- Приносите, - поправил депутат. - Володьке полгода, только сидеть научился.
Зубов молчал, ядовито улыбаясь, глядел теперь в чашку с чаем. Ни разу не поднял от нее глаз.
На прощание, когда епископ вышел проводить гостей к машинам, Зубов вдруг склонил перед ним голову, сложил руки. Владыка благословил депутата и так потом не вспомнил, померещились ему эти слова или Зубов правда прошептал-прошипел их.
Слова такие: "По вере вашей воздастся вам".
Глава 29. Много денег
Сашенька выглядела измаянной, лицо у нее было бледное, с припухшими подглазицами… Она почти не похудела после родов и поэтому сразу обабилась. Я обругала себя за подлые мысли: сестре вправду приходилось тяжело.
Она покрутила в руках мою белку.
- Ему пока рано такие. И сюда добавлен кадмий, про это везде пишут, не читала? Но все равно спасибо.
Я спросила, зачем они ходили в поликлинику. Оказалось, плановый осмотр, а еще Сашенька пыталась узнать, нельзя ли дать Петрушке какое-нибудь снотворное, чтобы он спал по ночам.
- Совсем не спит, - жаловалась сестра - я просто с ног падаю. Няню Алеша брать не разрешает - говорит, сын станет на нее похож, не на меня. А Марианна Степановна уже нашла одну женщину…
Сболтнув, Сашенька досадливо махнула рукой:
- Я теперь в высшем комитете "Космеи". Марианна Степановна даже хотела, чтобы я рожала прямо у них, но мне было неловко, да и Алеша отговорил. Все же это чересчур…
Я крепко держала на руках Петрушку, а он нетерпеливо шлепал губами, как маленькая рыбка.
- Ты кормишь его?
Сестра мотнула головой:
- Молока совсем не было, ни капли. Врач даже удивилась, говорит - давно такого не видела. Сейчас наведу смесь, подожди.
Мы с племянником пошли следом, на кухню.
Сашеньке явно хотелось поговорить:
- У меня занятия, погружения, я даже на Орбиту выходила несколько раз, а он, - кивок в сторону кулечка, прильнувшего ко мне, - он столько сосет энергии! Не спит целую ночь, я его трясу-трясу, бросить в стенку иногда хочется. Алеша, конечно, помогает, но у него работа, сама понимаешь! Просила врачиху прописать ребенку реланиум, а она на меня посмотрела как на фашиста.
Сашенька яростно трясла цветную бутылочку, где пузырилась и булькала густая белая смесь.
- Хочешь покормить? Совсем нетрудно, на.
Я осторожно дала соску Петрушке, и он тут же прихватил ее ротиком - видимо, наголодался не на шутку.
- Слушай, Глашка, может, останешься с ним сегодня? - Лоб сестры собрался в мучительную гармошку. - Я все объясню, покажу, просто у нас сегодня очень важный тренинг, Марианна Степановна обязательно просила прийти. Алеша будет дома, но он с ним не остается - боится.
Неужели можно всерьез бояться этого молочного пупса?
Окрыленная Сашенька помчалась одеваться - торопилась, чтобы я не передумала.
Опустошив бутылочку, малыш заснул, кулачки у него были крепко сжаты. Я положила Петрушку в кроватку, а Сашенька носилась по комнате, укладывая в сумку тетрадки, карандаши, книжки - студентка, да и только.
- У тебя уже есть "Путеводная Звезда"?
Сестрица вздрогнула:
- Конечно. Без нее на Орбиту не попасть, а в новую расу - тем более…
Зеленые глаза вдруг засветились - такими огоньками сверкают свободные такси.
- Глашка, если бы ты знала, какой мир перед нами открывается! Марианна Степановна, она ведь каждый день говорит с Учителями, и они рассказывают, что осталось совсем немного…
- До чего? - Видимо, я была не слишком осторожна, спугнула Сашеньку, и она быстро прикончила разговор:
- Ни до чего! Ладно, я поскакала - смесь на кухне, памперсы Алеша покажет где. Приду в семь, восемь - самый край. Пока-пока!
