Вера давно ушла домой, и Зубов вальяжно развалился в ее кресле, ковыряя в зубах разогнутой скрепкой. Странно, ему шли даже такие вульгарные повадки - в мире не было ни одной вещи, которая не подошла бы Антиною Николаевичу. Депутат говорил о владыке охотно и много, хотя обычно он так часто менял темы, что в другом человеке это непременно раздражало бы. А Зубову, ему было можно все. Он думал намного быстрее любого другого человека - и черепашья неспешность мысли вызывала у него гнев.
- Антиной Николаевич, вы же верующий человек, - упрекнула я депутата. - Я слышала, вы даже ходите в храм, верно?
Зубов потемнел лицом и выкинул скрепку в урну. Я тут же решила вытащить ее оттуда и сохранить.
- Ты много знаешь, дорогая. При этом ты не знаешь ничего. Как человек, максимально удаленный от духовных поисков, несмотря на все твои трогательные истории о танатофобии, ты заслуживаешь доверия с моей стороны.
Депутат придвинулся ближе - не ко мне, к столу.
- Думала ли ты, дорогая, что будешь вот так запросто беседовать с богом?
Я громко засмеялась, чтобы Зубов не подумал, будто я не поняла его шутку.
- Тут не над чем смеяться, дорогая, ты опять выстрелила мимо. Какая жалость! - Зубов говорил таким ледяным голосом, словно его продержали несколько часов в холодильнике. К счастью, депутат прицельно настроился на монолог и не стал отказываться от него только потому, что я выдала неверную реакцию.
- Я давно хотел стать богом, дорогая. Когда ты будешь писать мою биографию, можешь использовать такой оборот: "Он бредил этим с самого детства". Сейчас я куда ближе к своей мечте, потому что народ наш, который я с переменным успехом представляю в законодательной власти, так наскучался по иконам, что готов пойти за любой мало-мальски харизматической личностью. Вспомни, дорогая, Кашпировского. Чем тебе не бог? Если выбирать между ним и той сумасшедшей украинкой в белых простынях, то мне больше нравится Кашпировский. Хотя украинка тоже молодец…
Зубов одобрительно почесал висок.
- Нет ничего проще, чем стать богом в современных условиях - надо обладать харизмой, сочинить звучное имя и тщательно проработать генеральную линию учения. Быть богом, дорогая, куда интереснее, чем быть депутатом.
Вот теперь я вполне естественным образом развеселилась. Надо же, как сгущаются вокруг меня тени религий! Даже Зубов, оказывается, не просто Зубов…
- Подожди хохотать, дорогая, - сурово одернул меня златокудрый бог. - Дело куда серьезнее, чем тебе кажется. Не думай, будто я пал жертвой иерусалимского синдрома, лучше скажи, любишь ли ты деньги?
Я лихорадочно копалась в памяти, пытаясь вспомнить хоть слово об иерусалимском синдроме. Пустые полки, виноватый взгляд хранителя. О, Зубов, есть ли в мире хотя бы одна вещь, неизвестная тебе?
- Любишь ли ты деньги так, как я их люблю? - нараспев, по-доронински продекламировал Зубов. - Большие деньги, дорогая, очень большие! Нет ничего лучше больших денег, поверь старому и опытному человеку.
На старого и опытного он совершенно не вытягивал. Я так и сказала, а Зубов польщенно ухмыльнулся - он по-женски любил комплименты.
- Ты знаешь, дорогая, что я богат. Если честно, я очень богат, но нет предела моей страстной любви. К деньгам. Видишь, я искренне могу признаться в своих грехах - и это очень по-христиански. Но о христианстве мы поговорим чуточку позже.
В голубых глазах что-то щелкнуло, словно бы вместо меня Зубов увидел лекционный зал, заполненный людьми - сидящими тихо, как на групповом фотоснимке.
- Можешь особо подчеркнуть в биографии - депутат Зубов никогда не лгал, - разглагольствовал Антиной Николаевич. - Если за окном темнела ночь, он называл ее ночью. В полнолуние говорил о полной луне, в новолуние - о месяце. Я никогда не лгу, у меня так заведено. И о себе я тоже лгать не стану. Я на самом деле бог, дорогая. Вернее, у меня имеется куда больше оснований к этому, чем у прочих. Я умен? О да. Я красив? Ты сама видишь. Я способен принести жертву ради идеи? Разумеется. Меня любят? Еще как, дорогая, многим людям за всю их жалкую жизнь не пригрезится подобная любовь. Таких людей, как я, очень мало, и, значит, мне не следует стыдиться своего превосходства: не надо лицемерить, прикрываться скромностью, как католики прикрываются руками при молитве.
