…Спустя множество лет после того жуткого дня я начала понемногу прощать себе эту скупость - неистраченные слезы растянулись в прогрессии дней, как и любовь к сестре, хранившая холодное молчание, оживала с каждым годом, прожитым без Сашеньки. Впоследствии я с трудом вспоминала, сколько горя доставляла мне сестра, а ведь прежде считала, что с меня вполне можно писать женскую версию святого Себастьяна - в смысле стрел, посланных Сашенькой. Теперь же все чаще я находила оправдания для сестры. Да и вообще мы строили эту стену вместе, а наслаждаться результатами постройки мне пришлось в одиночестве…
Я рассказывала обо всем этом Артему - отцу то есть Артемию, потому что в те дни видела в нем прежде всего священника. Отец Артемий долго сокрушался, что сестра не была крещеной, и жалел ее за слабость, а мне казалось, будто батюшка чего-то недопонимает. Потому что он жалел и меня, говорил: "ваше самопожертвование", "долг", "мужество". Как любому бездетному человеку, Артему казалось, что мое решение усыновить Петрушку - это подвиг. Кстати, Артем был единственным моим знакомым, кто предложил мне помощь. Мама помогать вовсе не спешила, смерть Сашеньки она переживала в "Космее" и отдавала возлюбленной секте все свое время.
Артем сказал - осторожно, опасаясь ошпарить словами, как кипятком, - что Сашенькино самоубийство могло быть следствием сектантских игр. Предсмертная записка ничего такого не доказывала, но священник словно не слышал меня: "Спасайте свою маму, Глаша". От этих слов я тоже отмахнулась - потому что знала: каждый из них пашет свою пашню.
Марианна Бугрова тоже была с нами в крематории. Мама кинулась на ее пухлую грудь, как кидаются жители оккупированного города навстречу воинам-освободителям. Но эта возмутительно спокойная женщина отстранила от себя маму и подошла ко гробу сестры. Она вела себя как врач, вызванный для веского и решающего слова: когда консилиум в разброде, а пациент в казенкой рубашке дрожит под безжалостными очами операционных ламп, пред скальпелем и скорой смертью. Непонятно зачем Бугровой вздумалось разглядывать Сашеньку так пристально теперь, после смерти, - возможно, мадам продолжала спектакль, делала вид, будто читает на холодном лике сестры тайные письмена, доступные ей одной. Степановна покивала головой, на секунду прикрыла глаза и судорожно сглотнула - словно бы ей тяжело стало бороться с хлынувшей скорбью: как с водой в пробитом трюме. Отвернувшись наконец от гроба, Бугрова прижалась взглядом к маминому лицу:
- Прекрати рыдать, Зоя, ты зря расходуешь бесценную энергию Космоса! В гробу - пустая оболочка, футляр, покинутая скорлупа; как еще тебе объяснить? Сашенька уже на главной орбите, я видела, как она беседует с небесными учителями. Надо радоваться, что ее путешествие окончилось удачно, а ты рыдаешь - зачем, Зоя?
Мама послушно стряхнула слезы и жалко улыбнулась. Бугрова уже покидала зал прощания, не дожидаясь, пока гроб уедет в печь. За ней потекла струйка незнакомых гостей - может быть, они пришли сюда, зная о дружбе мадам с моими родственниками?
Алешина мама подрожала подбородком, прежде чем кинуть вслед уходящей горстку слов - как пригоршню мелких камешков:
- Это кто тут футляр? Ты о ком так сказала, а? Ну-ка вернись, она еще будет над гробом моей дочери так выражаться!