Она уже на самом пороге, под гулкое эхо парадного, расщедрилась:
- Спасибо!
Малыш спал крепко, и я пошла к книжным полкам, поискать себе чтение. Сняла с полки случайный толстый том без обложки, раскрыла и ахнула: между страниц книги были заложены деньги. Тонкие купюры цвета патины, с каждой глядит надменный мужчина в белом парике. Несколько купюр успело выпорхнуть из книги, и я кинулась собирать их, под дикий колот сердца. Лишь только воткнула том на место, в комнату явился Лапочкин. Он зевал, но, видимо, уже выспался.
- Спит? - спросил Алеша.
- Спит, - сказала я.
- Я сейчас чай сделаю, - посулил зять. - Или водки лучше?
- Да ты что? Здесь ребенок!
Алеша вздохнул - ему явно хотелось водки, и отказ мой распечалил душу. Но я даже думать не желала о такой возможности: как можно пить рядом с крошечным малышом?
Лапочкин ушел на кухню, звенел там долго и бренчал - казалось, настраивается маленький оркестр. Потом наконец принес в комнату поднос с чашками и бутербродами. Мы принялись поглощать еду, и делали это с жадностью, за которой укрывалось обоюдное смущение.
- Ты считаешь, Сашеньке идут на пользу эти занятия?
- Какие занятия? А, "Космея"! Как тебе сказать…
Алеша был явно рад, что разговор обошел Петрушку стороной. Он жестом показал мне - дожую, мол, бутерброд, тогда и выскажусь на предложенную тему.
Малыш крепко спал под наши разговоры и не проснулся до самого Сашенькиного возвращения.
Она открыла дверь ключами и вошла в квартиру медленно, с искусственным, закоченевшим выражением лица. Такие лица рисуют принцессам маленькие девочки - круглые глаза, брови дужками, полуоткрытый рот.
- Сегодня великий день, - сказала Сашенька, не видя ни спящего сына, ни Алеши, ни меня, и все же обращалась она к нам - поскольку в комнате больше никого не было. - Теперь я знаю, как мне быть и что мне делать.
Не ожидая ответа, сестра медленно прошла в спальню, она с такой аккуратностью несла прямую спину, как будто вдруг узнала - та сделана из фарфора.
Я боялась взглянуть на Алешу.
- Это нормально, - сказал он. - Через полчаса из комнаты выйдет обычная Сашенька.
- Алеша, разве ты не видишь: ее зомбируют!
Из спальни понеслось пение - Сашенька тянула непонятные слова, раскачивая голос, как качели. Я вспомнила - "строки".
Лапочкин вздохнул.
- Я только что говорил тебе, Глаша, что люблю свою жену и разрешаю ей все, иначе… - Он резко сбросил громкость. - Иначе она со мной разведется.
Часом раньше Алеша рассказывал, что Сашенька подсела на доктрины Бугровой крепко, как на кокаин.
- С утра полчаса "строки", потом лекции, днем опять "строки", тренинги, вечером выходы на орбиту…
- Алеша, ты же понимаешь, ни на какие орбиты она не выходит. Все это бред, блажь, ей просто снесли крышу!
Лапочкин вздыхал:
- Я не столь категоричен. И потом, Сашенька - она ведь как ребенок. Это просто новая игрушка, как стройотряды или этот… твой…
Я быстро кивнула - ни к чему углубляться.
Алеша вдруг затрещал пальцами, как будто они были деревянные - раньше за ним не водилось такой привычки.
- Если ей там хорошо, пускай ходит, чего там. Они, конечно, ерундой занимаются, но ерунда невинная! Правда, в последнее время эта ее Степановна просит все больше денег: то на "Путеводную Звезду", то на семинар, то книжечку помочь издать… Но неужели я для Сашеньки да не найду денег?
Лапочкин машинально переместил взгляд к книжным полкам, а я свой увела в противоположную сторону.
- У меня еще один бизнес появился, вообще новая пашня, - разоткровенничался вдруг Алеша. - Я не один, конечно, работаю, с партнерами, но знаешь, если все будет идти как теперь, увезу Сашеньку с малышом в Швейцарию. Кантон, например, Во. Денег хватит на всю жизнь, до смерти будем в потолок плевать.
