живет теперь его давний знакомец и сосед по общаге Батыр Темирбаев. Кажется, Вера рассказывала, что Батыр женился на той красивой казашке Жанар, и родители купили им квартиру - пусть без кухни, зато свою собственную.
Теперь посреди этих переосмысленных очагов коммунизма высился чудесный храм - белостенный, с золотыми куполами, обжигавшими взгляд даже в не самый солнечный день… Это был единственный церковный новострой в Николаевске - другим храмам возвращали некогда отобранные советской властью здания или отводили для этой цели невзрачные подвальчики. Успенский монастырь был выстроен на пожертвования не только трансмашевских жителей, но и поклонников игумена, которых в изобилии было по всему Николаевску - отец Гурий всегда умел общаться с коммерсантами, и среди его духовных чад было немало богатых людей. Особость монастыря настоятель всячески подчеркивал и очень не любил допускать посторонних в избранный, лично очерченный круг.
Духовные чада игумена Гурия проникались к нему таким доверием, что начинали сверять с ним буквально каждый свой вздох, без благословения "дорогого батюшки" не совершалось в их жизни даже самой мельчайшей мелочи. Игумен так старался руководить своими чадами, что заслонял собой в этой заботе нечто подлинное и главное: ведь как ни крути, а в храм люди приходят не за игуменом Гурием, каким бы расчудесным пастырем он ни был.
Гурия особенно любили журналисты - игумен всегда находил для них время, с удовольствием выступал по всем николаевским телеканалам, и предваряли его появление весьма уважительные речи: "А теперь послушаем дорогого батюшку, игумена Гурия, настоятеля…"
Народ толпился в церковном дворе, и Артем поспешил войти в храм - сегодня здесь должны были служить литургию высокие гости. Говорили, что игумен Гурий воспринял эту новость как хороший знак - если москвичи выбрали его монастырь для службы, значит, они на его стороне.
Литургия началась почти вовремя. К обычному числу прихожан добавились люди из других приходов, специально приехавшие сюда… нет, не ради москвичей, а ради владыки.
Архиерейская служба красива, но Артем, как и все николаевские батюшки, следил не столько за ходом богослужения, сколько за лицами митрополита, владыки Сергия и наместника. Он вдруг подумал, что нынешняя литургия служится в Успенском монастыре только потому, что митрополит хочет примирить таким образом враждующие стороны. Совместное богослужение - это ведь степень некоего родства, впрочем, на полнощеком лице отца Гурия читаются отнюдь не родственные чувства, а гнев крупными буквами. Гнев и негодование, ведь игумена обязали служить с ненавистным епископом и причащаться из одной чаши, что выглядело весьма и весьма символически. Мысли эти мешали Артему молиться, и, наверное, похожими размышлениями терзался сейчас не он один - хотя внешне все выглядело как всегда: ритуал растворял в себе сомнения.
Когда прихожане потянулись к чаше, Артем в первый раз подумал о том, что игумен Гурий, наверное, совсем не верит в Бога. Ничем другим нельзя объяснить чудовищное стремление расколоть епархию на две части, опозорив каждую клеветой.
Сразу после причастия владыка вместе с митрополитом быстро, на ходу, благословляли прихожан - в аэропорту гостей дожидался московский рейс. На выходе из храма Артем бросил взгляд на игумена Гурия: глаза у того были как потухшие угли.
Можно было дождаться знакомых и напроситься в попутчики, но Артем решил проехаться в метро - только что построенная станция была в двух шагах от монастыря. Прежде у Артема не было ни повода, ни желания лезть под землю, а теперь он решил - почему бы и нет? В Николаевске метро строили давно и трудно, пустили всего одну ветку, связывающую далекий Трансмаш с центром города. Впрочем, прокатиться в метро отцу Артемию так и не пришлось - на первом же перекрестке рядом с ним визгливо притормозила машина, из которой выглядывало широкое восточное лицо.
- Тема, ну я не могу! - закричал Батыр, приветствуя Артема с такой теплотой, что даже солнце позавидовало бы. Отец Артемий, вежливо улыбаясь, вспоминал про себя лихорадочно - а точно ли у них с Батыром Темирбаевым были такие непринужденно-веселые отношения?
Борька быстро включил аварийку - "чтоб менты не докопались", выскочил на улицу и все свои значительные силы применял теперь, чтобы затащить Артема в машину.
- Подвезу, поболтаем. А лучше, Тема, поехали ко мне в гости! Жанар мантов налепит! Или ты постуешься! Ну, салатов настрижет, найдем чем угостить. Ты мне все ваши новости расскажешь, лады?
Глазки Батыра радостно посверкивали, и Артем согласился. Домой ему все равно идти не хотелось.
Батыр всю дорогу озабоченно названивал по крошечному телефончику, какие только появлялись тогда у самых богатых людей. Названивал, говорил короткими фразами, чертыхался и тут же извинялся перед Артемом.
Дела у Борьки, судя по всему, шли очень хорошо - не только телефончик обращал на себя внимание, но и новая хорошая машина, и дорогая замшевая куртка, и, главное, похудевшие бока бывшего соседа. Батыр заметил взгляд Артема и хихикнул:
- Да уж, я такой барсук был! Потом Жанар за меня взялась как следует. Да и начальство мое не одобряет физической распущенности.