В этот миг Лидия Михайловна была недосягаемо высока, и я гордилась ею - она одна из всех вступилась за Сашеньку, и вся она, от волос, обесцвеченных долгими парикмахерскими издевательствами, до широких больных ступней, с трудом втиснутых в черные туфли, негодовала и кипела, как позабытый на плите суп. Голос у Алешиной мамы был самый что ни на есть средиземноморский - кажется, так называют хриплые, басовитые тембры итальянок и гречанок: подобным голосом очень удобно ругаться. Лидия Михайловна вряд ли бывала в Греции, а голосом таким разжилась в регистратуре детской поликлиники, где честно отработала двадцать четыре года. Теперь же она трудилась директором продуктового магазина и, честное слово, могла бы отвесить Бугровой с полкило куда более резких словечек, но не над гробом же, нет, не над гробом… Бугрова не подумала отозваться на этот клич: прямая мясистая спина была гордо вынесена из зала, никто даже не обернулся на подбоченившуюся, злую Лидию Михайловну.
Чуть раздосадованная сбоем церемонии бархатная священница предложила нам проститься с Александрой Евгеньевной Ругаевой. Я чувствовала близкое пламя крематорских печей и не хотела пускать сестру к языкам огня. Моя старая вражница смерть подмигивала из-за плотно запечатанных дверей, в сторону которых мы все старались не смотреть - я тоже не смотрела, но знала: она там, потирает жадные сухие руки.
Я не знала, почему Сашенька так яростно настаивала на кремации. Возможно, причиной был очередной космейский бред - сжигание тела расчищает дорогу к небесам. Первый раз в жизни я представляла небеса не призрачно-голубыми, но лютого синего цвета. Вращаются белые звезды, переглядываются планеты, и на орбите одной из них сидит моя сестра, свесив ноги в густую космическую ночь.
…Мы прощались с Сашенькой, неловко прикасаясь губами к ледяному лбу. Сильный и душный запах хризантем спорил с запахом сладкой умершей плоти. В нише открылись дверцы, и гроб въехал в них ловко, как автомобиль в привычный гараж. Дверцы закрылись, священница склонила голову, и все побрели к выходу, пытаясь не думать о том, как начинается пир голодного пламени.
Глава 36. "Возлюбленные ревнители благочестия"
Артем после той вечерней исповеди долго не мог собрать мысли и силы вместе - все разбегалось в разные стороны, как у сумасшедшего.
Он еще накануне видел, что с Верой плохо, но боялся спрашивать: ей, чем дальше, тем больше, требовались доказательства собственной обособленности. Поначалу Артема это обижало, но со временем он привык, вправду поверил, что жена у него сильная и в его поддержке не нуждается. В силу сиротства у него не было других примеров перед глазами.
Все же как он молился в ту ночь! Все свои силы, внимание и любовь отдавал, и самому казалось, что никогда прежде не знал такой молитвы, не ведал, на что способен. Вера пришла поздно, не в себе, сразу легла спать, а он молился до самого утра, пока глаза не закрылись, как книги, но, кажется, Артем продолжал молиться даже во сне…
…И все равно не мог предвидеть, чего вымолит назавтра. Исповедуя жену, Артем понял многое и про Веру, и про себя самого. В минуту слабости, когда попросил отпустить его, она вдруг резко проявилась перед ним той самой Верой, которую он полюбил семь лет назад, - сероглазой девочкой с открытым сердцем. Сердце Артем так и не смог принять, вернул подарок обратно.
Он сам во всем виноват, думал Артем, и только Верино благородство вытягивает их из болота. Теперь он чувствовал острую благодарность к жене, просто изнывал от желания помочь ей, сделать для нее все, что она только пожелает.
В ближайшие дни Вера перебралась к родителям, вернее, в их пустой городской дом - те так прочно вписались в деревенскую жизнь, что даже и размышлять не желали над возможностью вернуться в Николаевск. Вслух Артем обещал, что к лету - не позднее - освободит квартиру, про себя же знал, что это случится намного раньше.
У них осталось еще нечто общее: пусть ни Вера, ни Артем не обещали друг другу выяснить правду - какой бы она ни была, но каждый собирался это сделать. Вера больше всего опасалась, как бы правда не просочилась между пальцами, не ушла бы в прошлое - как вода в пересохшую почву. Артем никакими опасениями не мучился и решил разворошить тлеющие угли - тем более тлели они недолго: занимался новый костер.