Создавать свою партию - дело нужное и прибыльное, но куда более прибыльное и нужное дело - создать свою религию. Личную, где все будет так, как нужно мне.
Вдруг я заметила красноватые прожилки в глазах депутата - изветвленные, будто маленькие молнии в грозовом небе.
- Скажи, дорогая, ты знаешь, что такое оргазм? Не думай, что меня занимает твоя сексуальная жизнь, просто скажи, знаешь или нет?
Тут я обиделась - не потому что меня оскорбила смелость поставленного вопроса, а потому что Зубов так явно отказывался признать во мне женщину. Я обиделась, но решила придержать эту обиду до времени, потому что знала: стоит остановиться, устав на пути, как выяснится - до цели оставалось несколько шагов. Поэтому я вежливо ответила:
- Да, Антиной Николаевич, я знаю, что такое оргазм.
Красных молний в глазах стало еще больше.
- Жаль, потому что тебе трудно будет понять мою аналогию. Все же представь, будто ты - постельная неофитка. Залежавшаяся девственница с чемоданом комплексов, которой подруги все уши прожужжали о том, чего она лишилась. Можешь представить?
- Ну, в общем, наверное. Только при чем тут религия?
Зубов отмахнулся от моего замечания - его несло, как горную реку, и я решила не кричать с берега: не ровен час, собьется с курса и влетит в какой-нибудь утес.
- Пробил час, и наша дама решает расстаться со своим чемоданом. О, она рассчитывает на яркое удовольствие, но получает крайне скудные ощущения - кажется, они не имеют никакого отношения к сказочной песне плоти. Что она сделает? Продолжит эксперимент или решит, что все ее подруги гадкие лгуньи, а никакого оргазма не существует в природе?
- Но он существует!
Я невольно вспомнила Сашеньку.
- Наша несчастная дама этого не знает! Она не представляет, на что должны быть похожи эти ощущения, кстати, дорогая, по твоему румянцу я вижу, что ты собираешься доверить мне рассказ о своих личных впечатлениях, и умоляю - избавь меня от этих подробностей. Я не смутить тебя хотел, дорогая, а показать на понятном жизненном примере, какие мытарства дожидаются умных людей, наивно пришедших в церковь за благодатью. Я сам таков, дорогая, и могу сказать тебе, что никакой благодати - в отличие от оргазма! - не существует. Запиши. Хороший секс в трактовке депутата Зубова - это набор механических действий, которые в сочетании с определенным эмоциональным настроем, вызванным симпатией или какой-нибудь вальполичеллой, способны привести к нужному нам результату. Поиски благодати свершаются по сходным канонам: человек не изобретает собственных способов, хотя почти каждое десятилетие выкрикивается очередное "Эврика!". Православные говорят: молись, постись, причащайся. Читай Евангелие. Посещай литургию. Дорогая, можешь написать в биографии: депутат Зубов делал все это много раз.
Глаза у него стали уже абсолютно красными, и красота потухла, словно кто-то погасил внутреннюю подсветку.
- Я очень последователен, умен, прилежен, я много знаю, я уникален, на улице вечер - и ты не оспоришь ни одно из этих утверждений. Так почему же самая распоследняя, темная старуха видела Бога, а мне он оставался недоступен? Почему, дорогая? Да потому, что его нет! Все, что нагромождено в церкви, это только per i motivi dei soldi, как сказали бы католики с Апеннинского полуострова. Деньги! Вот подлинный символ веры…
Мой так называемый духовник - один из самых уважаемых священников в городе. Игумен Гурий, ты, наверное, слышала. Но, дорогая, даже от него не добиться, каких чувств я должен ждать. На что это будет похоже? Гурий талдычил одно и то же: пост, молитва, исповедь, причастие, а я так устал, дорогая, я так устал…
И раз Бог не пожелал открыться мне, я не стал ему более навязываться. Конечно, можно постучаться в другие двери - к муслимам или буддистам, но я не столь наивен, дорогая. Нет разницы, во что завернут подарок, главное, что под оберткой - пустота. Темная, глухая, бесконечная пустота. И если так, почему бы мне не придумать свою собственную религию, где бог будет существовать без всяких условий? И являться он будет не выборочно, к самым яростным и странным, а ко всем, дорогая, ко всем, кто заплатит посильную, конкурентоспособную цену. Этим богом стану я, и ты увидишь, я никогда не обману человеческих ожиданий. Я буду очень хорошим богом, таким, какого хотел бы для себя…
* * *
Зубов замолчал, словно подавился словом. Мне хотелось, чтобы к нему вернулась прежняя легкость и красота, но нет, за Вериным столом сидел изможденный, измученный тип, каким, наверное, мог быть отец Зубова - внешнее сходство у них сохранялось. Если бы из глаз депутата полилась кровь, я не удивилась бы - они были красными как у кролика, а сам он молчал, будто его обесточили…
Вот тут и позвонил Алеша, крикнул, что Сашеньку увезли в роддом и у нее отошли воды - прямо в машине. Теперь надо сушить коврики, но это не важно, а важно, что через обозримое число часов мы оба получим новый родственный статус: он - отца, я - тетки.