Заговорив о деньгах, Алеша сильно раскраснелся.
- В Швейцарии ей будет не до "Космеи", - говорил он, и я кивала, соглашалась.
Тут как раз пришла Сашенька и начала читать свои "строки".
Когда она замолкала, мы молчали тоже. Пошелестев невидимыми нам страничками, сестра заводила новую серию, и мы начинали говорить. Наконец это странная опера закончилась, и Сашенька действительно вышла из комнаты без странных перемен на лице: вполне былая и узнаваемая.
- Ну что, давай еще по чаю? - спросила она, но я отказалась: надо было уходить, пока все спокойно. Я теперь побаивалась этих семейных посиделок, но Сашенька вдруг начала уговаривать: - Куда тебе торопиться, посиди еще. Алеша сейчас уедет, а мне одной тяжело с ним, - недовольный кивок в сторону Петрушкиной кроватки.
Я замялась. А Сашенька даже вспыхнула щеками, так обрадовалась.
- Алеша, куда ты едешь? - Мне хотелось подбодрить Лапочкина, потому что он сидел такой поникший, выцветший, как старая кухонная клеенка.
- На Трансмаш, - сказала Сашенька. - Алеша днюет и ночует на Трансмаше.
- Да ладно тебе, Сашенька. - Лапочкин молитвенно приподнял бесцветные, словно нарисованные брови. - Все, что Я делаю, я делаю только для тебя. Ты же знаешь.
Голос его помягчел и расплавился, как шоколадная конфета, крепко зажатая в детской ладошке.
- Знаю, - кивнула Сашенька, будто он спрашивал, знает ли она, как его зовут. - Собирайся, а то опоздаешь. Глашка, раз уж ты все равно остаешься, я сбегаю в ночной магазин. У меня лак для волос закончился.
- Я могу купить, - бросился на амбразуру Лапочкин, но сестра отвергла эту жертву:
- Мне хочется пройтись после сегодняшнего. Это было так… так сильно! Жаль, что нельзя вам рассказать.
Сестра и Алеша вышли из дома вместе, а я осталась с Петрушкой.
Он спал на животике, положив голову набок. Я внимательно разглядывала толстенькие щечки, словно бы накачанные воздухом, и губки, очерченные красивой линией, и брови - как два серых перышка… Я очень долго сидела у кроватки, пока не почувствовала зазубренную, как открытая консервная крышка, боль в затекшей спине. Разогнулась с трудом, видимо, слишком много времени провела в неудобной позе.
В позвоночнике что-то щелкало - как таймер. Я сделала несколько кругов по комнате и остановилась возле книжных полок. Как раз на высоте поднятой руки находилась последняя полка, уставленная книгами вперемежку с вазочками, статуэтками, шкатулками. Зачем-то я сняла с полки одну такую шкатулку.
Палех. Черный лак, птица-тройка, красавицы в платках, ямщик, не гони лошадей… Внутри на красном ложе - старые квитанции, паспортные фотографии, где Лапочкин походит на молодого быка, еще бумаги. Мне стало стыдно непобедимого своего любопытства: вот шарюсь по чужим полкам, пока хозяев нет. Я даже оглянулась на спящего Петрушку, олицетворявшего семью, чьи секреты я могла бы с легкостью обнаружить на полке. Водрузив шкатулку на место и пытаясь задраить пробоину в совести, я сняла с той же полки громоздкий альбом под названием "Удивительный Таймыр".
Открыла и отпрянула, держа перед собой книгу на вытянутых руках: зеленый водопад душистых денег лился на ковер и шуршал под моими ногами не хуже осенних листьев.
Теперь мне стало по-настоящему интересно.