Батыр приосанился, в глаза ему словно бы долили серьезности.
Ехали совсем недолго, но свернул Батыр не к тем домам, на которые несколько часов назад смотрел отец Артемий. Двухэтажный, хорошо отреставрированный особняк и, кажется, полностью принадлежит Батыру.
Навстречу угодливо встрепенулась консьержка, но Батыр повелительно махнул ей, чтобы не суетилась.
- Проходи, Тема. - Батыр вел гостя в глубь дома: из комнат выглядывала не то охрана, не то другие, отдельно оплачиваемые сотрудники, в коридоре млел зимний сад, пели птицы, и ничто не напоминало о том, что за окном выполняет жизненные функции серый и скучный Николаевск.
- Ну, как тебе, Тема, мой домишко? - весело спросил Батыр. Чувствовалось, что ему нравится звать священника по имени - так запросто, Тема.
- У меня нет слов, - честно признался Артем. - Я даже не знал, что у нас в Николаевске есть такие хоромы. А чем ты занимаешься, Батыр?
- Ну, ты многого не знаешь, - резонно заметил Батыр. - Жанар, посмотри, кого я привел!
В комнате, где они наконец остановились, были составлены в каре мягкие кресла и диваны. С одного дивана вспорхнула тонкая фигурка, задрапированная в шелк и бархат, гармонировавшие по цвету с обивкой мебели. Жанар совсем не изменилась, Артем вспомнил, какая она красивая.
- Артем Афанасьев? - с притворным ужасом вскричала Жанар и весьма артистично упала обратно на диван. Батыр бесцеремонно выудил жену за руку и велел распорядиться по поводу салатов.
- Как ты насчет водочки, Артем?
Отец Артемий вначале хотел отказаться, но потом - уже в третий раз за последние полчаса - подумал: а почему бы и нет?
Глаза 25. Мадам
Сашенька опаздывала, и мама начала кипятиться:
- Неужели нельзя выехать раньше, Глаша, ведь у нее все возможности!
Даже проявляя недовольство Сашенькой, мама вымещала его на мне.
Наконец сестра вышагнула из "БМВ" - на водительском месте восседал Лапочкин в шапке из баргузинских соболей:
- Привет, Зой Петровна, привет, Глаша, тороплюсь, простите. - И тут же дал по газам.
"Не слишком вежлив", - читалось в маминых глазах, впрочем, если бы она знала подоплеку такого поведения, то согласилась бы: Сашенькин муж - более чем джентльмен.
Сестра сияла особенным, лучистым счастьем беременных и гордо выпячивала животик, мама же давала нам последние наставления - как детям перед взрослым праздником. Мы должны сидеть тихонько, но если мадам спросит о чем-то - следует отвечать внятно и честно. Последняя рекомендация меня в особенности порадовала. После занятия мадам беспокоить нельзя - она будет находиться в контакте с Высшим Разумом, на Орбите Добра.
Я не сдержалась и хрюкнула от всей души, а Сашенька кинулась на меня коршуном:
- Глаша, ты обещала! Сначала послушай, потом будешь хрюкать!
Мама и вовсе собрала губы в розочку, видом своим доказывая, что не будет тратить на меня ни капли своего расширенного сознания. Торжественно, почти под пионерским салютом, я поклялась хранить молчание, пока мадам не покинет орбиту.
Мама радовалась, что на сегодняшнее занятие Бугрова приехала лично: она редко снисходила до рядовых членов школы, доверяя тех специально обученным последователям. Точнее, последовательницам - как мы смогли убедиться, в "Космее" было крайне мало мужчин. У активисток школы мужчин, судя по всему, вообще не было - никогда или очень давно: среднестатистическая слушательница представляла собой тип, который Кабанович называл "тёенька". Сорок восемь лет, каждый из которых виден на лице, останки фигуры спрятаны в трикотажном костюме с растянутой на заду юбкой. Неровные мазки помады и запах старого пота. На голове трехсотлетняя "химия".
С трудом представлялось, откуда космейки возьмут себе Дитя Луны: возжелать местных женщин - пусть даже с самой благородной целью - можно было только под очень сильным гипнозом. Поздоровавшись с единомышленницами, мама указала нам на свободные места - их было мало, как на модной премьере. Почти у каждой тетеньки (впрочем, к началу представления в зале все-таки появилось несколько мужчин) синел в руках такой же сборничек "строк", с каким не расставалась наша мама.
От скуки я заглянула в сборничек сидящей рядом тети: она была одета в ангорскую кофту, немилосердно расшитую бисером и блестками. Интересно, что тетя не рванула сборничек на себя, как делают в таких случаях абсолютно все люди, а придвинула его ко мне с редким гостеприимством. Я тут же ударилась в новую триаду "строк" как мордой о забор:
Веришь любви, собираешься в счастье,
Бьет светлый полдень,
Силы приходят от звезд.