Артем знал за собой склонность к мистике, он во всем и слишком часто пытался разглядеть скрытый смысл или предзнаменование, он чаще других считал искушением вполне обычные события, а уж теперь его растравленная душа окончательно сорвалась с места. В том своем состоянии он больше навредить мог, чем помочь, и потому сдерживал себя, стреноживал как мог. Служить он, впрочем, стал совсем иначе, опасаясь любой небрежности будто самого серьезного преступления.
Отца Евгения в те дни не было, он вместе с владыкой уехал в область, и Артему досталась немаленькая нагрузка. Вот почему выбраться в Успенский монастырь он сумел только на второй седмице Великого поста. Пока ехал в заледенелом трамвае, думал еще об одном своем долге - перед Аглаей, девушкой, которая работала вместе с Верой. Он не решался сказать ей, кто таков есть, и не знал, что она так трогательно станет искать с ним общения; чаще бывало, когда люди, проявившие интерес к церкви, тормозили на одном-единственном разговоре.
…Вера так подробно описала визитера из монастыря, что Артем без всяких раздумий шагнул в сторону коренастого бар-сучка, который старательно тушил прогоревшие свечи. Илья Андреевич оторопел, услышав свое собственное имя от Артема, но послушно отправился за ним следом. Говорили в церковном дворе, причем Илья Андреевич не думал понижать голос, даже когда мимо проходили люди.
- Я помочь хочу! - шлепал себя по груди Илья Андреевич и тут же начинал давиться затхлым кашлем, словно вызванным этим самым шлепком. - Что же это, батюшка все потерял, а не виноват в этом! И по телевизору показали того Алексея убитым, какая подлая история! Хотя вот журналы он зря жечь придумал, - неожиданно вымолвил Илья Андреевич и сощурился, разглядывая собственные ногти - бугристые и желтые.
Артем изумился такому повороту и чуть не спугнул прихожанина неосторожным вопросом. Он ведь уверен был, что речь идет о владыке, но Илья Андреевич снова заговорил о бывшем игумене, подчиняющим себе все его мысли.
- Он хотел выделиться перед владыкой и долго уговаривал его те статьи сжечь. Я почему знаю, я все время рядом был, до последнего… Они на меня даже внимания не обращали, будто на собаку! - похвалился Илья Андреевич.
С такими случаями яростной преданности Артем сталкивался и у себя в Сретенке. Одна бабуля просто по пятам ходила за Артемом, ее, честное слово, только в алтаре с ним не было - уж так старалась угодить… Илья Андреевич оказался того же роду-племени, готовый прикопать собственную личность, чтобы все остальное посвятить дорогому духовнику. Нужен ли такой духовник, снова спрашивал себя Артем, пока Илья Андреевич бессвязно, но старательно воспевал нетленные добродетели игумена.
- Так вы говорите, это игумен Гурий придумал сжигать статьи? - в лоб спросил Артем.
- Он и сжигал, - был простодушный ответ. - Просто все позабыли, кроме владыки, а он не оправдался. Все считали, будто это владыка так решил, но это отца-настоятеля была идея - он специальные бумаги писал, просил разрешения. И владыка написал вроде ему, что не возражает, только ответа этого никто не видел.
"Зато все видели последствия, - ужаснулся про себя Артем, - теперь не только в Николаевске, по всей России знают о самодурстве нашего епископа". И сам Артем, служивший бок о бок с близкими владыке отцами, сам будучи близок ему, послушно принял в себя сплетню, даже не задумался, а так ли все было на самом деле?
Илья Андреевич продолжал рассказывать Артему перипетии игуменского падения, но эту часть священник подробно знал от Веры - и потому довольно быстро попрощался. Впрочем, Илья Андреевич прощаться не желал и шел за Артемом до самых ворот.
Артем вернулся к Сретенке, когда уже начинало темнеть. Стоя под высокими сводами храма, помнившего самое счастливое время его жизни, Артем думал, что даже самые жуткие ошибки можно исправить - если не рассчитывать только на собственные силы. Надо молиться и верить, что дождешься такой помощи, какая не может быть от человека.