Я хотела поделиться новостью с Зубовым, но он вышел из кабинета не простившись. И новость о том, что Сашенька родила сына, которому заранее приготовили царское имя - Петр Алексеевич, Петя, Петрушка, застала меня дома: на работе больше делать было нечего.
Петрушка родился за три минуты до полуночи, я старалась не думать о том, на кого он может быть похож. Еще мне ужасно хотелось позвонить Артему и рассказать про религию Зубова, но я понимала - это будет нечестно. Тем более мне совсем не хотелось слышать пусть даже самую праведную критику в адрес депутата. Но и носить в себе это знание мне было тяжело - оно рвалась наружу, как доношенное дитя.
Сравнение не случайное - все следующие дни я думала о маленьком Петрушке и очень хотела его увидеть. Счастливые родители вовсе не спешили звать меня на смотрины, приглашали одну только маму, и она очень подробно восхищалась младенцем. Маме показалось, что Петрушка - слепок с Лапочкина, и нос-то у него такой же, и уши, и овал лица, и даже форма ступней. Форма ступней меня просто добила.
Зубов надолго пропал после тех откровений: началась очередная думская сессия, а может, он искал помещение для своих прихожан или писал новое Евангелие…
Иногда мне казалось, что депутат просто пошутил в том разговоре, опробовал на мне очередную байку - они вылетали из него с невероятной частотой и легкостью… Мы виделись мельком несколько раз, но депутат ни словом больше не оговаривался о своей религии, и глаза у него снова были голубыми, как небо над Улан-Батором.
Я каждый день ждала звонка от Лапочкиных, и в день, когда Петрушке исполнился месяц, не выдержала. Сашенька долго не подходила к телефону, потом выкрикнула в трубку ожесточенное "алло".
- Хочешь - приходи! - Сестрица обошлась без лишних сантиментов, и я пошла к Вере отпрашиваться. Она сидела, окаменев, над факсом, только что присланным из местного информационного агентства. Скосив глаза, я прочитала:
Заседание Священного Синода, 12–13 января,
сообщение для СМИ.
Дочитать до конца не довелось: Вера швырнула листочек в урну, но потом, спохватившись, достала обратно - в черном сигаретном пепле и с прилипшей к сгибу жвачкой.
- Чего тебе, Глаша? - простонала Вера.
Странно, но она быстро согласилась отпустить меня с работы - хотя до шести вечера оставался еще довольно большой зазор. В детском магазине напротив Дома печати я купила резиновую белку интенсивно оранжевого цвета и всю трамвайную дорогу нажимала ей на живот: белка громко пищала.
Дверь открыл Лапочкин - смурной и опухший. Я привыкла к тому, что Алеша пристально следит за своей внешностью, и даже не сразу признала его.
- Заходи, - мотнул он головой. - Сашенька уехала с Петрушкой в поликлинику, но они скоро вернутся. Только не обижайся, я дальше спать буду: сегодня всю ночь прыгали с ребенком.
Он устало махнул рукой и закрыл за собой дверь в спальню. Я присела на краешек разложенного дивана, где, видимо, обитала теперь Сашенька. Нарядная прежде комната сильно изменилась - повсюду валялись пеленки, марлевые тряпки, погремушки, на столе выставлена батарея узких стеклянных бутылочек, и главное, здесь царил теперь новый запах: молочно-теплый, беззащитный…
…Я никогда не думала о себе как о матери - не могла поверить, что у меня вдруг заведется некий ребенок, которого надо будет пестовать и холить. Теперь, еще не видя своего племянника, я вдруг почувствовала сильную, сосущую тоску в самой чувствительной зоне своей души. Один только запах, теплый и родной, пробуждал сильное, болезненное от новизны чувство.
Чтоб не дать ему разгуляться, я поспешно взяла с тумбочки растрепанную тетрадку, на клеенчатой обложке которой засох круглый след от чашки. Судя по всему, тетрадь жила здесь постоянно, у нее было собственное место на тумбочке, припорошенной пылью, - наводить порядок Сашеньке было некогда.
Я сразу узнала волнистый почерк сестры.
11 ноября
В начале занятия - тошнота, головокружение, легкие позывы к рвоте.
Тема: "Трансформация смерти".
Клетки наших организмов приучены не жить, а умирать. Они сами сознают смерть и таким образом провоцируют тягу к ней (здесь Сашенька нарисовала небольшой цветочек - василек с тщательно выписанными угловатыми лепестками).