"Таймыр" вместе с денежной начинкой вернулся на место, а я не без труда вызволила из плена его соседа - старый альбом для марок, явно унаследованный Лапочкиным от предков. У нашего деда тоже был такой альбом - тонкая папиросная бумага, будто намагниченная, льнула к рукам, разделяя страницы. Рядом с тщательно вырисованными образцами марок коллекционерам предписывалось наклеить целую серию. Марки эти казались нам с Сашенькой скучными, в них не было заграничного многоцветья и полета художественной мысли: только профили и гербы, темно-синие или грязно-коричневые. Дед, снизошедший в детскую со своим альбомом и вооруженный лупой - она страшно увеличивала глаз в набухших черепашечьих складках, - сердился, что мы ни черта не понимаем в филателии, и резко хлопал альбомом. Папиросная бумага укладывалась складками, и в следующий раз деду приходилось ругаться и сердиться заново.
Совсем не то была наша коллекция с Сашенькой… Кубинские, венесуэльские, гвинейские, вьетнамские марки - треугольники, ромбы, квадратики, с зубчиками и без, штемпелеванные или девственные, они радовали глаза райскими птицами, пышными цветами, негритянками в тюрбанах… Ах как долго мы держали в руках каждую из наших марок-красавиц, гадая, кто рисовал ее, кто клеил на конверт и сколько человек ей повстречалось на пути к нам, и кому предназначалось письмо, и в каком городе была почта: сегмент штемпеля и маленькие знания не позволяли нам разобрать это своими силами. Далекие страны хранились в наших марках куда надежнее, чем в скучных дедовых прямоугольничках. В его альбоме возмущала императивность, тогда как наши птицы и негритянки, всунутые за прозрачные кармашки кляссеров, попадали туда произвольно. Мы запросто меняли местами Кубу с Верхней Вольтой - дедов альбом таких вольностей не терпел.
Его брат-близнец стоял на полке у Лапочкина: наученная денежными извержениями, я открыла его очень бережно - так раздевают тяжело больного человека.
Там снова были деньги - ничуть не менее зеленые, чем в "Таймыре". Считать я не решилась, но с первого взгляда увидела, что в каждой книжке умещалось не меньше тысячи.
Сашенька не возвращалась, Петрушка спал, и, поставив багровую книгу альбома на место, я решилась исследовать еще один том - репродукции Карла Брюллова. Брюллов тоже не подвел.
Такие громоздкие книги в глянцевых суперобложках в прежние времена было принято ставить в самые нижние ряды - если хозяевам захочется прильнуть к искусству, то не надо будет ходить за ним далеко. У Лапочкиных альбомы стояли и наверху, и внизу, вначале мне показалось, что в этой вольнице нет никакой системы.
Все же система была - я довольно быстро догадалась.
Три верхних полки заняты книгами, которые ни в каком случае не смогли бы заинтересовать собой Сашеньку. Скучный Таймыр, скучные марки, скучный Брюллов - сестра считала все это макулатурой. Обожаемый Шекспир стоял намного ниже, рядом торчали корешки альбомов Моне и Ренуара - скорее всего Лапочкин привез их из Европы. "Книга о вкусной и здоровой пище" - с клубничинами на форзаце и темными пятнами масляных пальцев почти на каждой странице. "Унесенные ветром". "Поющие в терновнике". "Грозовой перевал". Сашенькины вкусы я знала хорошо, и все книги, которые могли быть ею вдруг востребованы, занимали соседние места.
Расстановка книг сообщает о человеке очень многое - почти как их качество или количество. Конечно, в любой дом проникают нежеланные тома - подаренные, оставленные гостями, купленные в припадке следованию моды или по минутной надобности. В домашней библиотеке Лапочкиных абсолютно все неудобоваримое, случайное и лишнее было сослано на самый верх.
Конечно, невысокой Сашеньке было проще снимать любимые книги с нижних полок, но это объяснение не очень мне нравилось.
Дело в том, что в книгах сестры я не нашла ни одного доллара.
Глава 30. Говорит Москва
Новый год Артем решил встретить в Ойле. Звал с собой Веру, но она рассмеялась, только представив себе такой поворот. Артему чем дальше, тем больше казалось, что жена продолжает играть в их семейной пьесе просто в силу привычки. Или потому что других ролей у нее не было.
- Где ты будешь в Новый год? - спросил Артем.
- К родителям уеду или к брату - не волнуйся.
- Я позвоню тебе.