В храме тем вечером было не много народу: поздний час, холод, зима. Артему не хотелось уходить, терять из виду милые лики, и он шел к выходу чуть не спиной, потом только развернулся - и столкнулся с отцом Георгием. Оба растерялись, но Артем, шагнувший за порог, потянул за собой бывшего наставника. Тот, удивленный, подчинился.
На улице совсем счернело, несколько унылых, блеклых звезд висело над храмом, а небеса расплывались, мутнели в свете фонарей. Дико и гулко провыл троллейбус - вместо волка.
- Вы знали, - сказал Артем, глядя в тонкое, красивое лицо отца Георгия. - Вы все знали, но не пожелали даже слова сказать в его защиту. Вы его предали, как… как Иуда.
- Осторожнее, отец Артемий, - вымолвил авва, мягко придерживая Артема за рукав. - Ты совсем не смотришь, куда ступаешь, так можно упасть и сильно разбиться.
- Как вы могли?! Вы, такой важный для меня человек, я… я и мечтать боялся о том, чтоб стать однажды хоть немного похожим на вас, а тут…
- Артем, послушай меня. Пожалуйста! - Отец Георгий говорил с прежней мягкостью, но сквозь нее просвечивало нечто иное, незнакомое, чего Артем прежде не замечал. - Ты очень молод, ты многого не понимаешь просто потому, что время твое пока не пришло. Но постарайся, пожалуйста, поверить - я искренне болею за церковь. Я, если хочешь, живу только ею и в ней, ты сам это знаешь, потому что сам такой, ты - наш. И как же мне тяжело было в эти долгие годы, глядя, что епископ делает со всеми нами, как насаждает новые порядки, перемещает людей, как пешек по шахматной доске. Впрочем, какие уж тут шахматы - в них есть строгие законы, правила, а здесь - произвол! Конечно, он не вор, не богохульник, не извращенец, но ведь жизни-то при нем не стало никакой, это можешь ты понять? Идеализм тут не поможет, романтика будет только мешать… На все Божья воля, Артем, смирись и пойми - владыке Сергию не усидеть на этой кафедре, он только умы смущает своими нововведениями - вредными для церкви.
- Нет, батюшка, - вздрогнул Артем, - вовсе не Божья воля причиной, а желание нескольких людей покуражиться над владыкой и над всеми нами. Как вы не понимаете, нельзя было, никогда нельзя идти против совести!
- Ты меня учишь? - удивленно взметнул брови отец Георгий, и в глазах его мелькнули черные крылья презрения. - Да что ты знаешь о совести?
Артем не хотел прекращать разговора, но и бежать по пятам за уходящим наставником не стал. Разговор так и завис на прощальном, гневном вопросе. "Смирись", - велел отец Георгий. Артем и сам молился о смирении, но разве таким оно должно быть?
"Смирись!" - властное, шелестящее слово стучало в ушах Артема, пульсировало вместе с кровью - и мучило, и утешало.
До собственного дома он добрался только через час: троллейбусы ходили плохо. В подъезде, на этаже, где темнели прямоугольники почтовых ящиков, пол был завален привычным предвыборным мусором: листовки с лозунгами, предвыборные программы, газеты-однодневки, дармовые календарики с неприятными, настойчиво желавшими понравиться физиономиями кандидатов. Сочетание слов в одной из листовок скрежетнуло взгляд, и Артем поднес бумагу к свету тусклой подъездной лампы.
Возлюбленные братия и сестры!