Ангорская тетя заглядывала мне в глаза, она ожидала восхищения, и я вытянула губы в потрясенную улыбку. Сашенька с мамой шептались, склонив головы над общей ручкой кресла, но отпрянули друг от друга, лишь только на сцене появилась низенькая, похожая на матрешку женщина. На ней было шелковое платье в цветках, напоминавшее штору, нелепые деревянные буски намертво схватили пухлую шею. За спиной у матрешки торчала толстая косичка, чей девичий вид придавал усталому немолодому лицу странную вздорность.
Мама ткнула меня локтем под ребро и ожесточенно, как все в зале, зааплодировала. Матрешка приветственно взметнула руки кверху и громко сказала:
- "Космея" с нами!
- С нами! С нами! - зашумели присутствующие. Я чуть не оглохла от внушительного стерео мамы и ангорской тети, кричавших мне в уши с обеих сторон. Это было нечто вроде внутрикорпоративного приветствия.
Дожидаясь, пока зал успокоится, матрешка - пора назвать ее мадам - строго поджала губы, призывая слушателей к тишине. Все послушно замолчали и даже застыли на месте - как в детской игре.
"…Море волнуется три, морская фигура, замри!" - звонко кричала Сашенька, и обе мы немели в странных позах: загорелая нога дрожит в воздухе, руки разведены в стороны…
Бугрова зажмурила глаза, и мама, нарушая правила, громко шепнула мне на ухо:
- Она в орбите.
Мадам застряла в той орбите надолго - мне успела наскучить полная тишина и неподвижность позы, в которой настигла минута молчания. Наконец Марианна Степановна раскрыла глаза, и зал дружно, легко выдохнул.
Расстояние, отделявшее Бугрову от слушателей, было немаленьким, но я прекрасно ощутила момент, когда ее цепкие, мелкие глазки впились в мое лицо - будто пиявки. Улыбочка взметнула кверху уголки губ, и мадам вымолвила, как ей приятно видеть среди последователей "Космеи" такие молодые лица. Мама вспыхнула от счастья, ангорская тетя одобрительно закивала, а я опять слепила из своего лица подходящую случаю маску. Началась лекция, вернее сказать, проповедь.
Неизбежность публичного выступления всегда повергает меня в дикий страх - я могу часами разглагольствовать наедине с человеком, но впадаю в ступор, лишь только число слушателей увеличивается хотя бы вдвое. Еще я боюсь микрофонов и видеокамер, я бегу от них как от маньяков. Карьере журналистки такая черта не в помощь - на пресс-конференциях я всегда сижу, закрыв рот; и даже придумав достойный вопрос, всякий раз топлю его в памяти. Знала бы Вера о таком моем свойстве - без труда выжила бы из редакции: надо было всего лишь обязать меня к публичному выступлению.
Вот почему я завидую людям, которые не пугаются большой аудитории, но всячески блистают перед ней. Марианна Бугрова не просто принадлежала к описанной разновидности людей, она, выражаясь модным предвыборным слогом, вполне могла пойти первой по этому списку. Оратор из нее был таким же блестящим, какой невыразительной получилась женщина - но о дамской некрасивости и тумбообразной фигуре забывалось уже в первые минуты выступления. Бугрова не просто говорила, она жила в каждом из своих слов, и я начинала понимать, как ей удалось так накрепко зазомбировать нашу маму.
- Каждый из нас прошел свой путь, - делилась Бугрова. - Мы пробовали многое, но запросы наши оказались слишком высокими, а границы духовного общения - узкими. Наше общество не может открыть перед человеком его подлинные возможности, зато это можем сделать мы, "Космея"!
Мы знаем, что наступает новая эра - Водолея. - Бугрова сказала об этом так, словно сообщала: завтра будет четверг, а послезавтра - пятница. - Христианский век, век созвездия Рыб, завершился, подошел к своему логическому концу. Христианство изжило себя, и ему следует уступить дорогу более прогрессивному религиозному течению, иначе любой христианин станет тормозом на пути подлинного, космического перевоплощения.
Мне очень хотелось пересказать услышанное двоим своим знакомым - священнику Артемию и депутату Зубову. Артем смог бы растолковать мне всякие тонкости, а Зубов… с ним можно просто поболтать об этом…
Бугрова, видимо, ощутила расслабленность в аудитории, потому что поспешно вырулила в спасительную сторону:
- Давайте прочтем наши "строки", а потом я расскажу вам о новых открытиях, пришедших с орбиты, от Великих Учителей. У кого есть "Путеводная Звезда", пожалуйста, читайте по "Звезде", у кого нет, - мадам сладенько улыбнулась нам с Сашенькой, - можете повторять за нами со слуха.
- Мама, - зашептала я, - у тебя есть "Путеводная Звезда"?
Не отражая иронии, мама показала мне маленькую, в ладонь размером, тетрадочку - в руки, правда, не дала. Ангорка проявила куда более глубокую натуру. Обдав меня крепким луковым духом, соседка пояснила, что "Путеводная Звезда" - это бесценный дар Бугровой (15 тысяч рублей в эквиваленте), который содержит личные "строки", подходящие только ее обладателю.