- Звони. С наступающим.
- И тебя тоже.
Слова как льдинки - холодные, колючие, пресные.
За три часа до Нового года Артем ступил на перрон ойлинского вокзала. Занесенная снегом по самые крыши Ойля встретила его грустным молчанием, и Артем с первого взгляда понял: город умирает. Улицы без единого фонаря, многие дома вполовину разрушены - даже смотреть холодно на дырчатые звезды в окнах, на отвисшие рамы, на распахнутые настежь ворота. Комбинат стоял брошенный, окаменевший без людей, как средневековый замок, и таким же заброшенным выглядел красный фундамент коттеджа, который строил себе комбинатский директор. Не успел достроить, пришлось переехать в тюрьму, и останки строительства стали преждевременными руинами.
Ойля, уютная и родная, в несколько лет состарилась и теперь умирала, допиваемая своими жителями - теми, кто не мог уехать отсюда по старости или бедноте, и теми, кто пропил свою жизнь, чьи малолетние дети босиком бродили по снегу. Ойля умирала, и Артем застал ее агонию - мучительную агонию маленького русского городка. Сирень в палисадниках, кружевные накидки на подушках, тазы с пирогами и доски с пельменями, походившими на чепчики, парная баня в субботу и парное молоко каждый день, озерное купание и речная рыбалка; в старушечьей памяти Ойли было многое, что можно вспомнить перед смертью.
Артем шел домой, протаптывая тропинку в глубоком снегу. Он всегда любил приезжать без предупреждения, и пусть прошло-то всего два месяца, все равно волновался.
Дверь скрипнула, и на Артема волной обрушился знакомый запах родного дома, пропитавший все детство, не изменившийся после стольких лет. Удивительно, как сохраняются эти запахи, их не берет ни мода, ни время: покуда живы хозяева, дом хранит особый аромат. Запахи дома часто остаются даже после смерти, беспокоя новых владельцев; именно в такие минуты заводят разговор о привидениях…
Дед копошился в сенях, гремел какими-то банками. Услышав Артема, повернулся вначале гневным лицом, не узнавая, смотрел на него секунду, а потом разом обмяк. В глазах мелькнули слезы - стоячие, как вода в канале.
- Редко приезжаешь, батюшка.
Артему стало стыдно, в кончиках пальцев появилась знакомая слабость - у него так всегда было, когда он чувствовал свою вину.
В комнате все по-прежнему: знакомый круглый половичок у входа, мальчиком Артем любил разглядывать, как сплетаются в нем разноцветные тряпочки. Швейная машинка под салфеткой - еще мамина, так и не решились продать. Овалы портретов над столом, буфет с резными дверцами, и часы бережно отсчитывают последние бабулины минуты. Бабуля со всем не вставала, почти не слышала, и дед долго объяснял, что внук приехал. Кажется, поняла: выцветшие, седые глаза задержались на лице Артема, сухая ручка легла на рукав - невесомая, как лист из гербария.
- Врачи говорят, со дня на день. Хорошо, успел приехать, увидеть. Я звонить тебе сегодня хотел, а ты вон как, почуял, значит.
Новогоднего угощения у стариков не было, как не было и елки: Артем снова ругнул себя - не мог позаботиться заранее? Из города он вез подарки - бабуле платок, деду - рубашку, все купила Вера, не забыла и про торт с конфетами - так что какой-никакой стол получится. Хоть и светский праздник, а все же - любимый с детства.
- Я пельмени вчера лепил, - почему-то виновато сознался дед. Принес с холода фанерку, присыпанную мукой: там тесными рядами лежали аккуратные, не хуже бабушкиных, пельмени. - Тесто из кулинарии. И фарш. Работа моя. Если б я знал, что с гостями будем, сходил бы в сельпо, купил чего.
Артем смолчал, что постится, не хотелось расстраивать старика.
За столом сидели вдвоем с дедом, бабуля лежала на своей высокой кровати и была словно не с ними.
Артем за годы служения познакомился со смертью очень тесно, но близких людей не хоронил, к счастью, ни разу. И не знал, как это жутко - видеть смерть дорогого тебе человека.