Малодушные священнослужители пытаются прикрыть фиговым листом наготу своего цинизма и укрыть кощунство, жадность, содомию нашего архипастыря нелепыми сказками. Не все знают святые каноны и церковную историю, и нас, противников Сергия, обвиняют в расколе. Мы же верны престолу Московских Патриархов и только считаем, что Священный Синод допустил ошибку в рассмотрении данного вопроса. Святые отца ошибались и прежде, как святитель Епифаний Кипрский, осудивший Иоанна Златоуста, или как равноапостольный царь Константин, сославший святителя Афанасия Великого. Почему-то никто не счел раскольником преп. Феодора Студита, переставшего поминать за литургией святителя Тарасия, патриарха Константинопольского, признавшего ради мира Церкви беззаконный брак императора. Мы же возносим имя епископа Сергия вместе с именем его Святейшества во время богослужения, но требуем нового, беспристрастного и гласного расследования его преступлений! Народ должен знать правду.
Священнослужители, защищавшие владыку и прикрывавшиеся возвышенными словами, делали это из самых низких побуждений. Свое равнодушие они называют "смирением", малодушие - "послушанием", а личную, корыстную преданность падшему епископу - "канонической верностью Матери-Церкви". Призываем их к покаянию, умоляем их встать на защиту Православия!
Возлюбленные ревнители благочестия! Верность Матери-Церкви состоит в нашем бдительном хранении и следовании Апостольскому и Святоотеческому Преданию, а не в личной преданности тем или иным епископам, ибо они могут ошибиться и согрешить. Мы же отвечаем не только каждый за себя, но и за всю Церковь. Смиряйтесь пред Богом и Святоотеческим учением, но будьте непреклонны перед злом и диаволом!
Вспомните пророчество преподобного Серафима Саровского: "Господь открыл мне, что будет время, когда архиереи земли Русской и прочие духовные лица уклонятся от Православия во всей его чистоте, и за то гнев Божий поразит их. Три дня стоял я, просил Господа помиловать их и просил лучше лишить меня, убогого Серафима, Царствия Небесного, нежели наказать их. Но Господь не преклонился на просьбу убогого Серафима и сказал, что не помилует их, ибо будут учить учением и заповедям человеческим, сердца же их будут далеки от Меня".
Глава 37. Наследство
Петрушка получил нотариально заверенное право звать меня мамой: теперь этот маленький человек, в неделю лишившийся обоих родителей, занял главный трон в моей жизни.
Прежде меня нисколько не интересовали дети. Многие мои ровесницы давно обзавелись потомством, разместив семейные гены в крохотных существах. Мать соученицы однажды заманила меня в гости, так хотелось похвастаться недавно родившей дочкой. Та одной рукой удерживала младенца на весу, другой приподнимала левую грудь, чтобы ребенку было удобнее сосать. Интимная сцена вызвала раздражение: зачем мне знать, как выглядит раздутая грудь одноклассницы, к которой намертво прирос младенец - я не успела понять, мальчик или девочка. Некрасивый, в мелких красных пятнышках ребенок сосал грудь так яростно, что глаза у него закатывались, а халат матери намок от молока - оно просачивалось наружу бесформенным пятном, как если бы сарафан надели поверх мокрого купальника. Я не умилялась, а поскорее сбежала - в мир без детей.
Я думала, что не хочу стать матерью. И ошиблась - как обычно.
…Сашенькины похороны сильно растянулись во времени - так растягиваются свадьбы, призванные приветить всю родню. Прах выдали не сразу, и половину бывших на кремации людей смыло в будничную жизнь. Даже отец не дождался: Лариса Семеновна объясняла по телефону, что "ему прихватило сердце". Тяжеленькая урна, выданная мне под роспись, не имела к сестре никакого отношения - в ней могло находиться что угодно. Урну я везла домой троллейбусом, в пластиковом пакете с Моной Лизой.
В письме Сашенька просила развеять ее прах рядом с могилой мужа, она не поленилась прописать этот завет отдельной строчкой. Все, что касалось ее похорон, было описано очень четко, даже судьба Петрушки не дождалась настолько подробных распоряжений.
Завещания у сестры не имелось, а вот Лапочкин свое составил. Квартиру, автомобиль "БМВ", банковские счета в Люксембурге и Цюрихе Алеша завещал жене Александре и сыну Петру. На книжные тайники документ даже не намекал.