Золотая орбита ведет к сознанию перерождения клеток и обретению бессмертия. Особенно легко женщинам, потому что они уже прошли через это испытание в плотном теле (тут ромашка - с дочерна исчерканным стебельком).
Пространство обеспечивает переход из пятой расы в шестую, главное - перейти в другое состояние.
Мышление трансформируется от жизни к бессмертию, и каждый может стать божеством. Лучше, если принять радугу всех энерголучей. Тогда мы станем прекрасными, молодыми и чистыми, с детскими душами (в этом месте Сашеньку, по всей видимости, сильно захватила тема лекции, потому что почерк стал быстрее, а чернильные цветки и вовсе исчезли).
Смерть - всего лишь переход на другую орбиту жизни. Наше тело - временное жилище для души, оболочка, которую мы отринем, лишь только раскроются сияющие орбиты и появится Майтрейя, Дитя Луны. Но прежде нам всем нужно хорошо потрудиться.
Чем более развита цивилизация, тем меньше человеческих отходов. Мы должны стремиться к безотходному человечеству, избавляться от космического мусора. Надо поглощать радиацию.
Дальше почти школьным "столбиком" были записаны "строки":
Стремиться к постижению
Божественного дара,
Гореть в огне сожжения
Вселенского удара.
И еще много подобного бреда. Тетрадка была исписана почти полностью - только в самом конце белели три девственные странички. Сзади красовался "Список литературы", он включал в себя двенадцать наименований разных книжек Бугровой - мадам, судя по всему, была плодовитой, как Дюма. Названия пугали: "Разумножение разума", "Космическая лечебница", "Найди свою орбиту". Под номером 13 в списке значилась Блаватская, она же занимала следующие показатели. На закуску предлагались Циолковский, Федоров и Елена Рерих.
Я закрыла тетрадь, отряхнула руки: они горели и чесались. Значит, все время до родов Сашенька старательно посещала занятия в "Космее"… Лишь только тетрадь вернулась на законное место, в дверях загремели ключи. Вставая с места, я слышала сразу и стук своего сердца, и тихие чертыхания Сашеньки, и жалобное попискивание из конверта, завязанного широкой атласной лентой.
Лапочкин даже не подумал просыпаться, а Сашенька не удивилась моему наличию в квартире. С облегчением она вручила мне пищащий конверт. Оттуда смотрели два маленьких умных глаза, смотрели настороженно, но с большим интересом. Я неумело покачала конверт и вопросительно глянула на Сашеньку.
- Разворачивай! - велела она, скрываясь в ванной и включая воду на всю мощь. Я размотала ленту, раскрыла конверт, походивший на хачапури, и увидела там крепенького, как грибочек, детеныша, испуганно поджавшего ножки. Судя по оттопыренной нижней губе, он собирался заплакать.
К счастью, Петрушка совсем не был похож на Кабановича. И на Сашеньку он тоже не походил.
Я взяла его на руки, и он доверчиво вздохнул - совсем как настоящий человек.
Мне вдруг показалось, словно мы с малышом были теперь одни во всем мире - и были никому в этом мире не нужными.
Глава 28. Перемена блюд
Обед назначили на два часа, и владыка Сергий торопился. Машина, как назло, застряла в пробке, полупарализованные автомобили медленно ползли по дороге. Водитель нервничал, чувствовал себя виноватым сразу за все дорожное движение. Обедать должны были с местными депутатами - все это некстати, но отказать владыка не сумел. Хотя, если честно, обсуждать ему с депутатами нечего: церковными делами, кроме Антиноя Николаевича Зубова, никто из них не интересовался, да и то сказать, лучше бы и Зубов ими не интересовался. Владыка усмехнулся, вспомнив нахального бизнесмена, с легкостью обошедшего соперников на выборах. Антиной Николаевич был духовным чадом Гурия - а тот сейчас предвкушает победу, едва не посты раздает приспешникам…
Владыка поморщился от острой боли, пронзившей ногу: она так донимала его, что доктор увеличивал дозу лекарства каждый день. Насчет епархиальных дел врач особенно его предупреждал, велел беречь нервы, ну да обед с депутатами - это не такое уж и серьезное дело. Если только Зубов вновь не примется за свое.
…С Антиноем Николаевичем владыку познакомили на ежегодном приеме у губернатора, и вначале депутат епископу понравился. По всему видно, что человек неглупый и хорошо образованный. В минусы Зубову можно было зачесть излишнее панибратство и увлеченность итальянскими словечками, которыми он густо пересыпал свою речь. "Простите, владыка, это моя маленькая слабость", - очаровательно улыбнулся Антиной Николаевич, заметив, как епископ хмурится после очередного "прего".